«Малый мир. Дон Камилло» – первый сборник сатирических рассказов Джованнино Гуарески (1908–1968) о противостоянии католического священника Дона Камилло и мэра-коммуниста Пеппоне в одном маленьком городке на Падуанской равнине, на берегу реки По; он отражает, как следует из предисловия автора, «историю одного года итальянской политической жизни, с декабря 1946 года по декабрь 1947 года». Знаменитый итальянский писатель, журналист, юморист, гуманист и борец с коммунизмом, многократно экранизированный, переведенный на сотню языков (включая, как говорится в предисловии, эскимосский, вьетнамский, хинди и африкаанс), по-русски, как водится, книжкой вышел впервые. Учитывая объем написанного Гуарески, эта книжка, можно сказать, – маленький шаг для его переводчицы Ольги Гуревич, но большой шаг для русского перевода в целом.
О состоянии художественного перевода недавно высказался Александр Ливергант: «Да и мы, почтовые лошади просвещения, когда в детстве читали Майн Рида, или Жюля Верна, Стивенсона, или Дюма, смотрели разве, кто переводчик? Всем – и читателям, и зрителям – куда интереснее, что написано, а не как. Сравните тиражи “что” с тиражами “как” – и почувствуйте разницу. Что из этого следует? Что читателю совершенно все равно, как мы переводим». Горечь автора можно понять, но согласиться не могу. Позволю себе лирическое отступление. В университетские годы я очень любила романы Пелема Г. Вудхауза: впервые мы узнали его благодаря великой переводчице Наталье Трауберг, но во время издательского бума переводил уже кто угодно и как попало – кто лучше, кто хуже, во всяком случае, мне, действительно, уже не приходило в голову поинтересоваться именем переводчика в выходных данных. Оказалось, что в этом нет нужды. Однажды в метро я открыла не помню уже какой роман и прочитала фразу, которую помню до сих пор:
«Много поколений подряд из Бландингского замка выходили воины и правители, но ни один из них не получил премии за тыкву. За розы — бывало. За тюльпаны — допустим. За ранние сорта лука — естественно! Но не за тыквы. Можно ли это выдержать?». Трудно объяснить, что в ней такого, но я в этом месте улыбнулась счастливо и сказала вслух: «Здравствуйте, Наталья Леонидовна!». Ошибиться было нельзя. Этот эпизод вспомнился мне за чтением первого же рассказа «Малого мира», когда я почувствовала на своем лице ту же улыбку (на таком пассаже: «Мой отец был отличным механиком. Если он брал в руки разводной ключ, то весь городок разбегался в ужасе. Но даже мой отец, завидев у меня в руке камень, давал полный назад и ждал, когда я засну, чтобы меня выпороть. А ведь он был мне отец. Что уж там дурак какой-то») — она не оставляла меня до конца чтения.
Это очень хороший русский текст, что особенно важно для комической литературы: смысл сказанного можно еще передать коряво, но комизм встроен в ткань языка на клеточном уровне. И спустя более полувека после создания этот сборник рассказов пришелся очень ко времени.
У Гуарески религия противостоит политике, католики – коммунистам. В определенном смысле это похоже на нашу нынешнюю ситуацию, только у нас все наоборот: либеральные убеждения мы отождествляем с общечеловеческой добродетелью вообще, а Церковь политизировалась и в публичном пространстве каким-то странным образом превратилась в оплот режима. Плакат Гуарески «В тайне кабинки для голосования Бог тебя видит, а Сталин – нет», созданный им для антикоммунистической кампании к выборам 1948 года, и сегодня – в контексте, скажем, «антисиротского закона» – звучит очень актуально. Ирония в том, что у католика Гуарески либералы могут поучиться толерантности, причем сделать это со счастливой улыбкой на лице.
