Иван Толстой: Один час в архиве Свободы. Наши 80-е. Я помню, как лет десять назад я беседовал с моей коллегой из Мюнхена Ириной Каневской, работавшей у нас с середины 70-х до середины 90-х. Я спросил: какие годы были самыми интересными. И она сказала: конечно, 80-е. Почему? Потому что основные вещи про нас и про них (как бы ни рассматривать эти полюса) были уже поняты, главные фигуры определены, и серьезный, и иронический тон взят и натренирован. Оставалось – наслаждаться своей профессией.
И теперь, в 2013-м, раздумывая, как лучше подать богатый аудио-архив Свободы, я решил представить небольшую панораму 80-х. Давайте послушаем, что они там пытались передать нам через глушилки, о чем поведать.
Вот Зиновий Зиник из Лондона. Он только что прочитал мемуарный очерк Дмитрия Набокова о своем покойном отце. Запись 24 февраля 80-го года.
Зиновий Зиник: Владимир Набоков, иронично называвший себя «американским писателем, родившимся в России, получившим образование в Англии и проживающим в Швейцарии», тщательно оберегал свою личную жизнь и никогда не позволял даже себе говорить о своем собственном творчестве импровизированно. Все интервью, с которыми он выступал перед публикой, готовились им заранее, ответы отшлифовывались в письменном виде. Он как будто сам ограничивал меру знания об авторе, отпущенную читателю, переработав, собрав свои публичные выступления и тексты интервью в один, изданный им по-английски, том, названный «Твердые убеждения». Набоков был твердо убежден, что все, выходящее за рамки им самим написанного, не прояснит его облика ни на йоту и старался даже избавиться от своих ранних писем к друзьям. Он не оставил после себя ни одного черновика, а незаконченная рукопись его последнего романа никогда не увидит свет по его завещанию. В британском ежемесячнике «Энкаунтер» сын Владимира Набокова Дмитрий опубликовал мемуарное эссе о своем великом отце. Названо оно «И вновь в комнате отца». Непосредственная цель этих коротких элегических записок - посвятить читателя в тот мир, который сам Набоков отделял от своей прозы как нечто сугубо приватное и неприкасаемое. Дмитрий Набоков говорит о том Владимире Набокове, который существовал вне зависимости от героев его романов, как будто доказывая наивному читателю, путающему героя с его создателем, что кроме знаменитого Гумберта Гумберта, помешавшегося на любви к девочке-подростку, нимфетке Лолите, существовал еще другой Набоков – отец, воспитатель, старший друг. Дмитрий Набоков пишет:
«Когда на светском коктейле патетически настроенная, слегка подвыпившая дама наклоняется к вам с конспираторской ухмылкой и любопытствует, каково приходится сыну, у которого отец - старый развратник, что на это можно ответить? Что ни одно неприличное слово ни разу не появилось на страницах отцовских романов. Что каждая написанная им фраза - это образчик поэзии, а поэзия не может быть порочной. Что творческий гений вовсе не должен переживать пороки и безумие героев своих книг».
Полное незнание личной жизни Набокова, отождествление его жизни с жизнью его героев привело к тому, что, по вине расторопных газетчиков, как говорит Дмитрий Набоков, «кончина отца не обошлась без пародии на набоковский стиль эпатирования публики». Многие крупные газеты вместе с некрологом на смерть Владимира Набокова поместили по ошибке не его фотографию, а двоюродного брата писателя, который скончался лишь годом позже. Другие газеты, по слухам знавшие о русском происхождении Владимира Набокова, назвали его писателем советским. Итальянское телевидение наградило Набокова тремя женами, спутав писателя с героем одного из его романов.
Для сына же, Дмитрия Набокова, кончина отца была полна печальной многозначительности. Воспоминания Дмитрия Набокова написаны как раздумья об отце во время посещения его комнаты, отцовского кабинета в Монтре в Швейцарии. И потрескавшийся абажур, и флоберовский пюпитр, за которым стоя писал Набоков, - каждая деталь обстановки в кабинете хранит для Дмитрия Набокова напоминание о человеке, который был прообразом своих романов и, одновременно, их антигероем в жизни.
Но самым пронзительным в этом описании отцовской комнаты становится вид из окна с горой Монблан на горизонте и с трехглавой цепочкой вершин на первом плане. Их миниатюрность и игрушечность на фоне Монблана казались волшебными, и отец с сыном не раз совершали воображаемые путешествия по этим дружелюбным склонам как по ожившей иллюстрации из книги сказок. Но когда подходило время для путешествий, Набоков старший выбирал, как всегда, маршруты, способные удовлетворить его азарт серьезного альпиниста и знаменитого коллекционера бабочек. «И путешествие по сказочным холмам откладывалось до следующего лета, до следующего года», - пишет Дмитрий Набоков. «И чем дальше мы откладывали эту непритязательную прогулку, тем таинственнее и недоступнее казались эти игрушечные вершины. Наша нога так и не ступила на их склоны и, в конце концов, как для отца, так и для меня радостной была мысль о том, что этот крошечный горный мир остается незапятнанным, полным неведомых блаженств, сохраненным в том виде, в котором каждый из нас этот мир воображал».
