Иван Толстой: Вы услышите сегодня старые записи, звучавшие на наших волнах в различные годы, но всегда в марте. Мартовскую архивную сюиту мы откроем рассказом о фильме «Мост» немецкого режиссера Бернарда Викки. 22 марта 1960-го года. У микрофона дикторы нашего радио.
Диктор: Говорит Радиостанция Свобода. «В театрах и кино». «Мост» - так называется фильм, отмеченный недавно премией немецкой кинокритики. Эту премию общества кинокритиков ФРГ ежегодно присуждают за лучшую, по мнению жюри, новинку западногерманской кинопродукции.
Диктор: Апрель 1945 года. Перед нами маленький, счастливо уцелевший от налетов типичный немецкий городок. Ратуша, домики жителей, лютеранская церковь, река, старый мост. Проезжает на телеге молочница с бидонами, за ней прачка. Пожилой человек, вышедший на старенькое крыльцо, передает с прачкой узел с бельем. Прачка встревожена: «Что же это? Говорят, на днях и 16-летних мобилизуют. Детей! Что же будет с моим Питером?» Пожилой человек оглядывается вокруг, понижает голос. Успокоительным голосом он говорит: «Не успеют».
Школа. На школьном дворе толпятся ребята, их всего семеро, все 16-летние. Старшие классы уже давно мобилизованы. Радостное волнение. Кое-кто из этих 16-летних сегодня тоже получил повестку о мобилизации. Они горды - их, значит, считают взрослыми, раз их призывают. Им уже мерещатся геройские подвиги. Да они грудью встанут на защиту родины! Скептицизм старшего поколения им не предается. В их ушах все еще гитлеровские фразы о великой Германии.
Новый кадр. Все семеро в военной форме, в касках. Двор казармы. Командир задумчиво поглядывает на полудетские лица под касками. Для чего посылать ребят на смерть? Ведь каждому ясно - война проиграна. «Ну, пускай они хоть мост охраняют, что ли», - говорит он. Мост - это пока что почти тыл.
И вот все семеро, под командой унтер-офицера, на мосту. Они напряженно вглядываются в дождливую ночь. Тишина. Унтер-офицер говорит: «Пойду посмотрю, нельзя ли где-нибудь для нас кофейку достать. Вы посидите». Он уходит. Зрители чувствуют: унтер-офицер дал ребятам возможность уйти.
Их родной городок - в нескольких шагах. Темно, безлюдно, добежать до дома просто, родители их укроют. А через два-три дня в этом районе война будет окончена. Но ребята не догадываются, зачем унтер-офицер оставил их одних. Мокрые камни мостовой, влага на резиновом плаще. Унтер-офицер идет по ночному городу.
Вдруг - свет фонариков, патруль. «Куда? Предъявите увольнительную». Увольнительной, конечно, нет. Унтер-офицер пытается что-то объяснить. Но бесполезно. На лицах патруля тупая, бездушная исполнительность. Приказ Гитлера расстреливать дезертиров на месте. Мгновение – выстрел. Унтер-офицер лежит на темных отсвечивающих камнях. Серый рассвет.
Семеро 16-летних в военной форме устало стоят у перил моста. Были слышны звуки выстрелов. Какой-то старик, прошедший мимо, уговаривал мальчиков в шинелях пойти домой. Они прогнали его. Что он хочет? Морально разложить защитников родины? Но понемногу кое-кого покидает воинственный задор. «Не уйти ли нам, в самом деле?» - спрашивает один. На него с возмущением глядит самый фанатичный. Поднимает автомат: «Что, дезертировать? Не выполнить приказа?». Остальные мнутся. Решено стоять дальше.
Опять стрельба неподалеку, рвутся снаряды. Сын прачки хочет пойти в прикрытие, его подымают на смех. Трус! Он остается, ложится с другими на землю. Стрельба стихает. Все поднимаются, кроме него. Его убило осколком. Бледные, с отчаянием в глазах товарищи стоят у неподвижного тела. И вдруг снова рвется небо, на месте ближайшего дома - столб щебня тяжело подымается вверх. Еще удар. И еще, и еще. Ребята попрятались, лежат. Опять взрыв, совсем близко. Крик и сразу тишина. Медленно, тяжело надвигаются два американских танка. Из прикрытия, лежа ничком, белые глаза на запачканных лицах, ребята смотрят. Сейчас надо воевать, стрелять.