Вудхауз приходит в голову не случайно: малый мир, создаваемый Гуарески, – это тоже мир до грехопадения, мир, где Каин еще не совершил братоубийства, – притом что создан он в стране, которую многие годы раздирала братоубийственная война. Политические антагонисты священник Дон Камилло и мэр-коммунист Пеппоне – почти персонажи кукольного театра, молотящие друг друга пудовыми кулаками, – и воюют, и любят друг друга не менее умилительно, чем Дживс и Вустер. А самый комический персонаж – Иисус Христос, который комментирует все происходящее с распятия в церкви.
Вот, скажем, Дон Камилло, потешаясь над безграмотным слогом секретаря партячейки, пишет красным карандашом на стенгазете: «Пеппоне – осел!». Иисус отчитывает его: «Меня не интересуют политические задачи! А с точки зрения христианской любви, дать людям повод смеяться над человеком только потому, что он окончил всего три класса, – это свинство». Тут так и вспоминается злополучная Света из Иваново, но, в отличие от нее, Пеппоне – достойный противник и знает свои слабые места: явившись как будто на исповедь и заручившись готовностью дона Камилло не смолчать и указать кающемуся, если тот «наделал ошибок», Пеппоне подсовывает очередную прокламацию ему на редактуру: «Сограждане, покамест мы тут приветствуем победу левых сил... Дон Камилло жестом прервал чтение и опустился на колени перед алтарем. <...> – Господи, но Ты отдаешь Себе отчет, что заставляешь меня работать на Агитпроп? – Ты работаешь на орфографию и грамматику, а в них нет ничего бесовского или сектантского».
Беззлобная комическая литература вообще у нас редкость с тех самых пор, как доведенный большевиками Аркадий Аверченко сменил юморески на дюжину ножей в спину революции – и по этой же причине в душе русского читателя существует лакуна, которую постфактум неожиданно и целительно восполняет дон Камилло: не осудив толком коммунизм и не оплакав его жертв, мы не имели случая и посмеяться над ним, а это важно в терапевтическом смысле. Гуарески до последнего времени был знаменит во всем мире, кроме России, но думаю, редкий читатель испытывает такое, как русский, чувство радостного освобождения, скажем, на эпизоде, где коммунисты решили устроить обструкцию приезжему епископу, а дон Камилло вознамерился им помешать:
«Дон Камилло, бледный как смерть, забежал на минутку в церковь, но тут же устремился к выходу. – Дон Камилло, – позвал его Христос, – куда это ты так спешишь? – Надо встретить епископа на большой дороге, – объяснил дон Камилло, – а это не близко. К тому же вдоль дороги толпится куча народа в красных платках. Если епископ меня не увидит, он подумает, что заехал в Сталинград. – А что, эти, в красных платках, иностранцы или придерживаются иной религии? – Да нет, это все те же негодяи, которых Ты время от времени лицезреешь здесь, в церкви. – В таком случае, дон Камилло, пойди и положи в шкаф то, что ты привязал себе под рясу. Дон Камилло вытащил из-под рясы автомат и отнес его в ризницу <...> – Иди отсюда, реакционер, – с усмешкой сказал Христос, – пока ты тут болтаешь, твой беззащитный старенький епископ – один в пучине красных дьяволят».
http://www.youtube.com/embed/vIJHU2f4KpU
Особенного внимания в идиллическом мире Гуарески заслуживает то обстоятельство, что писатель сознательно создавал его после Второй мировой войны, проведя более двух лет в немецком концлагере, не говоря уже обо всех последовавших за тем «Bella, ciao!». Берег реки По начинен минами, война там все время за кадром, и не всегда это так же смешно, как не совсем приличные духовному сану «сувениры» дона Камилло, который хранит в приходском доме целый арсенал (включая гранатомет 81-го калибра). Иногда ее незажившие шрамы становятся причиной новых трагедий, Гуарески бывает исключительно серьезен – важно, что оптика его при этом не меняется.