Эта лелеемая недоступность, может быть, лучшая характеристика литературного стиля Владимира Набокова. В писательской биографии отца Дмитрий Набоков сыграл роль неутомимого редактора и переводчика на английский его ранних русских романов. В своих мемуарных записках, напечатанных в журнале «Энкаунтер», Дмитрий Набоков приводит пример того, как при всей педантичности и скрупулезности совместной редакторской работы, Набокову-старшему никогда не изменяло чувство юмора и иронии. Так, например, на замечание Дмитрия, педанта в грамматике, о том, что в некоторых местах проставленные отцом запятые совершенно излишни и неверны, Владимир Набоков написал на полях корректуры: «Прошу не касаться интимных сторон моей жизни». А когда сын в четвертый раз отметил, что в результате опечатки город Ленинград лишился буквы «н», отец сострил: «Но ведь это такой обездоленный город».
Через все записки Дмитрия Набокова проходит мысль о том, как сильно повлияло на его характер набоковское мышление, игра слов и парадоксальность атмосферы набоковских романов. «Пришлись бы ему по вкусу мои маленькие открытия, - пишет Дмитрий Набоков. - Например, обнаруженная мной площадь в Риме, которая называется Маргана. Площадь-первертыш, потому что слово Маргана читается задом наперед как «анаграмма». Но секундой позже до меня доходит, что отца уже нет в живых», - как будто разговаривая про себя, делится с нами Дмитрий Набоков.
К трагическим ощущением этого периода примешивается и чувство сыновней вины. Дело в том, что Владимир Набоков слег от воспаления бронхов после того, как просидел у постели заболевшего Дмитрия. Младший Набоков пишет, как остро переживал отец мысль о том, что жизнь обрывается из-за какой-то банальной и зловредной ерунды - простуды. Ухудшение наступило с резкой неожиданностью - случайный сквозняк из окна, не вовремя открытого неосторожной медсестрой. Вот как Дмитрий Набоков рассказывает о последнем прощании с отцом:
Дмитрий Набоков
«Во время нашего последнего вынужденного прощания, когда я поцеловал отцовский лоб, как делал всегда перед сном или долгой поездкой, глаза отца наполнились слезами. Я спросил, почему. Он ответил, что «бабочки некоторого вида уже окрылились», и его взгляд сказал мне, что он уже не надеется когда-либо их поймать. И он уже никогда не побывает в той волшебной горной долине на дальней стороне озера, виднеющегося из нашего окна».Так заканчивает Дмитрий Набоков свои мемуары об отце, русском писателе Владимире Набокове.
Иван Толстой: В фокусе политического внимания был в 1980-м году шахматист Виктор Корчной, оставшийся на Западе и поселившийся в Швейцарии. Москва вела с ним долгую издевательскую игру. Острые вопросы с Виктором Львовичем обсуждает в своем интервью наш мюнхенский сотрудник Антон Устинов.
Антон Устинов: 8 марта в австрийском городе Фельден начнется один из четвертьфинальных матчей, в котором Виктор Корчной играет против советского гроссмейстера Тиграна Петросяна. В связи с этим событием, в связи с тем, что пишет советская печать о предстоящем матче, в свете общей дискуссии, которая разгорелась вокруг Олимпийских игр в Москве, и, в частности, вокруг проблемы спорт и политика, наконец, в связи с осуждением в Москве на два с половиной года сына Виктора Корчного Игоря Корчного, мы пригласили в нашу студию гроссмейстера Корчного, чтобы обсудить все эти вопросы. Виктор Львович, сейчас во всем мире идет дискуссия, проводить ли Олимпийские игры в Советском Союзе, в стране, которая совершила агрессию против другой страны, против своего соседа Афганистана. Так вот, в хоре голосов, которые звучат по этому поводу, явственно выделяются голоса советских представителей и различного рода спортивных функционеров на Западе. Голоса эти призывают не смешивать политику со спортом. В связи с этим у меня к вам вопрос. Вы на протяжении долгого времени находитесь в числе ведущих шахматистов мира. Чувствовали ли вы это постоянное переплетение спорта и политики в вашей жизни, влияние политических факторов на вашу шахматную деятельность?
Виктор Корчной: Я это чувствую все время. Я как бы жертва этого переплетения спорта и политики во многих аспектах. Ведь меня бойкотируют в соревнованиях советские шахматисты, советская Шахматная федерация и федерации некоторых других стран. Мой сын осужден на два с половиной года, согласно заявлению ТАСС, «за поведение своего отца». Это ли не сплетение спорта и политики? Что касается меня, я против проведения Олимпийских игр в Москве, потому что это будет просто доказательство правоты советской политики и советского режима внутри страны и на внешних фронтах. Я против Олимпиады в Москве.
Антон Устинов: Значит, можно сказать, что то, что сейчас произошло с вашим сыном в Советском Союзе и, если мы вспомним матч в Багио, это два кульминационных пункта переплетения политики и шахмат, то, с чем вам пришлось встретиться в жизни?
Виктор Корчной: Да, и добавим еще, что на протяжении последних нескольких лет я не имею возможности участвовать в крупных международных соревнованиях, поскольку организаторы поставлены перед альтернативой: или они приглашают советских гроссмейстеров, или меня. И большей частью они предпочитают группу советских гроссмейстеров, нежели меня одного.
Антон Устинов: Значит, если бы вам сегодня пришлось участвовать так же, как членам МОКа в голосовании по поводу участия спортсменов западных стран в Москве, как бы вы голосовали и считаете ли вы действительно эффективной мерой то, что западные спортсмены откажутся от участия в Олимпийских играх в Москве?
