Писатель Николас Мосли живет в Лондоне, за углом от Холлоуэйской тюрьмы. Когда-то в ней содержался его отец, сэр Освальд Мосли, глава Британского союза фашистов. В целях государственной безопасности его посадили в тюрьму в 39-м, когда началась Вторая мировая война. Николасу тогда было 16. Сегодня 90-летний романист, опубликовавший несколько книг мемуаров, вспоминает о тех временах и о своих попытках рассказать о них в прозе.
– Я был в армии, воевал в Италии с 1943 года до самого конца. После двух с половиной лет вернулся домой, мне тогда было 22 года. Мирная жизнь показалась мне какой-то странной. Разумеется, в армии существовало множество трудностей, но в целом дело было несложное. Ты точно знаешь, что тебе делать: либо подчиняешься приказам, либо нет.
Вернувшись домой, я очутился в странном мире. Тут постоянно приходилось делать выбор. Каждый вечер устраивались танцы, жизнь прямо-таки кипела – это было поразительно. В армию я ушел сразу после школы, а в частных школах у нас тогда учились раздельно – в нашей были одни мальчики. Потом – армия, там то же самое. Когда закончилась война, у меня почти не было знакомых девушек. Я ходил на вечеринки и думал: ого, да это же такие странные существа! Их было так много, целые сотни, все моего возраста или чуть старше. Впервые увидев их, я не мог понять одного: разве можно влюбиться только в одну из них? Я был влюблен во всех сразу.
Вот что мне вспоминалось, когда я начал писать воспоминания «Парадоксы мира». В то время, сразу после войны, я все еще очень сильно заикался – это у меня было с детства. Единственное, что помогало справиться с заиканием, это выпить чего-нибудь покрепче. Так я и делал: выпив рюмку-другую, возвращался к компании, и тут уже флиртовать со всеми было проще простого. Словом, такие вещи меня вгоняли в смущение. Но было и другое – это другое, вопреки моим ожиданиям, в смущение не вгоняло. Мой отец, как вы знаете, был лидером британских фашистов, во время войны сидел в тюрьме. Я его навещал, а когда был на фронте – писал ему, он отвечал, мне нравилось переписываться с ним больше, чем с кем бы то ни было. У нас тогда были прекрасные отношения.
Он, конечно, был человеком непростым. Дома, в семье он всегда подавлял окружающих. Он был плохим отцом моим братьям и сестре, всегда обращался с ними чересчур сурово. Но со мной – со мной он был в дружеских отношениях. Ему нравилось то, что я служил в армии, воевал. Да-да, нравилось, несмотря на то что он был против вступления в войну – за это его и посадили в тюрьму. Он считал, что с Германией воевать нет необходимости, она так или иначе скоро начнет войну с Россией. Как бы то ни было, отношения у нас неожиданно сложились хорошие, мы с ним ладили, мне нравилось с ним беседовать, слушать его.
Вы говорите, а как же его политические взгляды? Знаете, перед войной, в 30-е, я был совсем юн и только-только узнал, в чем они состоят. Об этом писали в газетах... Узнать-то узнал, но спорить с ним на эту тему мне было еще рано – тогда я не мог бросить ему вызов, сказать: послушай, что такое? Правда, у меня была другая возможность. Когда мне было лет 14–15, я часто подолгу беседовал со своей мачехой, Дианой, одной из сестер Митфорд. Она дружила с Гитлером, считала его замечательным, бывало, ездила к нему с визитами. Так вот, я часто оставался с ней, когда отец разъезжал по стране, выступал с речами. Вот с ней-то, с моей мачехой, мы и разговаривали о политике.