И я думаю, что этот опыт незыблемого малого мира Дона Камилло сейчас очень кстати, потому что наш мир в последнее время стал слишком велик. Сперва было радостное открытие на Болотной площади – как нас много! И на каждом белая лента! Позже оказалось, что из общего протеста не следует более по умолчанию ничего общего; что и протест все эти белые ленточки мыслят по-разному, и сами по себе оказываются скверными людьми с немногим меньшей вероятностью, чем это в принципе свойственно человеческому роду. В этом нет ничего страшного – чтобы вместе отстаивать свои гражданские права, детей друг у друга крестить не обязательно. Но иллюзия восстановления утраченной общности оказалась слишком сладкой. Да и бесспорные успехи не в политической, а в общественной сфере воодушевляют: вдруг увидев, что можно что-то делать сообща, люди, действительно, многое сделали и продолжают делать – благотворительность, волонтерское движение и прочее. После этого мысль о том, что, действуя после долгого перерыва коллективно, с отвычки стоит быть очень осторожными, кажется расхолаживающей. Но коллективизм, строящийся заново на фундаменте общей вражды, рискует обернуться «Повелителем мух». По поводу того же «антисиротского закона» газета «Московский комсомолец» предложила такой, к счастью, утопический, но тем не менее поразительный симметричный ответ:
«Мы опубликуем список депутатов, проголосовавших за запрет усыновления. Потом, пользуясь международной журналистской солидарностью, мы сделаем всё, чтобы жёнам, детям, внукам, племянникам этих депутатов было запрещено лечиться и учиться в США». Авторам, поддавшимся праведному гневу (как и людям, которые одобрительно делились в соцсетях предложением в свою очередь брать в заложники детей), явно не пришло в голову, что в данном случае симметрия – не добродетель. Сразу разыгрывается воображение в смысле симметричного ответа, например, на геноцид – да кстати, мы же такое видели сплошь и рядом, и ровно об этом пишет Гуарески.
Эпоха тоталитаризма, коллективизации и прочих явлений с выразительными корнями в названиях разбила маленькие человеческие общности и поместила человека в слишком большой мир, в настолько абсурдные и чудовищные обстоятельства, что с ними невозможно себя соотнести, чтобы определить свою личную стратегию. И на множестве исторических примеров выходит, что парадоксальным образом единственная успешная стратегия, позволяющая сохранить себя, не поддаться стадному чувству и не стать винтиком в чужой машине, состоит в том, чтобы вести себя так, будто твой малый мир незыблем, а все катаклизмы мира большого – преходящий морок: «Ты нам не государь, ты, дядюшка, вор и самозванец!» – поучительный пример пушкинского Ивана Игнатьича заключается даже не в стойкости перед виселицей Пугачева, а в том, что и перед виселицей он назвал вора и самозванца дядюшкой. «Вы у меня уже второй автомат крадете, отче! – мрачно заметил Пеппоне».
Джованнино Гуарески. Малый мир. Дон Камилло. Перевод с итальянского Ольги Гуревич. М.: Центр книги Рудомино, 2012
О состоянии художественного перевода недавно высказался Александр Ливергант: «Да и мы, почтовые лошади просвещения, когда в детстве читали Майн Рида, или Жюля Верна, Стивенсона, или Дюма, смотрели разве, кто переводчик? Всем – и читателям, и зрителям – куда интереснее, что написано, а не как. Сравните тиражи “что” с тиражами “как” – и почувствуйте разницу. Что из этого следует? Что читателю совершенно все равно, как мы переводим». Горечь автора можно понять, но согласиться не могу. Позволю себе лирическое отступление. В университетские годы я очень любила романы Пелема Г. Вудхауза: впервые мы узнали его благодаря великой переводчице Наталье Трауберг, но во время издательского бума переводил уже кто угодно и как попало – кто лучше, кто хуже, во всяком случае, мне, действительно, уже не приходило в голову поинтересоваться именем переводчика в выходных данных. Оказалось, что в этом нет нужды. Однажды в метро я открыла не помню уже какой роман и прочитала фразу, которую помню до сих пор:
«Много поколений подряд из Бландингского замка выходили воины и правители, но ни один из них не получил премии за тыкву. За розы — бывало. За тюльпаны — допустим. За ранние сорта лука — естественно! Но не за тыквы. Можно ли это выдержать?». Трудно объяснить, что в ней такого, но я в этом месте улыбнулась счастливо и сказала вслух: «Здравствуйте, Наталья Леонидовна!». Ошибиться было нельзя. Этот эпизод вспомнился мне за чтением первого же рассказа «Малого мира», когда я почувствовала на своем лице ту же улыбку (на таком пассаже: «Мой отец был отличным механиком. Если он брал в руки разводной ключ, то весь городок разбегался в ужасе. Но даже мой отец, завидев у меня в руке камень, давал полный назад и ждал, когда я засну, чтобы меня выпороть. А ведь он был мне отец. Что уж там дурак какой-то») — она не оставляла меня до конца чтения.