Из танка выходит американский солдат. Оглядывается. Замечает немецкие каски, хватается за автомат. Потом, с растущим удивлением, присматривается. Что такое? Это же почти дети. «Бегите, бегите прочь! - кричит он, - что мы, с детским садом будем сражаться?». Этого, про детский сад, видимо, не следовало говорить. На запачканных лицах уже не страх, а возмущение. Их назвали детьми! И один из 16-летних швыряет гранату в американца. Американец оседает. Долгий, страшный, почти нечеловеческий крик. У него рана в животе, вываливаются внутренности. Один из поднявшихся ребят падает. Товарищ, выбиваясь из сил, несет его. Опять близко разрывы снарядов, летят осколки. Подростки с напряженным страшным отчаянием лицами стреляют, падают. И - последний кадр. На мосту, на фоне разбитого дома, волочет тело убитого товарища, плачет самый ребячливый из семерых подростков - единственный, кто остался в живых.
Диктор: Таково содержание фильма «Мост», удостоенного совсем недавно премии немецкой кинокритики. Фильм против войны, против милитаризма. В ФРГ это, как известно, не редкость. «Мост» Бернарда Викки выделяется не своим сюжетом. Замечательно в нем другое. Например, предельная естественность, свобода и убедительность игры молодых малоизвестных актеров. То, как до конца они вжились в свои роли. Замечательно во многих кадрах и сочетание натуралистических штрихов с поэзией. Замечательна правдивость этого натурализма. Полностью показан страх ребят перед лицом смерти и борьба каждого из них с этим естественным страхом. Они все-таки воюют, не бегут, не сдаются, хотя сдаться или убежать так просто.
Если отвлечься от встречающейся иногда в кино, как и литературе или в живописи лакированных эффектных героев, будто бы вообще не знающих страха, то можно сказать: эти 16-летние под конец ведут себя геройски. Но вот, что писала в рецензии на фильм «Мост» швейцарская газета:
«Любой героизм ошибочен, ни к чему, если он на службе у сил, направленных против свободы. Не бессмыс6ленен лишь героизм, служащий свободе, героизм во имя политической идеи, которая не приносит человека в жертву государству».
Именно в этом главная мысль Бернарда Викки. Его фильм «Мост» обличает, прежде всего, тоталитарный режим, использующий в своих целях молодой энтузиазм. Пожалуй, слова газеты нуждаются в некоторых дополнениях. Мобилизованы подростки, почти еще дети. Мобилизованы, хотя бесполезность дальнейшего кровопролития очевидна. Что ж, готовность купить победу кровью детей свойственна всякому тоталитарному режиму, как свойственно ему эксплуатировать любой идеализм, любой героизм.
И тут мы подходим к едва ли не самому замечательному, что есть в фильме «Мост», - к эпизоду, который мы уже бегло упомянули. В этом эпизоде обличается не только тоталитаризм, но и одно человеческое свойство, которое так на руку тоталитаризму. Мы говорили о сцене, когда на мосту перед усталыми подростками в военной форме вдруг появляется старый, с измученным лицом человек. Он всматривается и узнает. Это его земляки, все, как и он, из того же городка, который начинается сейчас за мостом. За 10 минут они могли бы дойти до дому. «Зачем вы здесь?». Минутное молчание. Один, самый фанатичный, узколицый, с упрямым ртом, направляет на старика револьвер: «Что, изменник?». Старик смотрит на револьвер, моргает, поворачивается, сутулясь, уходит. Подростки насмешливо захохотали. Только один не смеется. Его открытое, умное, доброе лицо напряжено. Он думает. Он один близок к тому, чтобы составить себе свое собственное мнение, свободно и самостоятельно решить, прав старик или не прав. Другие, как стадо, не рассуждают. Стадная психология - вот то, что приведет к трагической развязке, - говорит нам в этой сцене Бернард Викки.
Диктор: Вы слушали заметку о фильме «Мост» западногерманского режиссера Бернарда Викки. Фильм этот недавно получил премию немецкой кинокритики. Торжественное вручение премии состоялось 8 марта в Мюнхене.
Иван Толстой: От марта 60-го – в март 55-го. Архивная свободовская радиоэстрада.
