Нынешние интеллигентские страсти по поводу некоего отважного писателя, отказавшегося лететь на казенные деньги в Нью-Йорк, имеют довольно любопытный микросюжет. Среди критиков, упрекавших смельчака, были и такие, кто намекал: хитрец подбирается к Нобелевской премии, которую, как известно, дают не за литературу, а за европейский либеральный политический тренд. А тренд сейчас "Долой кровавый режим Путина!" плюс "Свободу Pussy Riot!". И вот удачное совпадение (?): роман инициатора скандала только-только появился на английском. Мол, Нобелевский комитет сможет теперь ознакомиться с его творчеством на понятном шведским академикам языке.
Одновременно с этим Андрей Битов (автор, давно переведенный на многие языки, один из лучших послевоенных русских прозаиков) написал письмо в Нобелевский комитет, предлагая дать премию другому замечательному писателю – Фазилю Искандеру. Вот этот поучительный текст:
Уважаемые члены Нобелевского комитета!
Однажды (в 1998 году) я уже осмеливался отправить вам письмо, предлагающее номинировать на Нобелевскую премию по литературе Беллу Ахмадулину. Это очень нужно было сделать тогда, но теперь уже слишком поздно…
Сейчас хочу сделать то же самое и, пока не поздно, номинировать на премию Фазиля Искандера – величайшего из ныне живущих наших писателей. Верю, что Исполнительный комитет согласится со мной. Я считаю его роман "Сандро из Чегема" лучшим романом в русской литературе XX века. Не зная ничего о том, что называется "магическим реализмом", он к нему пришел, по счастливой случайности родившись в маленькой, уникальной стране Абхазии на побережье Черного моря. Она стала для него лупой, через которую он смог увидеть всю Советскую империю.
Рожденный в Абхазии, он стал русским писателем, мастерски владеющим русским языком. Он остается непревзойденным своими современниками и продолжает великую традицию русской литературы. Его часто сравнивают с Львом Толстым в силе и мощи описания характеров. В отличие от большинства писателей той эпохи, которые попробовали и потерпели поражение, он смог схватить даже характер Сталина, полностью пренебрегая социалистическим реализмом. Поэтому я отваживаюсь поставить его роман "Сандро из Чегема" в один ряд с величайшими произведениями европейской литературы, такими как "Дон Кихот" и "Бравый солдат Швейк". Я считаю его роман лучшим портретом рухнувшей империи.
В те времена, когда он писал особенно активно, считалось недостаточным быть просто хорошим писателем. Произведения должны были быть подкреплены честностью автора, и Искандер хорошо известен своей твердой приверженностью гуманистическим ценностям.
Будет огромным упущением, если этот писатель не получит того признания, которое он заслуживает.
Безусловно, благородный поступок. Однако эта всеобщая… зацикленность, что ли… на Нобелевской премии по литературе выглядит довольно странной. Действительно, иногда ее дают выдающимся авторам – Марио Варгас Льосе, Джону Кутзее, Теодору Моммзену, Альберу Камю, Иосифу Бродскому и так далее. Еще чаще премию не дают выдающимся авторам: ни Лев Толстой, ни Владимир Набоков, ни Хорхе Луис Борхес, ни В.Г. Зебальд ее не получили. Не стоит говорить в данном случае о справедливости/несправедливости: литература не футбол; Нобелевская премия – одна из сотен, существующих в мире. Анализировать список ее лауреатов иногда любопытно – но не в смысле литературы, а для понимания механизма работы определенного типа общественного сознания. К высокому искусству словесности это отношения не имеет.
Более того, в каком-то смысле Нобелевская премия по литературе вредна. Она отвлекает от самих книг и писателей, она порождает массу слухов и комичных жестов (и мнений) вроде вышеперечисленных. Некоторые замечательные писатели и поэты становятся как бы "заложниками Нобелевки", так как упоминаются в прессе и разговорах исключительно в связи с тем, что они, к примеру, уже двадцать лет стоят в очереди к премиальным лаврам – и никак не могут их получить. Зрелище довольно смешное, но только на первый взгляд, ведь речь идет о превосходных авторах, которым как-то даже оскорбительно находиться в подобном советско-магазинном контексте: они будто стоят в очереди за колбасой в 1979 году в гастрономе на улице Лескова Автозаводского района города Горького.