Это очень хороший русский текст, что особенно важно для комической литературы: смысл сказанного можно еще передать коряво, но комизм встроен в ткань языка на клеточном уровне. И спустя более полувека после создания этот сборник рассказов пришелся очень ко времени.
Вудхауз приходит в голову не случайно: малый мир, создаваемый Гуарески, – это тоже мир до грехопадения, мир, где Каин еще не совершил братоубийства, – притом что создан он в стране, которую многие годы раздирала братоубийственная война. Политические антагонисты священник Дон Камилло и мэр-коммунист Пеппоне – почти персонажи кукольного театра, молотящие друг друга пудовыми кулаками, – и воюют, и любят друг друга не менее умилительно, чем Дживс и Вустер. А самый комический персонаж – Иисус Христос, который комментирует все происходящее с распятия в церкви.
Вот, скажем, Дон Камилло, потешаясь над безграмотным слогом секретаря партячейки, пишет красным карандашом на стенгазете: «Пеппоне – осел!». Иисус отчитывает его: «Меня не интересуют политические задачи! А с точки зрения христианской любви, дать людям повод смеяться над человеком только потому, что он окончил всего три класса, – это свинство». Тут так и вспоминается злополучная Света из Иваново, но, в отличие от нее, Пеппоне – достойный противник и знает свои слабые места: явившись как будто на исповедь и заручившись готовностью дона Камилло не смолчать и указать кающемуся, если тот «наделал ошибок», Пеппоне подсовывает очередную прокламацию ему на редактуру: «Сограждане, покамест мы тут приветствуем победу левых сил... Дон Камилло жестом прервал чтение и опустился на колени перед алтарем. <...> – Господи, но Ты отдаешь Себе отчет, что заставляешь меня работать на Агитпроп? – Ты работаешь на орфографию и грамматику, а в них нет ничего бесовского или сектантского».
Беззлобная комическая литература вообще у нас редкость с тех самых пор, как доведенный большевиками Аркадий Аверченко сменил юморески на дюжину ножей в спину революции – и по этой же причине в душе русского читателя существует лакуна, которую постфактум неожиданно и целительно восполняет дон Камилло: не осудив толком коммунизм и не оплакав его жертв, мы не имели случая и посмеяться над ним, а это важно в терапевтическом смысле. Гуарески до последнего времени был знаменит во всем мире, кроме России, но думаю, редкий читатель испытывает такое, как русский, чувство радостного освобождения, скажем, на эпизоде, где коммунисты решили устроить обструкцию приезжему епископу, а дон Камилло вознамерился им помешать:
«Дон Камилло, бледный как смерть, забежал на минутку в церковь, но тут же устремился к выходу. – Дон Камилло, – позвал его Христос, – куда это ты так спешишь? – Надо встретить епископа на большой дороге, – объяснил дон Камилло, – а это не близко. К тому же вдоль дороги толпится куча народа в красных платках. Если епископ меня не увидит, он подумает, что заехал в Сталинград. – А что, эти, в красных платках, иностранцы или придерживаются иной религии? – Да нет, это все те же негодяи, которых Ты время от времени лицезреешь здесь, в церкви. – В таком случае, дон Камилло, пойди и положи в шкаф то, что ты привязал себе под рясу. Дон Камилло вытащил из-под рясы автомат и отнес его в ризницу <...> – Иди отсюда, реакционер, – с усмешкой сказал Христос, – пока ты тут болтаешь, твой беззащитный старенький епископ – один в пучине красных дьяволят».