Виктор Корчной: Вероятно, членам МОК нелегко. Они как-то не хотят считать себя гражданами своих стран – США, Германии, Франции. Они считают себя членами Олимпийского комитета. А будь они просто гражданами США или Франции, конечно, они должны были бы голосовать резко против вторжения советских войск в Афганистан. Конечно, как граждане своих стран, они ни в коем случае не должны ехать в Москву для того, чтобы сообщить советскому народу: мы приветствуем вашу агрессию.
Антон Устинов: 21 декабря ваша жена Белла Корчная обратилась с письмом ко всем участникам отборочного цикла чемпионата мира по шахматам - Петросяну, Полугаевскому, Портишу, Спасскому, Талю и Хюбнеру, а также чемпиону мира Карпову. Я не знаю, получила ли она ответы на это письмо. Если не получила, с учетом различных обстоятельств работы почты, советской почты, в данном случае, если вы хотите, вы можете зачитать это письмо. Если адресаты не получили это письмо в свое время, они могут откликнуться на нашу передачу. Может быть, они пожелают после этого ответить вашей жене?
Виктор Корчной. 1993 год (Photo: Stefan64)
Виктор Корчной: Письмо моей жены немножко наивное, но, в общем, мы сходимся с ней в нескольких пунктах. Поэтому я зачитаю.«19 декабря моего сына Игоря Корчного осудили по искусственно созданному обвинению в уклонении от службы в армии. Осудили для того, чтобы вам легче было бороться за шахматную корону. Я хочу, чтобы вы знали, что каждого из вас, кто безмолвно наблюдал за многолетней травлей семьи своего шахматного противника, я считаю ее соучастником и совиновником расправы над моим сыном. Вот уже третий год, несмотря на многочленные ходатайства, семье Виктора Корчного отказывают в законном праве выезда из СССР для воссоединяя с ним. Нет никакого сомнения в том, что власти, если они не встретят решительного отпора со стороны шахматистов, будут и впредь преследовать нашу семью, чтобы мешать Корчному играть в полную силу. Вы, кончено, понимаете, что ваш отказ от участия в очередном цикле борьбы за титул чемпиона мира, даже одна угроза такого отказа, могут привести к прекращению недостойного цивилизованного мира мучительства нашей семьи. Почему же вы не решаетесь проявить мужество и добиться права бороться с Виктором Корчным в равных условиях? Пусть хоть этот цикл борьбы за шахматную корону будет свободен от политических расчетов. Не сделав этого, как вы можете с чистой совестью бороться за звание чемпиона мира?
Белла Корчная. 21 декабря 1979 года».
Я немало постарался для того, чтобы привлечь внимание общественных организаций, внимание прессы, внимание правительств и важных людей Запада для того, чтобы освободить мою семью. Они работают, обращаются в Советский Союз, в различные инстанции с просьбой освободить мою семью. Но, кроме того, я пришел к выводу, что одним из важнейших направлений было бы добиться успеха в Международной Шахматной федерации, поскольку участие в шахматных соревнованиях очень важно для советских шахматистов. В то же время соучастие советских гроссмейстеров в преследовании моей семьи очевидно, и поэтому первым и естественным было бы просто исключить советских гроссмейстеров из ряда соревнований на первенство мира. Мне пока добиться этого не удалось. Не удалось склонить на свою сторону президента Международной Шахматной федерации, который, коротко говоря, ведет себя примерно так, как лорд Килланин в МОК. Мне не удалось привлечь на свою сторону шахматные федерации многих стран, но, должен сказать, ситуация несколько изменилась. Третий мир, как известно, решает, что в ООН, что в Международной Шахматной федерации. И вот сейчас этот Третий мир настроен очень резко против Советского Союза, потому что каждая страна боится, что она подвергнется участи Афганистана. И мне кажется, что если в ближайшие несколько месяцев моя семья не будет освобождена, мне нужно будет потратить несколько драгоценных месяцев для этого, но я добьюсь того, что большинство стран, входящих в Международную Шахматную федерацию поддержит мою просьб о давлении на советские власти в отношении моей семьи.
Антон Устинов: Можно ли сказать, что обращаясь с письмами к советскому руководству по поводу вашего сына и выезда вашей семьи на Запад, вы как-то предлагаете советским властям предпринять шаги, которые в дальнейшем им позволили бы нормализовать ваши встречи с советскими шахматистами, привести их в нормальное русло?
Виктор Корчной: Вероятно, так. Во всяком случае, недавно я предпринял еще одну попытку. Я послал чемпиону мира Карпову письмо, где сообщил ему о том, что моя книга о состоявшемся матче в Багио готова, что она очень острая, что я могу предложить ему обменяться, что если моя семья будет отпущена до начала марта, моя книга не будет опубликована. Я послал письмо одному из членов Политбюро ЦК КПСС (не будем называть его имя, если он хочет сделать доброе дело, зачем же его открывать?), а в письмо вложил несколько страничек из моей уже готовой книги. Я просил его до начала марта освободить мою семью, иначе я опубликую свой книгу на 9 языках, и обещал ему, как минимум, полумиллионный тираж.
Антон Устинов: Значит, можно сказать, что часть времени вашей подготовки к новому отборочному циклу была посвящена написанию различного рода писем и отправки их в различные инстанции?
Виктор Корчной: Что делать? Это одна из проблем, не менее важная, чем моя шахматная подготовка к матчу с Петросяном.