Диктор: Дорогие радиослушатели! Бывший вождь мирового пролетариата товарищ Ленин однажды сказал: «Искусство должно быть проникнуто духом классовой борьбы пролетариата». Теперь, как известно, Ленина не стало. Классовой борьбы тоже не стало, ее заменила борьба за увеличение поголовья скота, за повышение урожая кукурузы, за власть в Совете министров. Но искусство, дорогие радиослушатели, осталось. И партия, и правительство по-прежнему приказывают работникам искусства, чтобы они в своих эстрадных выступлениях боролись за выполнение решений всевозможных пленумов ЦК. Мы прекрасно понимаем, какие трудности возникают у наших артистов, когда они готовят свой идеологически выдержанный репертуар. Мы им горячо сочувствуем, и поэтому решили им в этом деле помочь. Сегодня мы предлагаем Московскому радиоцентру проект эстрадного концерта, посвященного камышу. Как известно, товарищ Хрущев предлагает превратить камыш в строительный материал и выстроить из него на целинных землях новые социалистические города. На советской эстраде борьба за камыш, по нашему мнению, должна выглядеть так:
(Песня)
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была…
Одна возлюбленная пара
Всю ночь гуляла до утра.
Так наша несознательная молодежь проводила свой досуг до прихода советской власти. Но вот загромыхал Октябрь, отгромыхал товарищ Маленков и пришел Никита Хрущев. Взоры всех трудящихся повернулись к камышу. Советских граждан с младенческого возраста стали приучать к камышу.
(Песня)
Спи, моя крошка, спи, мой малыш,
Дядя Хрущев подарил нам камыш.
Средь камыша будем жить как в раю,
Баюшки-баю, баю…
Товарищ Хрущев (конечно, на основе учения Карла Маркса) сказал, что через 5-6 лет наши младенцы превратится в сознательных граждан. Мы целиком поддерживаем его мудрое предсказание, мы уверены, что сегодняшние младенцы через 5-6 лет будут сами, без помощи мам, напевать звонкие песни. Вот, например, такую:
С неба полудённого
Жара не подступи,
Конная Буденного
Грызет камыш в степи.
Не сынки у маменек
В помещичьем дому,
Выросли мы в глиняном
Камышевом дому.
Мы кукурузу вырастим
Продлим коровам жизнь
Пускай скорей от сырости
Сгниет социализм.
***
Коммунизм шагает вперед,
Коммунизм не стоит на месте.
На целинных землях
Поет комсомолец своей невесте:
Я теперь не знаю горя и печали,
Радость, как из бочки, льется через край.
Я в Москву приехал, мне в ЦК сказали:
Мы тебя отправим, парень, на Алтай.
Для того, кто любит кукурузу сеять,
Для того, кто любит молодых телят,
Над землей целинной будут ветры веять,
Будут про Хрущева песню напевать,
Будут про Хрущева песню напевать.
***
Вьется в тесной палатке огонь,
Первый дождик весенний идет,
На Алтае играет гармонь,
Трактористка о счастье поет:
Не тревожь ты себя, не тревожь,
Обо мне ничего не загадывай,
А когда на Алтай попадешь,
То в палатку мою не заглядывай.
И записок ты мне не пиши,
Не пугай телеграммами быстрыми,
На Алтае растут камыши,
Нам Хрущев из них хижины выстроит.
Я тебя об одном попрошу,
Ты напрасно меня не испытывай,
Приезжай на Алтай к камышу
Урожай кукурузы подсчитывать.
Диктор: Часто вечерами, когда трудящиеся отдыхают от пятилетки, по радио раздаются шутки известных советских сатириков.
- Дорогие товарищи, приветствуем вас и поздравляем!
- Здоровеньки булы!
- Поздравляем вас с началом нового хрущевского шестилетнего плана. А это значит…
- Значить, что у нас через пять-шесть рокив на целинных землях буду расти вареники да сметана.
- Увеличатся хлебные госпоставки…
- И всякие там министерские отставки.
- Кукуруза будет расти во всех уголках Советского Союза.
- Як кажуть: не гони коня овсом, а гони кукурузою.
- Наша промышленность перегонит Америку, Англию и Бельгию.
- Коров будем кормить атомовую энергиею.
- Одним словом, товарищ Хрущев сказал, что он с отставанием сельского хозяйств покончит.
- Не кажи гоп, пока не перескочишь.
Коммунизм стремительно движется вперед, отстает только тяжелая и легкая индустрия и сельское хозяйство, но зато наша молодежь, выходя в свободные минуты на залежный воздух, поет новые, созвучные эпохе песни:
Шумел камыш, колхозы гнулись,
А власть хрущевская была…
Иван Толстой: Радиоэстрада, выпуск от 12 марта 55 года. С самых первых дней театрализованные представления, радиофильмы, радиокомпозиции занимали немалое место в нашем эфире. 4 марта 66 года прозвучал многоголосый «Суд над Борисом Пастернаком».
Диктор:
Скамьи, шашки, выпушка охраны,
Обмороки, крики, схватки спазм.