http://www.youtube.com/embed/vIJHU2f4KpU
Особенного внимания в идиллическом мире Гуарески заслуживает то обстоятельство, что писатель сознательно создавал его после Второй мировой войны, проведя более двух лет в немецком концлагере, не говоря уже обо всех последовавших за тем «Bella, ciao!». Берег реки По начинен минами, война там все время за кадром, и не всегда это так же смешно, как не совсем приличные духовному сану «сувениры» дона Камилло, который хранит в приходском доме целый арсенал (включая гранатомет 81-го калибра). Иногда ее незажившие шрамы становятся причиной новых трагедий, Гуарески бывает исключительно серьезен – важно, что оптика его при этом не меняется.
И я думаю, что этот опыт незыблемого малого мира Дона Камилло сейчас очень кстати, потому что наш мир в последнее время стал слишком велик. Сперва было радостное открытие на Болотной площади – как нас много! И на каждом белая лента! Позже оказалось, что из общего протеста не следует более по умолчанию ничего общего; что и протест все эти белые ленточки мыслят по-разному, и сами по себе оказываются скверными людьми с немногим меньшей вероятностью, чем это в принципе свойственно человеческому роду. В этом нет ничего страшного – чтобы вместе отстаивать свои гражданские права, детей друг у друга крестить не обязательно. Но иллюзия восстановления утраченной общности оказалась слишком сладкой. Да и бесспорные успехи не в политической, а в общественной сфере воодушевляют: вдруг увидев, что можно что-то делать сообща, люди, действительно, многое сделали и продолжают делать – благотворительность, волонтерское движение и прочее. После этого мысль о том, что, действуя после долгого перерыва коллективно, с отвычки стоит быть очень осторожными, кажется расхолаживающей. Но коллективизм, строящийся заново на фундаменте общей вражды, рискует обернуться «Повелителем мух». По поводу того же «антисиротского закона» газета «Московский комсомолец» предложила такой, к счастью, утопический, но тем не менее поразительный симметричный ответ:
«Мы опубликуем список депутатов, проголосовавших за запрет усыновления. Потом, пользуясь международной журналистской солидарностью, мы сделаем всё, чтобы жёнам, детям, внукам, племянникам этих депутатов было запрещено лечиться и учиться в США». Авторам, поддавшимся праведному гневу (как и людям, которые одобрительно делились в соцсетях предложением в свою очередь брать в заложники детей), явно не пришло в голову, что в данном случае симметрия – не добродетель. Сразу разыгрывается воображение в смысле симметричного ответа, например, на геноцид – да кстати, мы же такое видели сплошь и рядом, и ровно об этом пишет Гуарески.
Эпоха тоталитаризма, коллективизации и прочих явлений с выразительными корнями в названиях разбила маленькие человеческие общности и поместила человека в слишком большой мир, в настолько абсурдные и чудовищные обстоятельства, что с ними невозможно себя соотнести, чтобы определить свою личную стратегию. И на множестве исторических примеров выходит, что парадоксальным образом единственная успешная стратегия, позволяющая сохранить себя, не поддаться стадному чувству и не стать винтиком в чужой машине, состоит в том, чтобы вести себя так, будто твой малый мир незыблем, а все катаклизмы мира большого – преходящий морок: «Ты нам не государь, ты, дядюшка, вор и самозванец!» – поучительный пример пушкинского Ивана Игнатьича заключается даже не в стойкости перед виселицей Пугачева, а в том, что и перед виселицей он назвал вора и самозванца дядюшкой. «Вы у меня уже второй автомат крадете, отче! – мрачно заметил Пеппоне».
Джованнино Гуарески. Малый мир. Дон Камилло. Перевод с итальянского Ольги Гуревич. М.: Центр книги Рудомино, 2012