1 января в Калифорнии на 93-м году жизни скончался литературовед, поэт, переводчик, профессор русской литературы Владимир Федорович Марков.
Сложный был человек. Сложный, упрямый, готовый немедленно не согласиться.
Есть такие человеческие экземпляры, составленные процентов на двадцать из общих с вами вкусовых элементов, а на восемьдесят — из совершенно чуждых. Он думал о тех же стихах, о той же литературной ситуации, но как-то принципиально иначе.
– Владимир Федорович, – спросил я его при первой встрече, в начале 90-х, – вы воспоминания пишете?
– А зачем? – ответил он.
Сейчас меня таким ответом в тупик не поставить, но тогда я растерялся и решил, что он человек вздорный. Года через два, когда журнал «Звезда» перепечатал марковские воспоминания (они все-таки существовали), я в своем недоумении только укрепился.
Мы сидели на кухне у актрисы Елены Юнгер, вдовы Николая Павловича Акимова, и вот уж кого нельзя было представить себе старинными приятелями, так это их двоих.
Между тем дуга этой дружбы уходила не просто в военные годы, проведенные Юнгер в Голливуде (мне ошибочно казалось, что с Марковым она познакомилась именно там), но в довоенный Ленинград, в театральные увлечения Маркова-студента.
У Владимира Федоровича было слегка обиженное лицо, подходившее больше какому-нибудь отставному инженеру-теплотехнику, но никак не автору блестящей книги о русском футуризме и не автору таких строк:
Мы придумали Россию,
Я придумал, ты придумал,
Он, она, оно – так надо,
Но России нет на свете.
Может быть, была – не знаю;
К сожаленью, я там не был.
Тра-та-там, тра-та-там,
К сожаленью, не был там.
Для меня она – поэма,
Грусть диагональных струек,
Рваных, на стекле вагона,
Если за окном потемки,
Дождь и дождь и дождь и дождь и...
Вот из такого дождливого Ленинграда филолог-германист Владимир Марков ушел добровольцем на фронт летом 41-го. А дождливой осенью попал на Ленинградском фронте в плен и полвека прожил за границей, пока не приехал туристом в родной город.
За столом у Елены Юнгер Владимир Федорович рассказывал о послевоенной Германии, о том, как не было у него сомнений, что возвращаться в Советский Союз – безумие, о первой книге стихов (1947 года), о переезде в Америку в 49-м и о помощи Глеба Струве, благодаря которому Марков сперва устроился преподавать русский язык в Военную школу для американских переводчиков в Монтерее, а потом – русскую литературу в Университет Лос-Анджелеса.
Кем все-таки был Владимир Марков? Поэтом – да, скромным. Исследователем
русского футуризма – конечно, умным, проницательным, чувствующим. Составителем и комментатором сочинений Михаила Кузмина, Велимира Хлебникова, Алексея Крученых, Константина Бальмонта, русских имажинистов.
Но главная марковская заслуга, его высший дар — это талант читателя. Марков умел читать. Дается это вообще не всем, а глубоко, осмысленно, ассоциативно и памятливо читать — это свойство столь же редкое, как собственно писательский дар. Хороший читатель — он на вес золота.
Эссеистика Маркова зиждилась на понимании законов и психологии творчества. В своей филологической эссеистике он был конгениален автору. Я вижу его старшим братом другого соотечественника, тоже ставшего профессором в Америке, – Льва Лосева. И про Лосева, и про Маркова надо сказать, что состояться им дало именно изгнание, в России при советской власти у их эссеистики будущего никакого не было.