Один из тех, кому не повезло – и в смысле Нобелевской премии, и в смысле разговоров о нем как о "вечном очереднике" – сирийский поэт Адонис. Он – классик арабской поэзии. Эстетический революционер, использующий традиционнейшие суфийские мистические мотивы. Жертва преследований асадовского режима, Адонис многие десятилетия живет в эмиграции (сначала в Ливане, потом в Париже). Убежденный сторонник арабского единства. Казалось бы, лучшего кандидата на Нобелевку не придумать. К сожалению, почти любое упоминание Адониса в прессе происходит в контексте "а вот есть еще такой поэт с мифологическим именем, который все ждет и ждет премию, а ему не дают". Мне кажется, довольно оскорбительно для сирийского классика.
Около четырех лет назад, 6 августа 2009-го в программе Дмитрия Волчека "Поверх барьеров" прозвучало интервью с Адонисом. Поэт приехал тогда в Прагу, чтобы… да-да, получить литературную премию. Премию Спироса Вергоса "За свободу слова" ему вручили на пражском литературном фестивале. Тогда же с Адонисом поговорила Катерина Прокофьева. Разговор получился любопытный, вот отрывок из него.
Катерина Прокофьева: Вы пишете на французском?
Адонис: Я пишу только на арабском, потому что, к счастью или к несчастью, невозможно иметь двух матерей. У меня только одна, и язык созидания один.
Катерина Прокофьева: Расскажите о вашем языке, какой он? Что в нем важно, что он отражает? Скажем, в эскимосском несколько десятков обозначений оттенков белого, в иврите 20 синонимов к слову „вопрос“. Понимаете, о чем я?
Адонис: Я вас понял. Арабский – богатый, плотский, чувственный, описательный. Он несравнимо глубже и разнообразнее, чем иврит. Этот язык сильно связан с природой, он говорит голосами воды, земли и птиц. Его нужно декламировать, читать с бумаги – не то. Голос – часть этого языка. Скажем, если я захочу описать ваше лицо, по-французски я бы это сделал прямо, я вижу то-то и то-то. По-арабски же я буду намекать, как бы обходя вас кругами, но не приближаясь вплотную, я буду использовать косвенные образы. Я сниму вас в профиль, никогда – в анфас. В первом случае мне понадобится больше слов, чтобы выразить смысл.
Катерина Прокофьева: Но ваши стихи ведь переведены на многие языки, значит, эти образы переносимы из языка в язык?
Адонис: Очень трудно переводить арабский на европейские языки. Остается какая-то идея, несколько образов. Но теряется музыкальность, недосказанность и голос.
Катерина Прокофьева: То есть теряется все?
Адонис: Почти. Хороший переводчик, для которого арабский – родной, может даже сохранить структуру фразы, есть красивые переводы... Есть такие, которые как бы предлагают новую трактовку моим стихам, есть переводы тупые, точные, подстрочные. Вообще переводная поэзия – очень спорный вопрос. Я думаю, что верность букве в поэзии убивает ее. Я согласен с высказыванием, что, чтобы понять, что такое настоящая верность, нужно когда-то предать и изменить. Поэзию нельзя копировать, ее нужно воссоздавать.
Катерина Прокофьева: А если перевести, скажем, французское стихотворение на арабский, что с ним станет?
Адонис: Оно станет лучше! Однозначно! Я знаю, я много раз это делал.
Катерина Прокофьева: Скажите, а стихи обязательно понимать, чтобы воспринимать?
Адонис: Поэзия – это любовь. Для того, чтобы любить, необязательно понимать. Но со временем, проживая любовь, вы начинаете лучше ее понимать. Поэтому любовь нельзя определить, вы же не спрашиваете меня, что такое любовь, потому что это было бы глупо, правда? Любовью надо жить, как и поэзией. В стихотворение можно войти через его музыку, через его огонь. Читайте, перечитывайте, и, может быть, вы поймете.
Катерина Прокофьева: Вас называют реформатором языка и даже Сальвадором Дали в поэзии. По какой причине вы взялись реформировать язык? Вам мешают рамки, традиционные ритмические формы?
Адонис: Нет, просто чтобы не повторяться. Я люблю классическую поэзию, невозможно не любить Пушкина, вы же знаете. Но сейчас у меня две причины – не повторяться и изобретать новые формы, которые должны адаптироваться к нашему новому опыту.