Чтенье, чтенье, чтенье, несмотря на
Головокруженье, несмотря
На пары нашатыря и пряный,
Пьяный запах слез и валерьяны,
Чтение без пенья тропаря,
Рана, и жандармы-ветераны,
Шаровары и кушак царя,
И под люстрой зайчик восьмигранный.
Диктор: Так в импрессионистической манере зарисовал в свое время сцену суда над лейтенантом Шмидтом Борис Пастернак. Вряд ли Пастернак мог предвидеть, когда писал эти стихи, что придет время, когда над ним самим устроят судилище более уродливое, чем то, которое он описал. Судилище, на котором тоже чтение, чтение, чтение без конца длинных тирад в стиле передовиц «Правды» или «Известий». Судилище, на котором не будет ни адвокатов, ни свидетелей защиты, ни присяжных. На котором одновременно роль судей, роль обвинителей и роль жандармов возьмут на себя члены Московского отделения Союза советских писателей.
Не так давно на Западе появилась стенограмма общемосковского собрания писателей от 31 октября 1958 года. Собрания, на котором разбиралось так называемое «дело Пастернака». Сам Пастернак на судилище не присутствовал. Но если бы и присутствовал, вряд ли ему было бы дано сказать слово в свое оправдание. Только один из присутствовавших на этом собрании членов Московского отделения Союза советских писателей осмелился поднять руку в защиту Бориса Пастернака. И, как говорят, это был Андрей Синявский.
То, что мы сегодня предлагаем нашим слушателям, это вольная драматизация, всецело основанная на официальных документах. Речи судей (они же – обвинители, они же - жандармы) - это отрывки из выступлений на общемосковском собрании писателей 31 октября 1958 года. Высказывания Пастернака - это отрывки из его собственных произведений. Наконец, в качестве главного свидетеля защиты выступает литературовед Андрей Синявский, написавший вступительную статью к сборнику стихотворений и поэм Пастернака, изданного в прошлом году в серии «Библиотека поэта» в издательстве «Советский писатель» в Ленинграде и в Москве.
Диктор: Слово имеет председательствующий на общемосковском собрании писателей Сергей Смирнов.
Сергей Смирнов: Товарищи, общее собрание писателей Москвы, посвященное обсуждению решения объединенного заседания Президиума Правления СП СССР, Бюро Оргкомитета СП РСФСР и Президиума МО СП РСФСР о поведении Бориса Пастернака, объявляю открытым.
Нам, московской организации, нельзя пройти спокойно мимо этого тяжелого факта предательства, которое произошло в нашей среде.
Я имею в виду историю с романом «Доктор Живаго». Этот роман, над которым много лет работал Пастернак, и который, как он сам заявляет, является главным трудом его жизни, был им написан и сдан в редакцию «Нового мира». Как мне известно, товарищи, ознакомившись с этой рукописью, были поражены. Они, наверно, были поражены тем, что — аполитичный, ребенок в политике—Пастернак создал произведение остро политическое, все насквозь пронизанное политическим мотивом.
Диктор: Слово имеет писатель Борис Пастернак. Из романа «Доктор Живаго».
Диктор: «Так вот, видите ли, весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю, во имя жалости выработанную вспомогательную безжалостность, все это впитал в себя и обобщенно выразил собою Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое.
Рядом с ним поднялся неизгладимо огромный образ России, на глазах у всего мира вдруг запылавшей свечой искупления за все бездолье и невзгоды человечества. Но к чему я говорю вам это все? Для вас ведь это кимвал бряцающий, пустые звуки.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Сергей Смирнов.
Сергей Смирнов: Товарищи, роман «Доктор Живаго», по моему глубокому убеждению, является апологией предательства.
Диктор: Слово предоставляется писателю Борису Пастернаку. Из стихотворения «Другу». Имеется в виду - Борису Пильняку, впервые опубликованному в 1931 году.
Диктор:
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я - урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
Диктор: Слово предоставляется снова Сергею Смирнову.
Сергей Смирнов: Пастернак вел нечестную игру, которая затеяна врагами. Он ждал выхода романа за рубежом. И наконец, роман вышел за рубежом. Вы знаете, какая это была находка для зарубежной реакции, для наших врагов. Вокруг этого романа началась бешеная свистопляска. Пастернака начали объявлять самым талантливым писателем и поэтом, а до этого времени его стихи, по существу, не знали.
