Эссе Эдуарда Лимонова
23 февраля в Париже в возрасте 75 лет умер художник, актер и поэт Владимир Котляров, известный под псевдонимом Толстый. Он снимался во французских фильмах ("Королева Марго" Патриса Шеро, "Мне не спится" Клэр Дени), а самое известное его литературное начинание – альманах "Мулета", который начал выходить в 1984 году во Франции, а с 1991 года печатался в Москве. Категорически не похожая ни на советские журналы, ни на строгие издания идейной эмиграции, "Мулета" была замечательно хулиганской даже в верстке, а ее авторы дергали за рога всех священных коров на свете. В "Мулете-S", вышедшей в 1992 году в Москве к 50-летию ее издателя, было опубликовано анонимное эссе "Толстый как феномен". В редакционном послесловии говорилось, что автор умер, а рукопись получена от вдовы, но читателю несложно было догадаться, что автор текста – Эдуард Лимонов. Сегодня – с разрешения Эдуарда Лимонова – мы публикуем этот текст из давно ставшего библиографической редкостью альманаха.
1.
Вес Толстого колеблется от 118 до 125 килограммов — в зависимости от дня недели. В любом случае, если Толстый куда-нибудь бежит и по пути заденет вас своей тушей, то будь это в пятницу или в понедельник — прямиком отправитесь в больницу.
Лучше всего понимаешь то, чем Толстый занимается в искусстве, если придешь на его "перформанс" сразу после посещения музея, после того, как несколько часов провел в окружении потускневших от времени "творений" мастеров прошлого, заключенных в золоченые рамы, после лицезрения бесчисленных натюрмортов, портретов, пейзажей.
Одно время Толстый все это очень профессионально реставрировал. Можно представить, как однажды вдруг это великолепие, блевотина веков, ему внезапно опротивела, и с криком:
— А-а-аааааааааааааааааааааааааааааааа! — Толстый выбежал из мастерской, ломая и подминая под себя шедевры. Всеми ста двадцатью пятью килограммами. — Гр-др-дргр-хряп!
Слишком много произведений искусства накопилось на земле. Перепроизводство искусства. Слишком много полотен, изображающих лошадей, пасущихся на лугу, слишком много мадонн с коротконогими и жирными младенцами, сотни тысяч штук восходов и закатов над морем, девятых валов и рассветов в чаще многонациональных лесов. Миллионы букетов цветочков в вазах, фруктов и фруктовых ножей, парижских улочек, выполненных маслом или акварелью, слишком много распятых Христов, наконец. Как обесцененные бумажные деньги в период девальвации, грудами накоплены они в музеях, частных домах, антикварных магазинах и галереях.
Может, именно поэтому Христо стал упаковывать неожиданные объекты, а Энди Уорхол разрисовывать фотографические портреты, а еще до этого Пикабиа пририсовал усы Джоконде. Поэтому и Толстый тащил свой крест на Голгофу. Толстый и крест. Одни. Без рамы. Вне рамы...
Может быть, картины следует сжигать каждые сто лет. Может быть, чаще — каждые пятьдесят. Может быть, следует запретить писать картины под страхом смертной казни. Не навсегда, но лет на сто. Отдохнем немного. В Лувре устроим кинотеатры.
Когда я вижу "художника", старательно малюющего в миллиардный раз Нотр-Дам, мне хочется столкнуть его в Сену, на берегу которой он расположился со своим мольбертом, и встретить его ударом ноги в лицо, если он выплывет и попытается выбраться. Наверное, этого же хочется и Толстому, я не спрашивал.
2.
— Как ты думаешь? Наверное, все же здесь можно купаться, раз они ловят здесь рыбу? — спросил я Толстого. Мы пили пиво, свесив ноги с острова Сент-Луи.
— Конечно, — согласился Толстый. — Если рыба живет в этой воде, что может случиться с человеком? "Они" преувеличивают загрязнение их воды в их реке. Трусят. Осторожные.