Антон Устинов: Известно, что 21 декабря, в тот же день, когда ваша жена обратилась к участникам предстоящего цикла отборочного, ваша жена обратилась и к президенту ФИДЕ Олафссону с письмом. Получила ли она ответ?
Виктор Корчной: После того, как господин Олафссон получил это письмо, он ничего не ответил, но когда я отправил это же письмо в исландские газеты, тогда последовал ответ господина Олафссона, что он уже предпринимал шаги и обращался к советским властям, но те попросили меня сначала прекратить политические заявления. Мои политические заявления связаны с моей семьей, это - первое. А, второе, это звучит примерно так же: а вот пока вы не прекратите эти разговоры о бойкоте, мы свои войска из Афганистана не выведем.
Антон Устинов: В тот день, когда Олафссон вступал на свой пост, пост президента ФИДЕ, в тот день, насколько я помню, он заявил, что основу своей деятельности на этом посту он видит в том, чтобы добиться укрепления дружбы и сотрудничества между шахматистами. Удалось ли ему что-то сделать на этом поприще?
Виктор Корчной: Я не хочу слишком ругать президента ФИДЕ, ему выпала тяжелая роль, у него тяжелое наследство. Он живет в Рейкьявике, штаб квартира ФИДЕ и секретарь ФИДЕ находятся в Голландии, причем секретарь ФИДЕ, ни много ни мало - член голландской Коммунистической партии, госпожа Инеке Баккер, а он, не имеющий опыта, должен прислушиваться к голосу товарищей с опытом. Ему трудно. Может быть, в конце концов, мы его поправим.
Антон Устинов: 8 марта в курортном городе Фельден в Австрии вы начинаете играть четвертьфинальный матч против Тиграна Петросяна. Матч еще не начался, а советская пресса небольшой заметкой в «Комсомольской правде» (подписано это советскими журналистами Ковригиным и Печатниковым) они уже задают тон этому предстоящему матчу. Например, они пишут о том, что ваша секретарша, небезызвестная Петра Лееверик, по вашему поручению добивается того, чтобы матч не освещался в прессе, чтобы в этот город был запрещен въезд автолюбителей, и - это уже ваше желание - чтобы в зале не был вывешен советский флаг.
Читали вы эту заметку в «Комсомольской правде»? Что мы можете сказать по этому поводу этого выступления?
Виктор Корчной: Да я читал эту заметку, я даже не вполне в курсе дела, что госпожа Лееверик сказала на пресс-конференции. Я, например, знаю, что она попросила убрать советский флаг, поскольку мой сын советскими властями заключен в тюрьму и флаг может меня нервировать. И я настаиваю на этом. Я бы сказал, что это некрасиво со стороны Ковригина не упомянуть о том, что сын мой осужден, причем, по мнению ТАСС, которое знает все, конечно, «за скандальное поведение его отца», как написано в заявлении ТАСС. Я знаю, что действительно госпожа Лееверик попросила установить пуленепробиваемую стенку. Да, возможно, что организаторы это сделают. В статье написано, что «зарвавшийся делец от шахмат (это я) намерен обезопасить свою никому не нужную персону». Вероятно, кому-то нужную, если появилась такая статья. Она сама ведь доказывает, что персона нужна и кому-то чем-то помогает или мешает. Что касается заявления «делец от шахмат», оно носит другой характер. Дело в том, что я встречаюсь с Петросяном, которого я в своей книге «Шахматы - моя жизнь», так и называл самым крупным дельцом от шахмат, человеком, который способен на любые сделки для того, чтобы добиться успеха. В частности, он это подтвердил на закончившемся международном турнире в Бразилии. Там, для того, чтобы добиться успеха, он в последний день купил очко у гроссмейстера Ивкова. Вероятно, таким образом авторы статьи стараются защитить Петросяна и. на всякий случай, обливают грязью меня. Но, в принципе, матч еще не начался, а советские газеты уже развивают наступление, разогревают страсти перед началом его, а потом меня же они будут ругать за, якобы, внедрение политики в шахматы.
Антон Устинов: Можно ли сказать в связи с этим, что некоторые требования, которые вы теперь выставляете, сделаны на основе уроков Багио?
Виктор Корчной: О, да, конечно!
Антон Устинов: Потому что именно там вам пришлось столкнуться с многочисленной советской делегацией, состоящей, по самым скромным подсчетам, из 13 человек.
Виктор Корчной: О, да, конечно! Я сделал далеко идущие выводы.
Антон Устинов: В связи с началом нового отборочного цикла чемпионата мира по шахматам, я хотел бы, чтобы вы сказали несколько слов (вы, наверное, следите по шахматной прессе за игрой ваших основных конкурентов) о том, как играют сейчас Спасский, Карпов, только что закончился турнир в Бад-Киссингене, здесь, в Западной Германии. Наблюдения за этим турниром что показали вам?
Виктор Корчной: На командном первенстве Европы в Швеции странно играли первые доски. Наилучших показателей, по результатам первых четырех досок, добились с хорошим разрывом английские шахматисты, потому что, как выяснилось, гроссмейстеры Карпов, Таль и Петросян не выиграли ни одной партии. Карпов проиграл одну и четыре сыграл в ничью. Таль - то же самое. А Петросян все партии закончил в ничью. Гроссмейстер Спасский играл на международном турнире в Бад-Киссингене и тоже все шесть партий закончил в ничью. Видимо, советские гроссмейстеры подходят к матчам не в лучшей форме. Впрочем, и я еще не могу похвастаться особо хорошими результатами. За последние три месяца я сыграл в двух турнирах и только подтвердил гроссмейстерскую норму в обоих, не добрав по очку до уровня, который бы мне полагалось по моему Эло коэффициенту.