Помимо всего прочего, из этого интервью становится очевидным, отчего Адониса считают арабским националистом. Главное, чтобы этот национализм не выходил за пределы словесности…
Целиком интервью с сирийским поэтом Адонисом можно послушать здесь.
Одновременно с этим Андрей Битов (автор, давно переведенный на многие языки, один из лучших послевоенных русских прозаиков) написал письмо в Нобелевский комитет, предлагая дать премию другому замечательному писателю – Фазилю Искандеру. Вот этот поучительный текст:
Уважаемые члены Нобелевского комитета!
Однажды (в 1998 году) я уже осмеливался отправить вам письмо, предлагающее номинировать на Нобелевскую премию по литературе Беллу Ахмадулину. Это очень нужно было сделать тогда, но теперь уже слишком поздно…
Сейчас хочу сделать то же самое и, пока не поздно, номинировать на премию Фазиля Искандера – величайшего из ныне живущих наших писателей. Верю, что Исполнительный комитет согласится со мной. Я считаю его роман "Сандро из Чегема" лучшим романом в русской литературе XX века. Не зная ничего о том, что называется "магическим реализмом", он к нему пришел, по счастливой случайности родившись в маленькой, уникальной стране Абхазии на побережье Черного моря. Она стала для него лупой, через которую он смог увидеть всю Советскую империю.
Рожденный в Абхазии, он стал русским писателем, мастерски владеющим русским языком. Он остается непревзойденным своими современниками и продолжает великую традицию русской литературы. Его часто сравнивают с Львом Толстым в силе и мощи описания характеров. В отличие от большинства писателей той эпохи, которые попробовали и потерпели поражение, он смог схватить даже характер Сталина, полностью пренебрегая социалистическим реализмом. Поэтому я отваживаюсь поставить его роман "Сандро из Чегема" в один ряд с величайшими произведениями европейской литературы, такими как "Дон Кихот" и "Бравый солдат Швейк". Я считаю его роман лучшим портретом рухнувшей империи.
В те времена, когда он писал особенно активно, считалось недостаточным быть просто хорошим писателем. Произведения должны были быть подкреплены честностью автора, и Искандер хорошо известен своей твердой приверженностью гуманистическим ценностям.
Будет огромным упущением, если этот писатель не получит того признания, которое он заслуживает.
Безусловно, благородный поступок. Однако эта всеобщая… зацикленность, что ли… на Нобелевской премии по литературе выглядит довольно странной. Действительно, иногда ее дают выдающимся авторам – Марио Варгас Льосе, Джону Кутзее, Теодору Моммзену, Альберу Камю, Иосифу Бродскому и так далее. Еще чаще премию не дают выдающимся авторам: ни Лев Толстой, ни Владимир Набоков, ни Хорхе Луис Борхес, ни В.Г. Зебальд ее не получили. Не стоит говорить в данном случае о справедливости/несправедливости: литература не футбол; Нобелевская премия – одна из сотен, существующих в мире. Анализировать список ее лауреатов иногда любопытно – но не в смысле литературы, а для понимания механизма работы определенного типа общественного сознания. К высокому искусству словесности это отношения не имеет.
Более того, в каком-то смысле Нобелевская премия по литературе вредна. Она отвлекает от самих книг и писателей, она порождает массу слухов и комичных жестов (и мнений) вроде вышеперечисленных. Некоторые замечательные писатели и поэты становятся как бы "заложниками Нобелевки", так как упоминаются в прессе и разговорах исключительно в связи с тем, что они, к примеру, уже двадцать лет стоят в очереди к премиальным лаврам – и никак не могут их получить. Зрелище довольно смешное, но только на первый взгляд, ведь речь идет о превосходных авторах, которым как-то даже оскорбительно находиться в подобном советско-магазинном контексте: они будто стоят в очереди за колбасой в 1979 году в гастрономе на улице Лескова Автозаводского района города Горького.