Она обычно не спорила со мной, не пыталась переубедить. Я, помню, спрашивал ее: почему ты считаешь Гитлера таким замечательным, что тебе в нем нравится? А она просто отвечала: «Не знаю, не могу объяснить. Знаешь, в будущем году, в 38-м, ему исполняется 50 лет. Если хочешь, могу взять тебя с собой в Мюнхен, когда поеду, и ты сам сможешь с ним познакомиться». Меня такое предложение страшно обрадовало – конечно, я очень хотел познакомиться с Гитлером. Но тут наступил 38 год, в Германии стало уже неспокойно, и мы не поехали. Отец запретил, сказал, что скоро война, и мы рискуем там застрять.
Как бы то ни было, с отцом я о политике не спорил. Пожалуй, я мог бы поспорить с ним по одному вопросу – о его антисемитизме. Я считал, что тут он абсолютно неправ, все это представлялось мне полной чушью. Но спорить я все же не мог – не знал, как это делать, какие доводы приводить, так что не спорил.
Позже, во время войны, мне как офицеру разрешали его навещать, и я часто это делал. Тогда мы с ним отлично ладили, правда, про политику не говорили; обсуждали книги, религию, смысл жизни, всякие возвышенные вещи. Потом, после войны, в 46-м, хорошие отношения продолжались. Он к тому времени ушел из политики: сначала был в заключении, потом его выпустили, но он оставался под домашним арестом, во всяком случае, формально. Политикой он так или иначе не занимался, и спорить нам было не о чем.
А потом, в середине 47-го, его снова начали втягивать в политику его старые друзья. Я подумал, что надо куда-то скрыться от всего этого. Тут я, наконец, остановил свой выбор на одной из девушек, с которыми танцевал, и мы поженились. Познакомились мы в Оксфорде – я проучился там два года, она, моя первая жена, была студенткой-художницей. Мы оба тогда стремились убежать от своей родни: она происходила из аристократического семейства, и это ей не нравилось, а я... я понял, что отец собирается вернуться в политику, только теперь вместо антисемитизма будет проповедовать расизм, выступать против темнокожих. Это представлялось мне настоящим безумием.
Николас Мосли
В «Парадоксах мира» Николас Мосли более подробно рассказывает о своих «в некотором смысле идиллических отношениях с отцом во время и сразу после войны». В другой мемуарной книге, озаглавленной «Попытки добраться до истины», автор описывает визит к психоаналитику в зрелом возрасте.
«В начале, наверное, был мой отец, но он представлял собой до того явный символ страшилища. Разве в образе отца когда-либо было что-либо спрятанное, отгороженное? Он всегда был подобен некому маяку, видному на много миль вокруг; глаза его сверкали, чтобы указывать дорогу морякам и, возможно, заманивать их к верной гибели. Но в частной жизни он часто казался мне, еще маленькому, единственным взрослым, готовым взглянуть, пролить какой-то свет на окружающее; таким образом, мне порой казалось, что он один среди взрослых – человек в здравом уме. А чего еще желать от отца? Какие бы ужасы ни содержал в себе отец, они были мне понятны – мне никогда не приходилось загонять их в подсознание. По крайней мере, так мне казалось, сказал я психоаналитику. И меня поразило, что он согласился со мною. С психоаналитической точки зрения, такой бесхитростный человек, как мой отец, похоже, был не так уж плох в качестве родителя».
Мосли продолжает сеанс психоанализа размышлениями о матери, которая умерла от перитонита, когда ему было девять лет. Леди Синтия, дочь лорда Керзона, бывшего вице-королем Индии и членом британского правительства, вышла за Освальда Мосли в 20 году – на церемонии присутствовал весь британский истеблишмент, включая короля Георга V, – и оставалась с ним до смерти, несмотря на сложности брака, от политических противоречий до супружеских измен. Николас Мосли пишет о родителях: «Отец занимался определенным видом самоуничтожения, но выжил. Мать – нет».
Рассуждая о политике отца в мемуарах, Мосли говорит: «Единственный способ представить фашистское движение в разумном свете – изобразить 20–30-е разгулом такого фарса, при котором политику необходимо было пробовать что-то новое, – это было смело и логично. […] Я размышлял, сумеет ли отец когда-нибудь взглянуть на политику так, как он со временем начал смотреть на секс, то есть как на нечто смешное – ведь именно таким полагается быть фарсу».