Толстый, нет, он не трусит. Он прыгает в их фонтаны и бредет с крестом на их Голгофу. Прыгнув в фонтан, вынырнул он в итальянской тюрьме. Посидел немного — пострадал за концептуализм.
3.
— Концептуально! — с восхищением говорит дочь Толстого, Даша, о чем-то, вещи или человеке, которые ей понравились. Мало к кому она применяет этот эпитет. Я еще суровее Даши и соотечественников своих обычно избегаю по причине полной несхожести наших вкусов и на жизнь, и на искусство. Не люблю старомодных и глупых выходцев из России. Толстый мне нравится, потому что он сумасшедший, то есть ненормальный, то есть нескучный и необычный. Он не довольствуется истертыми истинами, не хочет знать свое место — не стоит в бархатном берете, картинно подбоченясь, с кистью в руках перед мольбертом, а выпрыгивает из художников, выламывается в мир и показывает этому миру голую задницу, если считает нужным. Толстый — он живой. Живой Толстый мне близок, и потому на его перформансы я хожу, а на выставки "художников" — нет.
Как Толстый жил до того, как я с ним познакомился летом 1980 года в Париже, я не знаю и знать не хочу. Кем он был — меня тоже мало заботит. Я увидел уже готового, уже "концептуального" Толстого, и этот Толстый меня устраивает, он относится к небольшому числу людей, среди которых и вместе с которыми я бы хотел оттянуть свой положенный мне срок на этой земле. "Концептуально" оттянуть, с удовольствием.
4.
"Перформансы" Толстого всегда интересны, фантастичны, захватывают. Концептуализм Толстого очень часто романтичен. Пройти, таща на себе шестидесятивосьмикилограммовый крест по той же дороге, по которой в свое время провели Христа, — каково, а? По дороге Бога. Браво, Толстый! Уезжая из России, а все мы покидаем Россию навсегда, Толстый символически похоронил себя-Толстого, поместив в семейную нишу в крематории Донского монастыря урну с духом Толстого, и на мраморной доске золотыми буквами начертал "Толстый. 1937—1979". И сфотографировался на месте своего захоронения.
5.
Толстый разражается текстами и манифестами, как папа римский своими энцикликами.
— Этого я хвалю, — говорит Толстый. — Этот немец хороший, и эти французы интересные, а эти русские — жулики!
Толстый имеет право осуждать и предавать анафеме. В этой жизни ты — тот, кем ты хочешь быть. Хочешь быть учителем — учи, хочешь быть папой римским или слесарем — будь тем или другим.
Стиль его толстых посланий и текстов напоминает революционные воззвания и декреты. "Я — человек Вселенной. ПЕРВЫЙ! И объявляю это актом искусства! Трагическим, но неизбежным для себя", — пишет или, вернее, вскрикивает Толстый в концепт-тексте № 1650—1981.
6.
Толстый отрекся от национальности официально в том же тексте № 1650—1981. Совершил смелый и трагический шаг, неожиданность и серьезность которого, очевидно, понятна немногим. Между тем своей акцией Толстый утверждал, что, только отбросив национальную принадлежность, артист может полностью развязать себе руки, освободить себя для искусства. Освободить от неизбежных национальных склонностей, вкусов и предрассудков. Истинное современное искусство должно быть вненационально. По необходимости. Иначе ему грозит провинциализм, в котором погрязло, в частности, современное русское искусство — как зарубежное, так и создаваемое на территории метрополии.
Мы, русские, имеем сегодня захолустную литературу и захолустное изобразительное искусство не из-за недостатка талантов в нашем народе, но из-за недостатка смелости и воображения. Вместо того, чтобы обратиться к новым, малоразработанным формам искусства, "наши" люди предпочитают сварганить (в миллиардный раз на земле) абстрактный холст или же (в лучшем случае!) гиперреалистическое полотно. Именно поэтому нам нужен Толстый. Он смел.