Вот что я имею в виду, вот какую раскрепощенность. Цитирую классический марковский «Трактат об одностроке»:
«Каждый может привести пример поражающей, волшебной, запоминающейся строки из стихотворения, которое целиком могло в памяти и не сохраниться. Почему запомнилась именно эта строка? Часто потому, что она — стихотворение; остальное присочинено, чтобы выглядело как стихотворение. Даже Хлебников вязнул в этой инерции-традиции во что бы то ни стало развивать, распространять, прибавлять. Именно у него это особенно заметно. Навеянная Пушкиным строка «Русь – ты вся поцелуй на морозе!» – первая в стихотворении. На ней надо было и кончить. Другое начало «Песенка — лесенка в сердце другое» — настоящий однострок, да еще редкого, пословичного качества. Все, что Хлебников к нему добавил, – неинтересное бормотанье. Много таких нереализованных одностроков и у других поэтов. Мандельштамовское «Я научился вам, блаженные слова» не требует продолжения. Можно составить целую антологию строк, которые могут обойтись без остального стихотворения. В нее войдут, например:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? (Державин)
(именно эту строчку Пушкин выхватил на эпиграф к «Осени», а идеальный эпиграф — однострок),
А море Черное шумит не умолкая (Лермонтов),
Мерещится мне всюду драма (Некрасов),
а катулловскому Odi et amo не нужно не только остальное стихотворение, но и окончание строки».
Помимо этого эссе 1963 года перу Владимира Федоровича Маркова
принадлежит еще ряд блестящих и проницательных этюдов, горестных замет, филологических блюзов, одни заголовки которых уже привлекательны: «Стихотворения без названия», «Стихи русских прозаиков», «О свободе в поэзии», «Трактат о трехгласии», «Слоговые близнецы в русских стихах». Надо при этом не забывать, что 50–60-е годы в русской эмиграции были временем по большей части эстетически мертвым, а уж о поэзии писать могли вообще два-три человека. На этом фоне Марков был дерзким выскочкой из второй волны.
По оригинальности Маркова были и его корреспонденты – вероятно, самые изысканные для послевоенных времен: поэт Георгий Иванов, литературовед Глеб Струве, композитор Вернон Дюк. Огромная переписка со Струве (если будет издана) станет несомненно литературоведческой и источниковедческой классикой.
В России Владимир Марков вниманием не обойден, хотя – что эти слова нынче значат? И все-таки выпущены его «Гурилевские романсы», мемуары Et ego in Arcadia, исследование «История русского футуризма» и даже составленная им антология Centifolia Russica – стихи ста русских поэтов за 250 лет, от Тредиаковского до фольклорного «Эники беники си колеса».
Конечно, все это рассеяно, трудно находимо, и Владимир Федорович никогда не обманывался своим местом в нынешней читательской памяти. Но для филолога, для любителя изысканного копошения в словах и смыслах фигура Маркова навсегда останется штучной, имеющей право на любую вздорность. Как говорил о Баратынском Пушкин: «Он у нас оригинален, ибо мыслит».
Сложный был человек. Сложный, упрямый, готовый немедленно не согласиться.
Есть такие человеческие экземпляры, составленные процентов на двадцать из общих с вами вкусовых элементов, а на восемьдесят — из совершенно чуждых. Он думал о тех же стихах, о той же литературной ситуации, но как-то принципиально иначе.
– Владимир Федорович, – спросил я его при первой встрече, в начале 90-х, – вы воспоминания пишете?
– А зачем? – ответил он.
Сейчас меня таким ответом в тупик не поставить, но тогда я растерялся и решил, что он человек вздорный. Года через два, когда журнал «Звезда» перепечатал марковские воспоминания (они все-таки существовали), я в своем недоумении только укрепился.
Мы сидели на кухне у актрисы Елены Юнгер, вдовы Николая Павловича Акимова, и вот уж кого нельзя было представить себе старинными приятелями, так это их двоих.
Между тем дуга этой дружбы уходила не просто в военные годы, проведенные Юнгер в Голливуде (мне ошибочно казалось, что с Марковым она познакомилась именно там), но в довоенный Ленинград, в театральные увлечения Маркова-студента.
У Владимира Федоровича было слегка обиженное лицо, подходившее больше какому-нибудь отставному инженеру-теплотехнику, но никак не автору блестящей книги о русском футуризме и не автору таких строк:
Мы придумали Россию,
Я придумал, ты придумал,
Он, она, оно – так надо,
Но России нет на свете.
Может быть, была – не знаю;
К сожаленью, я там не был.
Тра-та-там, тра-та-там,
К сожаленью, не был там.