Диктор: «А до этого времени его стихи, по существу, не знали». Фактическая справка. В июне 1935 года в Париже состоялся Международный конгресс писателей в защиту культуры, на котором одним из советских делегатов был Борис Пастернак. Вот выдержка из корреспонденции, опубликованной по этому поводу в газете «Известия» 27 июня 1935 года:
Диктор: «Андре Мальро перевел речь Пастернака и потом прочел его стихотворение «Так начинают года в два». Съезд ответил долгой овацией. Он понял, что значат слова Мальро: «Перед вами - один из самых больших поэтов нашего времени».
Диктор: Фактическая справка номер два. Еще задолго до того как Пастернак начал писать «Доктора Живаго», его имя уже было широко известно во всем культурном мире как имя крупнейшего в Европе поэта. В 1946 году в Западной Германии вышел сборник «Русская поэзия» под редакцией немецкого литературоведа Рудольфа Планка. Вот, что было сказано о Пастернаке в этом сборнике:
«В своих собственных произведениях Пастернак выступает как один из наиболее оригинальных и могучих поэтов нынешней Европы, и его каждое новое стихотворение есть событие».
Диктор: Слово снова предоставляется Сергею Смирнову.
Сергей Смирнов: Вопрос о Нобелевской премии Пастернаку встал на очередь. Пастернак в силу своих личных особенностей оказался абсолютно неспособным понять положение, в котором он оказался. Но среди нас была легенда о поэте Пастернаке, потому и терпели и думали, что в последний момент найдутся у Пастернака остатки чести и совести писателя и советского гражданина, которые заставят его действовать правильно.
Премия ему была присуждена, и вслед за тем в адрес Нобелевского комитета, как мы знаем из иностранных источников, была послана Пастернаком следующая телеграмма (в адрес Шведской Академии): «Бесконечно признателен. Тронут. Удивлен. Сконфужен. Пастернак». На объединенном Президиуме Правления Союза писателей, Оргкомитета и Московского отделения были обсуждены поступки Пастернака. Писатели из разных городов и республик с большим единодушием выражали свое гневное отношение к поведению Пастернака. Решение Президиума объединенного заседания было единодушным, и, как вы знаете, Пастернак был лишен звания советского литератора и исключен из Союза писателей.
Диктор: Слово предоставляется Борису Пастернаку. Из стихотворения «Нобелевская премия».
Диктор:
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Пусть отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
Диктор: Слово имеет Сергей Смирнов.
Сергей Смирнов: Мне кажется, что наряду с осуждением этого поведения, этого позорного поступка, мы должны говорить и о чем-то другом. мы должны прямо в лицо себе сказать, что мы допускали сами, чтобы вокруг Пастернака курили фимиам, делали из него божка, допускали положение, что при имени Пастернака надо вставать. И вот к чему это привело! Мы должны уяснить себе весь вред такого рода восхвалений, совершенно безудержных. Эти люди, которые курили фимиам вокруг Пастернака, все больше кружили ему голову.
Диктор: В этом месте в стенограмме отмечено в скобках: «С места: Кто курил фимиам? Зачем скрывать здесь имена?» Но Смирнов отказался назвать имена тех, кто высоко отзывался о творчестве Пастернака.
Однако в опубликованном в 1936 году в Москве сборнике «Международный конгресс писателей», в который включены выступления, имевшие место в Париже в июне 1935 года, мы можем найти на странице 407-й следующее высказывание поэта Николая Тихонова:
«Сложный мир психологических пространств представляет нам Борис Пастернак. Какое кипение стиха, стремительное и напряженное, какое искусство непрерывного дыхания, какая поэтическая и глубоко искренняя попытка увидеть, совместить в мире сразу множество пересекающихся поэтических движений».
Диктор: А вот - не менее наглядно - из речи Ильи Эренбурга на том же конгрессе в Париже. Приводим текст выступления согласно парижской корреспонденции, опубликованной в газете «Известия» 27 июня 1935 года.
Диктор: «Молодые рабочие рассказывали мне, что они почувствовали, прочитав стихи Пастернака - иное дыхание, иной ритм, иная воля. Они работают на металлургических заводах, а Пастернак пишет о любви, о дожде, о деревьях. Место поэта в нашей стране не только понятно сердцу, оно органично. Коробка скоростей, соль земли, аорта... Я слышал, как рабочие рассказывали мне о своем приобщении к поэзии. Они не сразу научились понимать Маяковского, Пастернака, Багрицкого. Сначала язык не поворачивался. Голова кажется, разорвется. Зато, когда дошли, почувствовали, какая это радость».
Диктор: Слово имеет Сергей Смирнов.