7.
Толстый использует в "перформансах" все возможности своего большого тела — прыжок, где нужно — позу-гримасу, гримирует тело, подвешивает его, швыряет его наземь. МГНОВЕНИЕ. ДОКУМЕНТ. ПОСТУПОК! — кредо Толстого. Поступок — от представления, от театра, документ — это тексты, воззвания, записные книжки, мгновения же фиксируются полароидом — самым современным средством для фиксирования мгновений.
8.
Мы бредем по самой набережной Сены, под мостом, Толстый с фотоаппаратом, он делает обложку к моей новой книге, ему нужна моя фотография.
— Подними руки, как будто ты летишь, — говорит он. Я поднимаю. Сделав несколько снимков, требует:
— А теперь ложись на землю. Ты упал.
Я ложусь. Толстый щелкает фотоаппаратом. Толстый доволен.
— Вот теперь хорошо. Хорошо, — повторяет он.
9.
— Нужно увидеться, — сказал мне Толстый по телефону, — есть дело.
Оказалось, что Толстый изобрел вивризм. Прочитав манифест вивризма, я узнал, что был я вивристом всю жизнь, вовсе этого не подозревая. Только я был и есть очень злой виврист. Толстый же виврист добрый.
"Вивризм — от французского vivre — жить, — пишет Толстый в своем протовивристическом манифесте, — потому что она — жизнь наша — это искусство, это вивризм. Вивризм — это легкость, это игра, это страсть, это наше тело и наша душа, потому что человеческие тело и душа — суть объекты, инструменты и материал вивризма. От восторга перед жизнью, я подозреваю, Толстый изобрел вивризм. В числе других — немцев, французов, поляков, русских, израильтян, подписал манифест и я. Радовался, когда Толстый нарисовал мне на лбу трилистник — эмблему вивризма, ибо вивризм — это легкость, это игра.
10.
Самого Толстого мои друзья — молодые французские литераторы Пьер-Франсуа Моро и Тьерри Мариньяк — сфотографировали сидящим на стуле посреди парижской мостовой — голого, с куклой в руке. На фотографии у Толстого серьезный, озабоченный вид дикаря, прижимающего к себе первую, или, может быть, последнюю, куклу на земле. Заботливо, нежно держит куклу. Будьте уверены — не съест и не сломает.
Эдуард Лимонов
1.
Вес Толстого колеблется от 118 до 125 килограммов — в зависимости от дня недели. В любом случае, если Толстый куда-нибудь бежит и по пути заденет вас своей тушей, то будь это в пятницу или в понедельник — прямиком отправитесь в больницу.
Лучше всего понимаешь то, чем Толстый занимается в искусстве, если придешь на его "перформанс" сразу после посещения музея, после того, как несколько часов провел в окружении потускневших от времени "творений" мастеров прошлого, заключенных в золоченые рамы, после лицезрения бесчисленных натюрмортов, портретов, пейзажей.
Одно время Толстый все это очень профессионально реставрировал. Можно представить, как однажды вдруг это великолепие, блевотина веков, ему внезапно опротивела, и с криком:
— А-а-аааааааааааааааааааааааааааааааа! — Толстый выбежал из мастерской, ломая и подминая под себя шедевры. Всеми ста двадцатью пятью килограммами. — Гр-др-дргр-хряп!
Слишком много произведений искусства накопилось на земле. Перепроизводство искусства. Слишком много полотен, изображающих лошадей, пасущихся на лугу, слишком много мадонн с коротконогими и жирными младенцами, сотни тысяч штук восходов и закатов над морем, девятых валов и рассветов в чаще многонациональных лесов. Миллионы букетов цветочков в вазах, фруктов и фруктовых ножей, парижских улочек, выполненных маслом или акварелью, слишком много распятых Христов, наконец. Как обесцененные бумажные деньги в период девальвации, грудами накоплены они в музеях, частных домах, антикварных магазинах и галереях.