Для меня она – поэма,
Грусть диагональных струек,
Рваных, на стекле вагона,
Если за окном потемки,
Дождь и дождь и дождь и дождь и...
Вот из такого дождливого Ленинграда филолог-германист Владимир Марков ушел добровольцем на фронт летом 41-го. А дождливой осенью попал на Ленинградском фронте в плен и полвека прожил за границей, пока не приехал туристом в родной город.
За столом у Елены Юнгер Владимир Федорович рассказывал о послевоенной Германии, о том, как не было у него сомнений, что возвращаться в Советский Союз – безумие, о первой книге стихов (1947 года), о переезде в Америку в 49-м и о помощи Глеба Струве, благодаря которому Марков сперва устроился преподавать русский язык в Военную школу для американских переводчиков в Монтерее, а потом – русскую литературу в Университет Лос-Анджелеса.
Кем все-таки был Владимир Марков? Поэтом – да, скромным. Исследователем
Но главная марковская заслуга, его высший дар — это талант читателя. Марков умел читать. Дается это вообще не всем, а глубоко, осмысленно, ассоциативно и памятливо читать — это свойство столь же редкое, как собственно писательский дар. Хороший читатель — он на вес золота.
Эссеистика Маркова зиждилась на понимании законов и психологии творчества. В своей филологической эссеистике он был конгениален автору. Я вижу его старшим братом другого соотечественника, тоже ставшего профессором в Америке, – Льва Лосева. И про Лосева, и про Маркова надо сказать, что состояться им дало именно изгнание, в России при советской власти у их эссеистики будущего никакого не было.
Вот что я имею в виду, вот какую раскрепощенность. Цитирую классический марковский «Трактат об одностроке»:
«Каждый может привести пример поражающей, волшебной, запоминающейся строки из стихотворения, которое целиком могло в памяти и не сохраниться. Почему запомнилась именно эта строка? Часто потому, что она — стихотворение; остальное присочинено, чтобы выглядело как стихотворение. Даже Хлебников вязнул в этой инерции-традиции во что бы то ни стало развивать, распространять, прибавлять. Именно у него это особенно заметно. Навеянная Пушкиным строка «Русь – ты вся поцелуй на морозе!» – первая в стихотворении. На ней надо было и кончить. Другое начало «Песенка — лесенка в сердце другое» — настоящий однострок, да еще редкого, пословичного качества. Все, что Хлебников к нему добавил, – неинтересное бормотанье. Много таких нереализованных одностроков и у других поэтов. Мандельштамовское «Я научился вам, блаженные слова» не требует продолжения. Можно составить целую антологию строк, которые могут обойтись без остального стихотворения. В нее войдут, например:
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? (Державин)
(именно эту строчку Пушкин выхватил на эпиграф к «Осени», а идеальный эпиграф — однострок),
А море Черное шумит не умолкая (Лермонтов),
Мерещится мне всюду драма (Некрасов),
а катулловскому Odi et amo не нужно не только остальное стихотворение, но и окончание строки».
Помимо этого эссе 1963 года перу Владимира Федоровича Маркова
По оригинальности Маркова были и его корреспонденты – вероятно, самые изысканные для послевоенных времен: поэт Георгий Иванов, литературовед Глеб Струве, композитор Вернон Дюк. Огромная переписка со Струве (если будет издана) станет несомненно литературоведческой и источниковедческой классикой.
В России Владимир Марков вниманием не обойден, хотя – что эти слова нынче значат? И все-таки выпущены его «Гурилевские романсы», мемуары Et ego in Arcadia, исследование «История русского футуризма» и даже составленная им антология Centifolia Russica – стихи ста русских поэтов за 250 лет, от Тредиаковского до фольклорного «Эники беники си колеса».
Конечно, все это рассеяно, трудно находимо, и Владимир Федорович никогда не обманывался своим местом в нынешней читательской памяти. Но для филолога, для любителя изысканного копошения в словах и смыслах фигура Маркова навсегда останется штучной, имеющей право на любую вздорность. Как говорил о Баратынском Пушкин: «Он у нас оригинален, ибо мыслит».