– Отец обычно говорил: послушайте, наша система парламентской демократии абсурдна. 500 человек сидят в парламенте с одной стороны и пытаются чего-то добиться, а напротив них сидят еще 300 и пытаются добиться чего-то своего. В ходе своих дебатов они быстро забывают, что собирались что-то сделать, и каждый начинает просто зарабатывать очки в борьбе с другими. Сам отец был в свое время членом парламента: сначала от партии консерваторов, потом, в 1924-м, сделался лейбористом. Стало быть, он семь лет – с 1924-го до того времени, как стал фашистом, – был левым политиком.
Сначала я, по мере того как узнавал что-то про политику, соглашался с отцом в этих вещах. Мне тоже казалось, что вся система абсурдна, что никакого смысла в ней нет. Но потом, став старше, я начал больше читать, встречаться с разными людьми, больше думать – и пришел к противоположному выводу: в этой системе есть смысл.
Потом до меня дошли сведения, что отец снова занялся политикой. Вернувшись, он проводил одну-единственную линию: надо остановить въезд в Англию иммигрантов, в особенности – из бывших Вест-Индских колоний. Я никогда этого не понимал, а он все твердил об этом, опять и опять, словно все остальное вообще не имело значения. Мне стало ясно, что он снова бросается во все это головой вперед, как прежде. Тогда, в 30-е, на него навесили ярлык: «антисемит»; теперь, в середине 50-х, произошло то же самое, только на ярлыке стояло «расист». Люди только об этом и говорили – о его нелюбви к темнокожим. У него были какие-то другие идеи – например, о том, как решать финансовые проблемы, – но всем запомнилось лишь одно. Казалось, будто он сам этого хочет: пускай им запомнится лишь одно, ведь это единственное, что они понимают. Встань я на улице и начни обсуждать экономические проблемы, никто все равно ничего не поймет.
Я с ним спорил – главным образом, в письмах; я считал, что он глубоко заблуждается во всем этом. Он лишь отмахивался: ты писатель, сочинитель, мастер рассказывать истории, ты в этом ничего не понимаешь, не знаешь жизни. Наконец, в конце 50-х, я приехал в Лондон, не сообщив ему, и пришел на одно из его выступлений. Первые 15–20 минут он говорил относительно разумные вещи: про экономику, как она устроена, как ее следует устроить. Все это время слушатели явно скучали, ерзали, переглядывались... Он это заметил и тут же завел речь о другом. Начал говорить безобразные вещи, расистские в самом худшем смысле этого слова, в таком духе: мол, до меня доходят рассказы о том, как темнокожие злодеи держат у себя на чердаке юных белых девочек... И я подумал, помилуйте, это уже ни в какие ворота не лезет. Я решил вернуться домой и сообщить ему об этом в письме – так дело не пойдет, и вместо того пришел к нему в его штаб-квартиру.
Он тогда участвовал в парламентских выборах от собственной партии. На этот раз она называлась не фашистской партией, как в 30-е; теперь это называлось Юнионистским движением, и основной их идеей был расизм. Я послал ему записку, где говорилось: «Я был на одном из твоих выступлений и непременно должен с тобой поговорить». Он ответил, что безумно занят, поэтому принять меня не может. Я написал другую записку, передал ему через секретаря: «Я приду к вам в штаб-квартиру и буду сидеть там, в приемной, до тех пор, пока ты меня не примешь». Внезапно я остро почувствовал, что обязательно должен это сделать, должен, должен встретиться с ним лицом к лицу. Моральный императив, если угодно... Я чувствовал, что должен это сделать, чтобы спасти свою жизнь – да и его тоже. К тому времени я стал христианином; это произошло в результате встречи с одним замечательным человеком, монахом.