Может, именно поэтому Христо стал упаковывать неожиданные объекты, а Энди Уорхол разрисовывать фотографические портреты, а еще до этого Пикабиа пририсовал усы Джоконде. Поэтому и Толстый тащил свой крест на Голгофу. Толстый и крест. Одни. Без рамы. Вне рамы...
Может быть, картины следует сжигать каждые сто лет. Может быть, чаще — каждые пятьдесят. Может быть, следует запретить писать картины под страхом смертной казни. Не навсегда, но лет на сто. Отдохнем немного. В Лувре устроим кинотеатры.
Когда я вижу "художника", старательно малюющего в миллиардный раз Нотр-Дам, мне хочется столкнуть его в Сену, на берегу которой он расположился со своим мольбертом, и встретить его ударом ноги в лицо, если он выплывет и попытается выбраться. Наверное, этого же хочется и Толстому, я не спрашивал.
2.
— Как ты думаешь? Наверное, все же здесь можно купаться, раз они ловят здесь рыбу? — спросил я Толстого. Мы пили пиво, свесив ноги с острова Сент-Луи.
— Конечно, — согласился Толстый. — Если рыба живет в этой воде, что может случиться с человеком? "Они" преувеличивают загрязнение их воды в их реке. Трусят. Осторожные.
Толстый, нет, он не трусит. Он прыгает в их фонтаны и бредет с крестом на их Голгофу. Прыгнув в фонтан, вынырнул он в итальянской тюрьме. Посидел немного — пострадал за концептуализм.
Владимир Котляров (1937-2013), фотография из архива Игоря Дудинского, московского редактора "Мулеты"
3.
— Концептуально! — с восхищением говорит дочь Толстого, Даша, о чем-то, вещи или человеке, которые ей понравились. Мало к кому она применяет этот эпитет. Я еще суровее Даши и соотечественников своих обычно избегаю по причине полной несхожести наших вкусов и на жизнь, и на искусство. Не люблю старомодных и глупых выходцев из России. Толстый мне нравится, потому что он сумасшедший, то есть ненормальный, то есть нескучный и необычный. Он не довольствуется истертыми истинами, не хочет знать свое место — не стоит в бархатном берете, картинно подбоченясь, с кистью в руках перед мольбертом, а выпрыгивает из художников, выламывается в мир и показывает этому миру голую задницу, если считает нужным. Толстый — он живой. Живой Толстый мне близок, и потому на его перформансы я хожу, а на выставки "художников" — нет.
Как Толстый жил до того, как я с ним познакомился летом 1980 года в Париже, я не знаю и знать не хочу. Кем он был — меня тоже мало заботит. Я увидел уже готового, уже "концептуального" Толстого, и этот Толстый меня устраивает, он относится к небольшому числу людей, среди которых и вместе с которыми я бы хотел оттянуть свой положенный мне срок на этой земле. "Концептуально" оттянуть, с удовольствием.
4.
"Перформансы" Толстого всегда интересны, фантастичны, захватывают. Концептуализм Толстого очень часто романтичен. Пройти, таща на себе шестидесятивосьмикилограммовый крест по той же дороге, по которой в свое время провели Христа, — каково, а? По дороге Бога. Браво, Толстый! Уезжая из России, а все мы покидаем Россию навсегда, Толстый символически похоронил себя-Толстого, поместив в семейную нишу в крематории Донского монастыря урну с духом Толстого, и на мраморной доске золотыми буквами начертал "Толстый. 1937—1979". И сфотографировался на месте своего захоронения.
купюра в 50 злотых с рисунком Толстого
5.
Толстый разражается текстами и манифестами, как папа римский своими энцикликами.
— Этого я хвалю, — говорит Толстый. — Этот немец хороший, и эти французы интересные, а эти русские — жулики!