Сергей Смирнов: Меня не очень сильно волнует во всем этом деле судьба самого Пастернака. Я, когда закрыл эту книгу, как-то невольно согласился со словами т. Семичастного, сказанными им на Пленуме ЦК комсомола. Может быть, это были несколько грубоватые слова и сравнение со свинством, но, по существу, это действительно так. Ведь 40 лет среди нас жил и кормился человек, который являлся нашим замаскированным врагом, носившим в себе ненависть и злобу. Так же, как доктор Живаго, он боялся открыто перебежать на сторону врага.
Диктор: Слово имеет писатель Борис Пастернак. Из поэмы «Лейтенант Шмидт».
Диктор:
Наверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже - жертва века.
Диктор: Слово предоставляется члену Союза советских писателей Льву Ошанину.
Лев Ошанин: Это было в 1945 году, когда в первый раз в Союзе писателей вручались медали «За доблестный труд в Отечественной войне». Вы все помните обстановку в стране, обстановку необычайного единства, вы помните то ощущение праздника, когда наконец прозвучал салют Победы.
Тогда, встретив в клубе Пастернака, я ему говорю: «Борис Леонидович, завтра будут вручать медаль, и в списке я видел вашу фамилию, так что вам надо быть здесь в клубе», на что он ответил: «Я, может быть, пришлю сына».
Я не могу забыть, как мы сидели и ожидали здесь в клубе Андроникова, который ездил в Переделкино, чтобы поставить свои подписи под Стокгольмским воззванием. Мы помним, как он много ходил перед Пастернаком, чтобы он поставил свою подпись; мы помним его реакцию на венгерские события.
Диктор: Слово имеет писатель Борис Пастернак. Из эпилога романа «Доктор Живаго» о дне окончания Второй мировой войны.
Диктор: «И Москва внизу и вдали, Москва казалась им главною героиней длинной повести, к концу которой они подошли. Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание. Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом».
Диктор: Слово снова предоставляется Льву Ошанину.
Лев Ошанин: Если этот человек не желает жить с нашим пародом, если он не хочет работать на коммунизм, не понимая того, что это единственное, что есть в мире, что может спасти человечество от того пути, на который его толкает империализм, если человек последние годы находил время возиться с боженькой, если этот человек держит все время нож, который все-таки всадил нам в спину, то не надо нам такого человека, такого члена Союза советских писателей, не надо нам такого советского гражданина!
Диктор: «Человек последние годы находил время возиться с боженькой». Слово имеет писатель Борис Пастернак. Из стихотворения «Гефсиманский сад».
Диктор:
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Корнелий Зелинский.
Корнелий Зелинский: В прошлом году я имел возможность очень внимательно и, как говорится, с карандашом в руках прочитать роман «Доктор Живаго». Я почувствовал себя буквально оплеванным. Вся моя жизнь казалась мне оплеванной в этом романе.
Для человека моего поколения, который еще помнил Пастернака где-то в окружении Маяковского, не так просто было придти к сознанию, что передо мной внутренний эмигрант, враг, совершенно враждебный идейно, человечески, во всех смыслах чужой человек.
Для нашего старшего поколения не так легко придти к сознанию, что перед тобой твой сосед — твой враг, причем очень опасный, очень извилистый, очень тонкий враг, который может под прикрытием обладания эстетическими ценностями нанести тебе удар в спину. Да, должна быть проведена очистительная работа, и все мы должны понять, на какую грань нас может завести это сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие и поддержка идет за счет зачеркивания марксистского подхода.
Диктор: Слово предоставляется писателю Борису Пастернаку из очерков «Письма из Тулы»
Диктор: «Какое горе - родиться поэтом!».
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Валерия Герасимова.
Валерия Герасимова: Оставим мертвое — мертвым, а мы строим наше вечно живое дело в нашей советской литературе, на благо нашему живому и сильному социалистическому обществу.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Виктор Перцов.
Виктор Перцов: «Пастернак—индивидуалист. Он занят разработкой только маленьких вещей вокруг себя. Это поэзия, которую можно было бы характеризовать, как «восемьдесят тысяч верст вокруг собственного пупа». Я думаю, что это не только вымышленная, преувеличенная в художественном отношении фигура, но это и подлая фигура.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Александр Безыменский.
Александр Безыменский: Пастернак своим поганым романом и своим поведением поставил себя вне советской литературы и вне советского общества.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Анатолий Сафронов.
Анатолий Сафронов: И нам нужно всем вместе и в Союзе писателей развенчать эту легенду о Пастернаке, о «чистом искусстве» и развенчать эту легенду в сознании многих о Пастернаке как о замечательном поэте. Эту легенду мы должны с вами развеять.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Сергей Антонов.