Один из тех, кому не повезло – и в смысле Нобелевской премии, и в смысле разговоров о нем как о "вечном очереднике" – сирийский поэт Адонис. Он – классик арабской поэзии. Эстетический революционер, использующий традиционнейшие суфийские мистические мотивы. Жертва преследований асадовского режима, Адонис многие десятилетия живет в эмиграции (сначала в Ливане, потом в Париже). Убежденный сторонник арабского единства. Казалось бы, лучшего кандидата на Нобелевку не придумать. К сожалению, почти любое упоминание Адониса в прессе происходит в контексте "а вот есть еще такой поэт с мифологическим именем, который все ждет и ждет премию, а ему не дают". Мне кажется, довольно оскорбительно для сирийского классика.
Около четырех лет назад, 6 августа 2009-го в программе Дмитрия Волчека "Поверх барьеров" прозвучало интервью с Адонисом. Поэт приехал тогда в Прагу, чтобы… да-да, получить литературную премию. Премию Спироса Вергоса "За свободу слова" ему вручили на пражском литературном фестивале. Тогда же с Адонисом поговорила Катерина Прокофьева. Разговор получился любопытный, вот отрывок из него.
Катерина Прокофьева: Вы пишете на французском?
Адонис: Я пишу только на арабском, потому что, к счастью или к несчастью, невозможно иметь двух матерей. У меня только одна, и язык созидания один.
Катерина Прокофьева: Расскажите о вашем языке, какой он? Что в нем важно, что он отражает? Скажем, в эскимосском несколько десятков обозначений оттенков белого, в иврите 20 синонимов к слову „вопрос“. Понимаете, о чем я?
Адонис: Я вас понял. Арабский – богатый, плотский, чувственный, описательный. Он несравнимо глубже и разнообразнее, чем иврит. Этот язык сильно связан с природой, он говорит голосами воды, земли и птиц. Его нужно декламировать, читать с бумаги – не то. Голос – часть этого языка. Скажем, если я захочу описать ваше лицо, по-французски я бы это сделал прямо, я вижу то-то и то-то. По-арабски же я буду намекать, как бы обходя вас кругами, но не приближаясь вплотную, я буду использовать косвенные образы. Я сниму вас в профиль, никогда – в анфас. В первом случае мне понадобится больше слов, чтобы выразить смысл.
Катерина Прокофьева: Но ваши стихи ведь переведены на многие языки, значит, эти образы переносимы из языка в язык?
Адонис: Очень трудно переводить арабский на европейские языки. Остается какая-то идея, несколько образов. Но теряется музыкальность, недосказанность и голос.
Катерина Прокофьева: То есть теряется все?
Адонис: Почти. Хороший переводчик, для которого арабский – родной, может даже сохранить структуру фразы, есть красивые переводы... Есть такие, которые как бы предлагают новую трактовку моим стихам, есть переводы тупые, точные, подстрочные. Вообще переводная поэзия – очень спорный вопрос. Я думаю, что верность букве в поэзии убивает ее. Я согласен с высказыванием, что, чтобы понять, что такое настоящая верность, нужно когда-то предать и изменить. Поэзию нельзя копировать, ее нужно воссоздавать.
Катерина Прокофьева: А если перевести, скажем, французское стихотворение на арабский, что с ним станет?
Адонис: Оно станет лучше! Однозначно! Я знаю, я много раз это делал.
Катерина Прокофьева: Скажите, а стихи обязательно понимать, чтобы воспринимать?
Адонис: Поэзия – это любовь. Для того, чтобы любить, необязательно понимать. Но со временем, проживая любовь, вы начинаете лучше ее понимать. Поэтому любовь нельзя определить, вы же не спрашиваете меня, что такое любовь, потому что это было бы глупо, правда? Любовью надо жить, как и поэзией. В стихотворение можно войти через его музыку, через его огонь. Читайте, перечитывайте, и, может быть, вы поймете.
Катерина Прокофьева: Вас называют реформатором языка и даже Сальвадором Дали в поэзии. По какой причине вы взялись реформировать язык? Вам мешают рамки, традиционные ритмические формы?
Адонис: Нет, просто чтобы не повторяться. Я люблю классическую поэзию, невозможно не любить Пушкина, вы же знаете. Но сейчас у меня две причины – не повторяться и изобретать новые формы, которые должны адаптироваться к нашему новому опыту.
Помимо всего прочего, из этого интервью становится очевидным, отчего Адониса считают арабским националистом. Главное, чтобы этот национализм не выходил за пределы словесности…
Целиком интервью с сирийским поэтом Адонисом можно послушать здесь.