Толстый имеет право осуждать и предавать анафеме. В этой жизни ты — тот, кем ты хочешь быть. Хочешь быть учителем — учи, хочешь быть папой римским или слесарем — будь тем или другим.
Стиль его толстых посланий и текстов напоминает революционные воззвания и декреты. "Я — человек Вселенной. ПЕРВЫЙ! И объявляю это актом искусства! Трагическим, но неизбежным для себя", — пишет или, вернее, вскрикивает Толстый в концепт-тексте № 1650—1981.
6.
Толстый отрекся от национальности официально в том же тексте № 1650—1981. Совершил смелый и трагический шаг, неожиданность и серьезность которого, очевидно, понятна немногим. Между тем своей акцией Толстый утверждал, что, только отбросив национальную принадлежность, артист может полностью развязать себе руки, освободить себя для искусства. Освободить от неизбежных национальных склонностей, вкусов и предрассудков. Истинное современное искусство должно быть вненационально. По необходимости. Иначе ему грозит провинциализм, в котором погрязло, в частности, современное русское искусство — как зарубежное, так и создаваемое на территории метрополии.
Мы, русские, имеем сегодня захолустную литературу и захолустное изобразительное искусство не из-за недостатка талантов в нашем народе, но из-за недостатка смелости и воображения. Вместо того, чтобы обратиться к новым, малоразработанным формам искусства, "наши" люди предпочитают сварганить (в миллиардный раз на земле) абстрактный холст или же (в лучшем случае!) гиперреалистическое полотно. Именно поэтому нам нужен Толстый. Он смел.
7.
Толстый использует в "перформансах" все возможности своего большого тела — прыжок, где нужно — позу-гримасу, гримирует тело, подвешивает его, швыряет его наземь. МГНОВЕНИЕ. ДОКУМЕНТ. ПОСТУПОК! — кредо Толстого. Поступок — от представления, от театра, документ — это тексты, воззвания, записные книжки, мгновения же фиксируются полароидом — самым современным средством для фиксирования мгновений.
Обложка одного из выпусков альманаха "Мулета" (1991)
8.
Мы бредем по самой набережной Сены, под мостом, Толстый с фотоаппаратом, он делает обложку к моей новой книге, ему нужна моя фотография.
— Подними руки, как будто ты летишь, — говорит он. Я поднимаю. Сделав несколько снимков, требует:
— А теперь ложись на землю. Ты упал.
Я ложусь. Толстый щелкает фотоаппаратом. Толстый доволен.
— Вот теперь хорошо. Хорошо, — повторяет он.
9.
— Нужно увидеться, — сказал мне Толстый по телефону, — есть дело.
Оказалось, что Толстый изобрел вивризм. Прочитав манифест вивризма, я узнал, что был я вивристом всю жизнь, вовсе этого не подозревая. Только я был и есть очень злой виврист. Толстый же виврист добрый.
"Вивризм — от французского vivre — жить, — пишет Толстый в своем протовивристическом манифесте, — потому что она — жизнь наша — это искусство, это вивризм. Вивризм — это легкость, это игра, это страсть, это наше тело и наша душа, потому что человеческие тело и душа — суть объекты, инструменты и материал вивризма. От восторга перед жизнью, я подозреваю, Толстый изобрел вивризм. В числе других — немцев, французов, поляков, русских, израильтян, подписал манифест и я. Радовался, когда Толстый нарисовал мне на лбу трилистник — эмблему вивризма, ибо вивризм — это легкость, это игра.
10.
Самого Толстого мои друзья — молодые французские литераторы Пьер-Франсуа Моро и Тьерри Мариньяк — сфотографировали сидящим на стуле посреди парижской мостовой — голого, с куклой в руке. На фотографии у Толстого серьезный, озабоченный вид дикаря, прижимающего к себе первую, или, может быть, последнюю, куклу на земле. Заботливо, нежно держит куклу. Будьте уверены — не съест и не сломает.
Эдуард Лимонов