Словом, я явился в штаб-квартиру и уселся в приемной, и сидел, пока кто-то не открыл дверь. Тогда я вошел к нему в кабинет и сказал: «То, чем ты занимаешься, не просто зло – это еще и безумие. Ведь именно это погубило твою политическую карьеру тогда, в 30-е. Тогда ты запомнился всем как антисемит; теперь тебя будут воспринимать как расиста, и больше никак». Он ответил: «Больше я с тобой никогда не буду разговаривать». Я сказал, что буду с ним разговаривать всегда, и ушел. Он действительно не разговаривал со мной – лет семь. Потом, в середине 60-х, он все-таки ушел из политики. Отошел от дел, уехал в Париж, зажил там в прекрасном доме, со своей прекрасной женой, некогда дружившей с Гитлером. Они наслаждались жизнью, обедали, пили хорошее вино... Потом он прислал мне письмо, пригласил к себе в гости, и я приехал. Мы снова начали видеться, вернулись к прежним беседам – ему нравилось со мной разговаривать. Через некоторое время я подумал: как хорошо, что я все-таки поговорил с ним лицом к лицу, назвал его злодеем, сумасшедшим. Ведь он верил мне, доверял моим словам!
Позже, когда ему было уже за восемьдесят, мы как-то сидели у них: я со своей второй женой, Верити, он и Диана, ей тогда было за семьдесят. Внезапно он стукнул кулаком по столу и обратился ко всем: «Так, вы слушаете? Я хочу, чтобы после моей смерти все мои бумаги достались Николасу – пусть он обо мне напишет».
Бенито Муссолини и Освальд Мосли, 1936
Биографию отца Николас Мосли выпустил в 1983 году. Публикации предшествовали споры с Дианой, вдовой сэра Освальда, не желавшей, чтобы того выставляли в невыгодном свете. В одном из писем к ней Николас говорит:
«Мне кажется, те, кто, прочтя книгу, решит, что в моих глазах папа – злодей, это те, кому он представлялся богом. Но ведь из-за того, что горстка окружавших его людей считала его богом, он в течение сорока лет казался едва ли не ничтожеством другим людям, стоявшим вдалеке; я в своей книге надеялся освободить его от этих пут восхищения и ненависти, чтобы на поверхность наконец-то вышло то, за что он выступал. Писатель, говорящий о движении фашистов 20-х и 30-х сегодня, в 81-м, способен выставить его чем-то разумным, даже героическим, лишь одним способом: изобразив 20-е и начало 30-х периодом столь невероятного фарса, что со стороны политика было смело и логично попробовать действовать как-то иначе. Однако ему необходимо было ощутить что-то от этого фарса в себе самом, иначе все его усилия были бы подорваны с самого начала. […] Та книга, которую хотите увидеть вы, в тысячный раз приведет к тому, что люди снова примут папу за какого-то сказочного персонажа – а значит, и дальше не будут относиться к нему хоть сколько-нибудь всерьез».
– Ему нравилось то, что он называл рациональными рассуждениями, ему нравились риторика, стиль, ораторский стиль – будь то выступление в парламенте или с крыши грузовика. Главное, считал он, чтобы все было рационально. Он никак не мог понять, с какой стати я подался в сочинители, рассказчики, романисты. У него была прекрасная фраза на этот счет: «Если человек хочет быть писателем и при этом выбирает романы вместо того, чтобы писать статьи, политические труды, речи и так далее, это все равно что приехать на скачки, но тут же повернуть и отправиться на забег с участием пони».
Он не читал романов – не только моих, вообще никаких. Его вторая жена как-то попыталась его заинтересовать литературой. Когда он сидел в тюрьме во время войны, она ему сказала: ты должен попробовать читать, возьми, почитай Пруста – и дала ему «В сторону Свана». И отец, говорят, уселся его читать, полдня провел за серьезным чтением. Если помните, там первые сто или двести страниц – о мальчике, за которым присматривает эта замечательная служанка. Отец прочел эту историю, герой которой – одиннадцатилетний мальчик, отложил томик и сказал: «Какая интересная книжка! Там речь об одном молодом человеке, у него роман с его служанкой». Понимаете, ему казалось, что иначе и писать не стоит о взаимоотношениях между мальчиком и служанкой – единственное, что тут можно описать, это их роман. Словом, во многих отношениях он был абсолютно сумасшедшим.