Сергей Антонов: Когда говорят о «чистом искусстве», то действительно это чистое искусство, которое может прельстить в первое время, — это чистое искусство превращается в грязное искусство, антисоветскую клевету. В конце концов, к этому дело приходит.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Борис Слуцкий.
Борис Слуцкий: Стыдно носить звание лауреата Нобелевской премии человеку, выросшему на нашей земле.
Диктор: Слово имеет член Союза советских писателей Борис Полевой.
Борис Полевой: Холодная война тоже знает своих предателей, и Пастернак, по существу, на мой взгляд, это литературный Власов, это человек, который, живя с нами, питаясь нашим советским хлебом, получая на жизнь в наших советских издательствах, пользуясь всеми благами советского гражданина, изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере.
Диктор: Все это - дословные стенограммы общемосковского собрания писателей от 31 октября 1958 года. Пастернак не мог отвечать на эту брань и эти обвинения. Ответ на них может дать только будущее. Прошло 7 лет, и в Советском Союзе появился на свет серьезный критический очерк о творчестве Бориса Пастернака.
Итак, заключительное слово имеет литературовед Андрей Синявский, тот единственный, который, как говорят, поднял руку в защиту травимого Бориса Пастернака на заседании. Из вступительной статьи Синявского к сборнику стихотворений и поэм Бориса Пастернака, изданного в прошлом году в издательстве «Советский писатель».
Диктор: «За полвека литературной работы в творчестве Пастернака многое менялось, перестраивалось. Но ряду идей, принципов и пристрастий он оставался верен до конца и руководствовался ими в разные периоды своей творческой биографии. Оно из таких глубоких убеждений Пастернака заключалось в том, что истинное искусство всегда больше себя самого, ибо свидетельствует о значительности бытия, о величии жизни, о неизмеримой ценности человеческого существования. Это свидетельство способно обходиться без деклараций, без глубокомысленных символов и возвышенных аллегорий. Присутствие великого проявится в неподдельной живости рассказа, в обострившейся восприимчивости и поэтическом вдохновении художника, одержимого и пораженного чудом реальной действительности и рассказывающего неизменно об одном: о ее знаменательном присутствии, о жизни как таковой, хотя бы речь шла только о том, как идет снег или шумит лес.
Диктор:
Скамьи, шашки, выпушка охраны,
Обмороки, крики, схватки спазм.
Чтенье, чтенье, чтенье, несмотря на
Головокруженье, несмотря
На пары нашатыря и пряный,
Пьяный запах слез и валерьяны,
Чтение без пенья тропаря,
Рана, и жандармы-ветераны,
Шаровары и кушак царя,
И под люстрой зайчик восьмигранный.
Иван Толстой: Радиокомпозиция 66-го года «Суд над Борисом Пастернаком». На волнах РС – мартовская сюита архивных программ. Священник-палеонтолог Тейяр де Шарден. Перевод эссе Манеса Спербера. 26 марта 60-го года.
Диктор: Манес Спербер – публицист и писатель, член исполнительного комитета Конгресса защиты свободы культуры. Бывший член Французской Коммунистической партии.
Диктор: Пьер Тейяр де Шарден. Думаю, что не все среди вас слышали это имя. Это имя католического священника, который одновременно был и очень смелым мыслителем, и известнейшим палеонтологом. Ведь это ему частично принадлежит честь открытия «пекинского человека», Sinanthropus pekinensis, одного из первобытных людей, объем мозга которого составляет лишь пятую часть мозга обычного гомо сапиенс, то есть человека нашей эпохи. Следы этого «пекинского человека» были найдены в пещерах Лунгушаня шведским геологом Андерсеном. Но только китайцу Вэньчжун Пэйю и Тейяру де Шардену удалось произвести дальнейшие исследования, в результате которых и был сделан ценнейший вклад в антропологию и палеонтологию. Не тревожьтесь, я не собираюсь вас утомлять сухим научным докладом. О Тейяре де Шардене, недавно скончавшемся на 75 году жизни, как об антропологе и палеонтологе, я не буду говорить, но о нем, как о мыслителе, мне хотелось бы рассказать. Рассказать о нем мне представляется важным, потому что его произведения, особенно последнее, оказывают несомненное и все растущее влияние на духовную жизнь наших современников. 