Антон Устинов: То, что в плохой спортивной форме сейчас находятся Карпов, Спасский, Петросян, Полугаевский, - это их личное дело, трудно сказать, чем это вызвано. То, что вы не чувствуете себя в достаточно хорошей форме, причиной этому может быть то, что случилось с вашим сыном в Советском Союзе, суд над ним?
Виктор Корчной: Несмотря на то, что меня называют «зарвавшимся дельцом от шахмат», я не люблю объяснять свои шахматные неудачи субъективными причинами. Но, действительно, мне было нелегко пережить момент, когда моего сына арестовали и судили.
Антон Устинов: Какова сейчас ситуация с делом бывшего чемпиона Советского Союза гроссмейстера Гулько и его жены? Наше интервью, которое мы брали у вас примерно два месяца тому назад, в это время вы один из первых сообщили о том, что гроссмейстер Гулько подал на эмиграцию. С тех пор о нем мало слышно. Советская пресса, естественно, о нем не пишет, и западная пресса также молчит. Известно ли вам что-либо о нем?
Виктор Корчной: Известно, что слухи циркулируют, которые, по-видимому, распространяются сверху, из Советского Союза, что Гулько уже прибыл на Запад, что он здесь, на Западе, но только неизвестно где. А на самом деле он еще в Советском Союзе и по-прежнему не имеет никакого ответа на свое заявление с просьбой о выезде, посланное им 10 мая 1979 года.
Антон Устинов: Тогда о другом шахматисте, об американце Фишере. Западная и советская пресса примерно год тому назад вспоминала о нем в связи с тем, что он, якобы, собирался играть матч против Глигорича. С тех пор все сообщения прекратились и сегодня неизвестно, собирается ли он играть в шахматы или судиться со Всемирной Евангелической церковью…
Виктор Корчной: Я не имею особых ведений. Сам я ничего не знаю по поводу Фишера. Действительно, он собирался играть и, по-видимому, после того, как я проиграл матч в Багио, он решил с Карповым не встречаться. По-видимому, он хотел играть со мной. Ну, не повезло шахматному миру, не выиграл я матч, не вернулся Фишер на шахматную сцену. Подождем следующего раза.
Иван Толстой: Сергей Довлатов в 80-м году был еще в Советском Союзе автором неведомым. Не только читатели не ценили его, но и он сам, оказавшись в эмиграции, полностью отверг свою ленинградско-таллинскую прозу. Радио Свобода давало ему не только заработок, но и возможность обкатывать страницы будущих книг. Сюжет «Инстанция», Нью-йоркская студия, запись 15 февраля 80-го года.
Сергей Довлатов (фото: Нина Аловерт)
Сергей Довлатов: Есть мнение, что рабочая среда политически индифферентна, что рабочие либо вкалывают, либо пьют запоем. Вкалывающие дремлют по вечерам у телевизоров, вкалывающие витают где-то за облаками. Доля горькой правды в этом есть. Пьют, действительно, в раблезианских масштабах, до самозабвения, галлюцинаций и полной утраты критического чувства. Правда и то, что квалифицированные трезвые рабочие заняты бытом, поскольку относительное благоустройство требует колоссальных усилий, отнимает все свободное время. Кроме того, доступ к информации в СССР чрезвычайно затруднен. Конечно, имеется самиздат, тамиздат, зарубежные радиостанции. Но получение такой информации связано с риском, требует времени, усилий, конспиративной искушенности, то есть становится чуть ли не второй профессией. Готовы к этому, в основном, интеллигенты.Однако взрослый разумный человек не может избежать духовных, социальных, нравственных проблем. Он ищет единомышленника, собеседника. Для этих тем существует курилка, узкое застолье, окрестности пивного ларька. Если на собраниях рабочие, в основном, молчат, то здесь все по-другому: часами идут разговоры о жизни. Доверительная беседа заменяет печатный орган, радио, средства массовой информации. Разумеется, и советская пропаганда не дремлет - машина налажена и действует безотказно. Например, Сахаров и его окружение изображаются неизменно в зловещих черных красках, без тени заботы о минимальном правдоподобии. Однако есть замечательная черта в советской пропаганде. Напористая, громогласная, вездесущая и беспрерывная, советская пропаганда зачастую вызывает обратную реакцию. Критикуют фильм - значит, надо его посмотреть. Ругают книгу - значит, надо ее прочитать. На кого-то персонально обрушились - значит, стоящий человек. Я не думаю, чтобы в рабочих кругах были широко известны произведения Сахарова. Созданные им правозащитные документы распространены шире, хотя тоже, конечно, в ограниченной степени - через радиопередачи и самиздат. Ну, еще заводские интеллигенты, те, что посмелее, делятся с грамотными рабочими. А вот трудовые заслуги Сахарова общеизвестны. Один знакомый лектор, из прогрессивных, жаловался мне. «На тысячу вопросов готов ответить. Есть только два, которые меня смещают. Хоть с работы увольняйся. Первый вопрос: отчего в дружественном Египте нет Коммунистической партии, а во вражеском Израиле есть, и при том целых две. И второй, насчет Сахарова. Правда ли, что он герой социалистического труда, еще трижды».