Он не понимал, что такое литература. Помню, я часто говорил ему о своем восприятии – я считал, что в романах делается попытка увидеть истину целиком, не просто один довод или точку зрения. Я не о том, что читателю сперва ясно, что вот герой – плохой, а потом он начинает видеть в нем что-то хорошее. Я говорю о по-настоящему хороших романах, где речь не о том, кто хороший, кто плохой, а о том, как устроена вся эта штука, о взаимосвязях в этом цикле. Я пытался ему это объяснить, а он... по-моему, он не понимал, о чем это я.
Книга Николаса Мосли об отце
И все же, несмотря на нелюбовь Освальда Мосли к беллетристике, по словам его сына, «гений его был в мастерской манипуляции словами». Николас Мосли среди писателей, наиболее сильно на него повлиявших, называет Фолкнера. «Шум и ярость» в его глазах – подлинная «попытка добраться до истины», дав слово в первую очередь слабоумному. Я спросила Мосли, есть ли в современной политике фигуры, способные сравниться с его отцом в те дни, когда тот, облачившись в черную рубашку, вел за собой тысячные толпы по лондонским улицам.
– Поколение моего отца – думаю, то же можно сказать о Гитлере с Муссолини – интересно вот чем. В их времена было радио, и голоса их звучали на радиоволнах, но телевидения не было. По-моему, по телевизору мой отец не смотрелся бы. Собственно, он почти никогда по телевидению и не выступал – к тому времени, когда оно появилось, его карьера была кончена, никто его не звал туда. Но я говорю о стиле в целом: о том, как человек стоит на трибуне, вокруг – полотнища флагов, лозунги, время от времени в толпе воцаряется мертвая тишина...
Недавно я читал биографию Гитлера, написанную Йоахимом Фестом, – замечательная книга. Автор говорит о том, насколько тщательно Гитлер продумывал свои выступления во всех мелочах: то замолчит, то задумается, словно потерял нить, потом внезапно снова бросается вперед. Не знаю точно, но мне кажется, мой отец отнюдь не прорабатывал все это так же тщательно, как Гитлер. По-моему, он просто был позером от природы. Очарование было ему присуще в огромной степени. Он всегда очаровывал людей, и в личных отношениях тоже. В свое время он был, разумеется, большим женолюбом и пользовался своим очарованием в общении с женщинами. Тут ему не надо было громыхать с трибуны – он закатывал глаза, принимал вид эдакого скромника...
Но вернемся к вашему вопросу. С тех пор, как появилось телевидение, такие люди, по-моему, совсем исчезли. Те влиятельные персоны, которые сегодня выступают по телевидению, – не знаю толком, кто они такие. Позерами их явно не назовешь.
С тех пор, как в 1998 году по британскому телевидению показали документальный фильм об Освальде Мосли, в работе над которым участвовал его сын Николас, о скандально известном политике говорят редко. Большинство, услышав эту фамилию, вспоминают о Максе Мосли, сводном брате Николаса, бывшем автогонщике, который до недавнего времени руководил «Формулой-1», а несколько лет назад был застукан в неподобающем виде папарацци. Кое-кто знает про битву на Кейбл-стрит – антисемитскую акцию, устроенную чернорубашечниками в 36-м. Нынче на одном из домов этой улицы красуется фреска во всю стену, призванная напоминать о том событии. В этом районе на востоке Лондона любят собираться представители Английской лиги защиты. Их взгляды несколько похожи на те, что были у Юнионистского движения в 50-е, но теперь националистически настроенные активисты ведут другие бои.