35 лет тому назад, я был тогда полностью во власти марксизма, и тогда-то как раз я получил книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Я заранее готов был книгой Ленина восхищаться, и заранее же был готов с ним во всем согласиться. Но, к сожалению, содержание этой книги сделало все это невозможным. Ленин стриг всех под одну гребенку - философов-схоластов, епископов, идеалиста-субъективиста Берклея, Лейбница, Гоббса и Канта. Все они для Ленина были как бы близнецами, все они - по Ленину - приверженцы идеалистического направления философии, и потому, как он заявляет, «сообщники и помощники попов». И хотя я по-прежнему был готов доверять Ленину как политику и как тактику, мне, однако, стало совершенно ясным, что Ленин, несмотря на все свои старания, в философии весьма мало, что смыслит. И все то, что он преподносит под видом аналитического труда, есть ни что иное, как только лишь гротескный шаблон и навешивание ярлыков. Я вспомнил этот эпизод моей прошлой жизни и эпизод с книгой Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (эту книгу вы все, вероятно, должны были в свое время изучать в школах) не случайно. Я вспомнил этот эпизод именно для того, чтобы особенно подчеркнуть тот факт, что и внутри католической мысли нашего времени существуют бесчисленные течения, иногда совершенно разнящееся друг от друга. Можно эти течения отклонить, как несозвучные собственному мышлению, как это делаю я, атеист, или сделают мне подобные. Но только уж совсем не умный человек или же ослепленный фанатик может отрицать то, что здесь дело идет о серьезнейших и необыкновенно характерных стремлениях и попытках как можно более совершенно понять и изъяснить отношение человека к миру, к прошлому, к будущему, ко Вселенной, к человечеству. Во Франции это особенно видно. Там, совсем независимо от католической церкви и ее догматов, так сказать, параллельно ей, развиваются чрезвычайно глубокие по содержанию духовные течения, которые выражены в литературе произведениями таких выдающихся писателей как Леон Блуа, Шарль Пеги, Жорж Бернанос и Франсуа Мориак. События, связанные с Первой мировой войной, потрясшие самые основы жизни во Франции, основы, которые до того времени казались незыблемыми, эти события сказались также и на настроении умов католической интеллигенции. Многое для этой интеллигенции теперь сделалось спорным, многое то, что прежде казалось нерушимым.
Тейяр де Шарден был одним из этих католических мыслителей, мыслителей революционеров, которые внушают, вне всякого сомнения, известный страх церкви. А между тем он, безусловно, глубоко верующий человек, верный пастырь, свободный от всякого сомнения в догматах своего вероисповедания. Первое, с чем он выступает в своих произведениях - выступает против веками установившейся мысли в этой области. Это его, можно сказать, безграничный эволюционизм. Пожалуй, что для него и учение Дарвина еще недостаточно эволюционно. Прежде всего, как думает Тейяр де Шарден, все движется, все идет к очеловечиванию и отдельных людей, и всех людей вместе. Но и эта стадия для него лишь этап. В отличие от обычного христианского мышления, он видит все великое в будущем. Он не только не покидает сферы пророчеств, но с вызывающей смелостью пророчествует и сам. Он говорит: когда евреи на протяжении трех тысяч лет оставались обращенными к Мессии, то только потому, что он являлся им во славе их собственного народа, олицетворял собой славу народа израильского. Когда последователи Святого Павла ждали Великого дня, то только потому, что они ждали от сына человеческого полного разрешения жизненной проблемы и уничтожения всей неправды и несправедливости на земле. Ожидание, обращенное к небу, не может существовать без воплощения, без определенного образа. Какое же воплощение, какой образ мы можем дать нашему сегодняшнему ожиданию? Мы даем ему образ совершенной человеческой надежды, так говорит Тейяр де Шарден, которая должна быть безгранична. Посмотрим на землю вокруг нас, насколько позволяет наш взор. Что происходит среди народов? Откуда это общественное неустройство, этот все более яростный круговорот жизни, эти многочисленные течения в различных областях, эти новые, столь неясные в своих стремлениях и столь чудовищные побуждения? Отчетливо понятно одно. Человечество переживает сейчас кризис развития. И оно, человечество, не отдает себе отчета в том, чего ему недостает и на что оно способно, что оно может. Перед вами лежит Вселенная. Горизонт светел, как перед восходим солнца, когда дневное светило уже к горизонту приближается. У человечества есть предчувствие чего-то еще неясного, и оно ждет. Почему же, о сомневающиеся человеки, - восклицает Тейяр де Шарден, вы так боитесь развития мира мирового прогресса? Во всех своих произведениях Тейяр де Шарден приходит к удивительной для католического священника надежде. Надежде бурной и всеобъемлющей, надежде, что современное развитие, мировой прогресс охватит, распространится на всю нашу землю и, как он считает, превратит человечество в сверхчеловечество.