Можно кого угодно заклеймить отщепенцем, диверсантом, прислужником мирового империализма. Но человека, подарившего стране оружие неслыханной мощи, этого человека скомпрометировать в народе очень трудно. Короче, репутация Сахарова и его окружения чрезвычайно высока. Пусть большинство рабочих не читало его трудов, пусть они не очень ярко представляют себе его нравственные установки. Рабочие выражают отношение к Сахарову исключительно просто и абсолютно точно - он стоит за правду. Десятки раз я слышал: «Вот, напишу академику Сахарову, поеду в Москву к академику Сахарову». И адрес этот человек не знает, да, может, и знал бы, не поехал. Но русский человек в жалобную то книгу в обыкновенном гастрономе не напишет. Душу отведет, востребует эту самую книгу, а писать не будет. Тут важно другое - появилось ощущение новой инстанции.
Раньше было что? Партком, где сидят знакомые лодыри и демагоги, местком, где те же лодыри и демагоги бегают шестерками перед начальством, милиция, прокуратура. Да разве они защитят? От них самих защита требуется. Вот то и дело раздается - «напишу академику Сахарову». Ведь кто-то пишет, и едут в Москву. Допустим, единицы, допустим, в основном, из провинции, где беззаконие особенно зловеще и ненаказуемо. Многие едут и слухи об этом распространяются необычайно широко. Существует инстанция.
Тут мне хочется вспомнить один случай. Был я в командировке. Рано утром оказался на Псковском автовокзале, в прибежище местных алкашей. Разговорился с одним. Лицо сизое, опухшее, руки трясутся. Сунул ему два рубля - поправиться. Алкаш выпил портвейна, немного отошел, каким-то чудом распознал во мне интеллигента. Вроде бы захотел мне угодить и рассказал такую историю. «Был я, понимаешь, на кабельных работах. Натурально каждый вечер поддача - белое, красное, одеколон. Раз утром встаю, колотун меня бьет, и похмелиться нечем. Пошел на работу. Еле иду, мотор на ходу вырубается. Вдруг навстречу мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит:
- Худо тебе?
- Худо, - отвечаю.
- На, - говорит, - десятку, похмелися. И запомни: я - академик Сахаров».
Я понимаю, что это наивная выдумка опустившегося человека. И все-таки, если оставить в стороне убогую фантазию этого забулдыги, это же сказка о добром волшебнике. Ведь именно так создается фольклор в наши дни, вокруг конкретного живого человека. Пусть наивно, смешно, но это прямая трансформация справедливости.
Западные марксисты иногда называют Сахарова генералом без армии. Помнят ли они, сколько зла натворили генералы с армиями? Сахаров выслан, живет в Горьком. Вокруг него люди. Инстанция существует. Армия Сахарову не нужна, его оружие - ум и сердце. Известно, что горьковские ребятишки бегают под окнами академика Сахарова и кричат: «Будь здоров, профессор!».
Иван Толстой: Другой наш нью-йоркский сотрудник – Борис Шрагин – у того же свободовского микрофона. Русское национальное сознание. 26 марта 80-го.
Борис Шрагин: Исследователям, изучающим современное положение Советского Союза, хорошо известны факты национального недовольства на территории этой многонациональной страны. Известна борьба за свою национальную культуру и независимость украинцев, литовцев, армян, грузин. Известно, с каким героическим упорством добивается возвращения на свою родную землю крымско-татарский народ. Однако в последнее время все большее внимание специалистов начинает привлекать русская национальная оппозиция. Вместе с другими узниками совести отбывают срок в лагерях русские патриоты Игорь Огурцов и Владимир Осипов. Недавно проведены аресты активных деятелей движения за свободу русской православной веры. Библиотека самиздата непрерывно пополняется документами, статьями, книгами, выражающими русскую национальную мысль, озабоченность русских своим будущим. К сожалению, во многих публикациях на Западе о русском национализме высказываются скорее негативные чувства. Русский национализм легко отождествляется с шовинизмом и агрессией империалистической нации. Вероятно, трудно было бы отрицать наличие и таких явлений, особенно в некоторых советских официальных публикациях, но было бы упрощением и несправедливостью свести к ним всю проблему. У русских, как и у других народов Советского Союза, есть своя национальная боль. Их судьба, как нации, их будущее становятся все более проблематичными, а проблемы - все более трагическими. И проблемы эти не столь просты, они с большим трудом поддаются научному анализу. К несчастью, у советских ученых, которым тут, казалось бы, и карты в руки, отнята всякая возможность обсуждения этих вопросов. Их постоянно вынуждают притворяться, будто никаких таких трагических противоречий и конфликтов в советском обществе нет и быть не может. Но тем более интересно и важно узнать, что же думают о современном русском национализме западные специалисты. Тем более в существенной для нас статье на эту тему в таком серьезном издании как английский журнал «Сервей». Статья профессора Эндерса Уимбуша «Обратная реакция русского национализма» посвящена вопросу о причинах возникновения этого нового явления в современной России. Название статьи профессора Уимбуша, как я его перевел - «Обратная реакция русского национализма» - лишь весьма приблизительно передает основную идею автора. То, что я достаточно неуклюже, признаюсь, попытался передать словами «обратная реакция», соответствует новому американскому слову «бэклеш», которое появилось после движения за гражданские права в Америке 60-х годов, после того как были введены строгие законы, воспрещающие разнообразные формы дискриминации негров, и когда белое население почувствовало себя в некоторых случаях ущемленным в своих правах. Например, бывают случаи, когда неграм дается предпочтение при поступлении на работу или на учебу. Протесты белых оказались как бы обратной, защитной реакцией на национальное движение ранее угнетенного негритянского меньшинства. Эту реакцию и стали называть «бэклеш». Сходными условиями пытается профессор Уимбуш объяснить и возникновение современного русского национализма в Советском Союзе. Он пишет:
«Дилемма для русских сегодня определяется тем, что они составляют главенствующую группу в номинально марксистско-ленинском многонациональном государстве».
И есть, вероятно, достаточно горькой иронии в том, что многие русские свое этническое преобладание воспринимают как нечто политически, культурно и социально обременительное, что им приходится оплачивать свое главенство слишком высокой ценой. Эта цена особенно угнетает в тех сферах, которые, по традиции, должны были бы гарантировать позиции национального господства - в праве не выражение своей национальности и в праве на национальную автономию. Профессор Эндерс Уимбуш в своей статье «Обратная реакция русского национализма» подчеркивает, что он не склонен защищать те методы, которые применяли русские в прошлом и продолжают применять еще теперь для управления своей огромной империей, как он не оправдывает порабощение негров в Америке, которое создало трудности для современных и белых, и черных американцев. По мнению профессора Уимбуша, современней рост русого национализма как бы напрашивается на сравнения с самосознанием господствующих национальных групп в других многонациональных государствах. В конце концов, центральное правительство оказывается вынужденным сдерживать притязания господствующей нации, чтобы не раздражать остальные. Оно вынуждено раскладывать тяжесть экономической ответственности более или менее поровну, на всех, или даже усиленно эксплуатировать народ, который, по видимости, находится в привилегированном положении. Конечным результатом истории империй прошлого было этническое смешение составляющих его национальных элементов, при котором все народы теряли своеобразие своей культуры. Тут не бывает выигравших, а только проигравшие. В Советском Союзе этот процесс, видимо, зашел уже столь далеко, что он выражается сейчас не столько в русификации всего населения страны, сколько в его универсальной советизации, или, выражаясь языком советской официальной науки, в создании новой этнической общности – советского народа. Тут есть веская причина протестовать и русским. Здесь одна из причин роста русского национализма.
Иван Толстой: Без Бориса Парамонова уже тогда нельзя было представить себе нашего эфира. Граф Лорис-Меликов, из цикла «Россия на путях к конституционности».
М. Т. Лорис-Меликов
Борис Парамонов: Эпоха великих реформ, преобразовавшая многие сферы русской жизни, оставила неизменной саму систему власти, неограниченную монархию, самодержавие. Однако попытка преобразования власти на конституционных началах была сделана. На этой попытке и закончилось царствование Александра Второго, а вместе с ним и эпоха Великих реформ. Осуществить эту попытку был призван Михаил Тариэлович Лорис-Меликов, военачальник Кавказской и Русско-турецкой войн, а позднее - популярный администратор. Он происходил из армянских дворян, родился в 1825 году. Родители решили дать ему русское воспитание и отправили в 11-летнем возрасте в Москву со знакомыми купцами. Лорис-Меликов учился в Лазаревском Институте восточных языков, но не кончил его и перешел в петербургскую Школу гвардейских подпрапорщиков и юнкеров. Однако восточные языки он изучил хорошо, и это знание ему позднее пригодилось на Кавказе, куда он был уже офицером отправлен в 1847 году. Интересно, что Лорис-Меликова мы находим среди персонажей повести Толстого «Хаджи Мурат».Служа на Кавказе, Лорис особенно отличился в Русско-турецкой войне. Под его руководством был произведен знаменитый ночной штурм Карса 6 ноября 1877 года. За военные заслуги он получил титул графа. В то же время у него скопился немалый административный опыт. Так, более 10 лет он был начальником Терской области. Этот опыт способствовал его назначению в январе 1879 года временным астраханским, саратовским и самарским генерал-губернатором. Повод для этого назначения был особый - эпидемия чумы в Поволжье. Требовался человек, объединяющий в одном лице административные способности с военной решительностью и расторопностью. Лорис-Меликов прекрасно справился с поручением: чума, распространившая панику уже в Европе, была быстро локализована и ликвидирована. Причем, из отпущенных ему 4 миллионов Лорис израсходовал только 308 тысяч рублей. Новое назначение Лорис-Меликов получил в апреле того же года - на пост харьковского генерал-губернатора. Генерал-губернаторства, укрупненные административные единицы, были созданы тогда в Петербурге, Харькове и Одессе, и значительно усилены в Москве, Варшаве и Киеве. В Харьковское генерал-губернаторство входило 6 губерний. Эта мера был попыткой правительства административными методами справиться с волной народовольческого террора, залившей страну, поэтому генерал-губернаторы наделялись очень широкими полномочиями. Средство оказалось малоэффективным и ни к чему не привело. Но Лорис-Меликов, единственный из новых наместников, сумел навести порядок в Харькове, при нем не только не было террористических актов, но даже упал уровень обыкновенных нарушений правопорядка. Важным было и то, что сам Лорис сумел приобрести в Харькове большую общественную популярность.
5 февраля 1880 года народовольцы устроили взрыв в Зимнем Дворце. Потребовались меры экстраординарные. 8 февраля Государь объявил создание Верховной распорядительной комиссии с наделением ее главного начальника диктаторской властью. Этим начальником был назначен генерал адъютант Лорис-Меликов. Диктатура Лорис-Меликова вскоре, однако, получила название «диктатуры сердца». 14 месяцев, проведенных им у власти, оказались самыми либеральными днями русской истории, если не считать эпохи Временного правительства. Основой его политики стала попытка опереться на общественные силы в борьбе с террором, отнюдь не сводить эту борьбу к чисто полицейским мерам.
По вступлении на пост Лорис, в обращении к жителям столицы, сказал: «На поддержку общества смотрю как на главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни, от перерыва которой страдают интересы самого общества». В осуществление этого плана Лорис-Меликов провел весьма популярные меры. Было закрыто Третье отделение, секретная полиция, прекращены административные репрессии, значительно расширены права земств и городских дум, органов общественного самоуправления. Был уволен ненавидимый обществом министр народного просвещения Дмитрий Толстой, произведено облегчение цензурной практики и учреждена комиссия для пересмотра Закона о печати. Кроме того, Лорис-Меликов создал широко разрекламированные сенатские комиссии для ревизии дел в провинции. Венчал все это его проект созыва народных представителей, который называют «Конституцией Лорис-Меликова». По примеру памятных редакционных комиссий, выработавших крестьянскую реформу, было предложено создать особые подготовительные комиссии из представителей различных ведомств и назначенных правительством экспертов для составления законопроектов в определенных заранее пределах. Намечались для начала две такие комиссии - финансовая и административно-хозяйственная. Приготовленные здесь проекты направлялись в Общую комиссию, а вот она уже составлялась не только из представителей подготовительных комиссий, но и выбранных делегатов от губерний и городов. Подчеркивалось при этом, что работы Общей комиссии будут иметь значение совещательное. Такова была «Конституция Лорис-Меликова», точнее сказать, первый и достаточно осторожный шаг к представительному правлению в России. Этот проект был им представлен царю 28 января 1881 года. 17 февраля царь наложил резолюцию - «Исполнить» - и приказал Лорису подготовить правительственное сообщение об этом.
Проект сообщения был готов и подписан Александром Вторым 1 марта 1881 года. Подписав его, он отправился на прогулку, на которой был убит бомбой народовольцев. Это событие, безусловно, отвратило нового государя Александра Третьего от введения в действие лорисовского проекта, хотя таковой и нашел достаточное число авторитетных сторонников в самом правительстве. Дело народного представительства было отложено в России еще на четверть века. Сам Лорис-Меликов подал в отставку в апреле того же года и уехал за границу, где умер 12 декабря 1888 года.
Известен интересный документ, названный в печати «Исповедь Лорис-Меликова» - письмо его из Ниццы вскоре после отставки к бывшему сотруднику по Министерству внутренних дел Скальковскому. В нем Лорис уверяет своего корреспондента, что Конституция была в России сорвана случайностью, нераспорядительностью полиции, не сумевшей до конца разорить гнездо террористов. Лорис писал:
«Если бы мудрый околоточный или дворник заблаговременно открыл бы подкоп на Садовой или в квартиру арестованного уже распорядителя убийц Желябова, подлежит ли сомнению, что тогда Михаил Тариэлович был бы возвеличен как мировой гений?».
И Лорис горько жалуется Скальковскому на то, что в России в такую тесную зависимость от полицейских дел ставят вопросы первостепенной государственной важности. Он говорит о себе:
«Кто десятки раз докладывал и письменно, и на словах Государю, что одними полицейскими мерами мы не уничтожим вкоренившегося у нас, к несчастью, нигилизма? Что нигилисты эти не имеют ничего общего ни с массой населения, ни с его представителями? Что в среде населения действительно существует недовольство, но происходит оно лишь от недостаточного доверия, ему оказываемого? И что нигилизм может пасть тогда, когда общество всеми своими силами и симпатиями примкнет к правительству?».
Лорис выразил здесь основную мысль тогдашних либералов: террор есть ни что иное, как результат отсутствия в России политической свободы. Соглашаясь с Лорисом в том, что русскую Конституцию сорвала действительно случайность, зададим вопрос: на самом ли деле террор был средством борьбы за политическую свободу? Трудно ответить на это утвердительно. Опыт сегодняшней истории помогает нам лучше понять природу террора, увидеть его иррациональный, никакими политическими мотивами до конца не объясняемый смысл. Разве в Италии и Федеративной Германии, этих питомниках современного терроризма, не существует политической свободы?
Что касается наших террористов, то они не могли не видеть, что сорвать курс Лорис-Меликова на установление конституционного режима могла только их собственная деятельность. В этой проблеме есть и другая сторона. Дело Конституции, устанавливающей права и свободы, не могло быть в тот момент успешным в России. Несомненно, принятие Конституции в 1881 году привело бы не к успокоению страны, а к эскалации общественного хаоса, как это и случилось в 1905 году и, позднее, в феврале 1917-го. В России, в тот исторический период, не было широкой социальной основы для конституционного порядка, не выработался тип личности, способной к ответственному обладанию правами и свободами. Арену общественной жизни наполняли интеллигенты в том специфическом смысле, который тогда приобрело это понятие в России, а сейчас приобретает на Западе. То есть бунтари и отщепенцы, по преимуществу. Нужна была, в первую очередь, не политическая, а социальная реформа, нужно было создать носителя прав в толще населения, в глубине национальной жизни. По такому пути и пошла власть позднее.