"15 октября 1764 года, сидя на развалинах Капитолия, я углубился в мечты о величии Древнего Рима, а в это же время у ног моих босоногие католические монахи пели вечерню на развалинах храма Юпитера: в эту-то минуту во мне блеснула в первый раз мысль написать историю падения и разрушения Рима". Это цитата из автобиографии великого британского историка Эдуарда Гиббона, автора многотомного "Упадка и разрушения Римской империи". Лицезрение руин подвигло многих на литературные, живописные и академические подвиги, руины прочно прописались и в европейском сентиментализме, и в романтизме, даже в модернизме. А вот в наш быстрый век, когда строения не успевают основательно разрушиться, ибо многие из них сносят быстрее, чем они, подобно Римской империи, придут в состояние упадка и разрушения, – в наше время, казалось бы, не до руин. Но так ли это?
Руины – если даже не говорить о литературе или живописи – постоянный спутник европейской жизни. До относительно недавнего времени города Европы (скажем так, значительная их часть) представляли собой комбинацию развалин, относительно новых зданий и (если повезет) новостроек. Более того, каждый город был своего рода палимпсестом, где разные исторические и культурные эпохи не только соседствовали, нет, одна нарастала на базе другой, занимая ее место и даже питаясь ее частями (известно, что в западном Средневековье множество зданий, включая соборы и замки, были возведены из строительного материала предыдущей архитектурной эпохи). В каком-то смысле руины и есть главный символ Старого Света. Возьмем, к примеру, Рим.
Обломок древнеримского строения соседствует с остатками христианского храма, частенько построенного из этих самых обломков. Из руин строится то, что потом, в свою очередь, становится руиной, не отменяя – и это очень важно! – факта существования руины предыдущей. Сегодняшний путешественник видит в Риме все обломки, останки разом; более того, современные археологи намеренно "вскрывают" в какой-нибудь руине один из исторических слоев (или его фрагмент) и демонстрируют его нам, зевакам. Таким образом, в развалинах, этом знаке исторической подлинности, появляются знаки "еще более подлинной" принадлежности к истории, к истории "более настоящей", "очищенной (с помощью новейших достижений науки) от позднейших наслоений". Мы видим Рим многослойным и, даже будучи искушенными профессионалами, созерцаем все эти слои одновременно. В этом смысле сегодняшний наблюдатель римских чудес ничем не отличается от восторженного путешественника эпохи Возрождения; никакая "современная наука" не в состоянии выделить "настоящий античный (средневековый, барочный и проч.) Рим"; образ покрытого трещинами, вытертого, полуразвалившегося города остается все тем же. Здравый смысл вместе со скромным воображением подсказывают, что "новеньким", "целым", "с иголочки" Рим не был никогда. Этот город недаром называют "вечным" — он своего рода державинское "жерло вечности", которое пожирает еще не получившие окончательную форму дела людей, оставляя на земной поверхности обломки колонн, портиков, скульптур, полуразвалившиеся стены. "Упадок и разрушение" — замысел, цель и смысл существования земного, топографического Рима, собственно Европы как таковой.
До недавнего времени все было именно так. Но сейчас в разряд "руин" перешли строения самого что ни на есть утопического периода истории – двадцатого века. И это происходит не только в Центральной и Западной Европе. Территория бывшего СССР покрыта остатками индустриального советского п(р)орыва; спальные районы, эти крепости, составленные из панельных башен и низеньких хрущевок, выглядят древнее любого буржуазного жилого дома конца XIX столетия. Покрытые трещинами, облезлые жилища класса-гегемона и его интеллигентных попутчиков сигнализируют о конце утопического советского периода лучше, чем любой миллионер на джипе или православный поп в воинской части. В Соединенных Штатах города, построенные вокруг гордых некогда центров индустрии (например, автомобильной), приходят в столь глубокий упадок, что становятся предметом художественной рефлексии (см., например, очень интересный материал моих коллег о Детройте, особенно фотогалерею). Наконец Западная и Центральная Европа переживает уже, пожалуй, третий приступ одержимости руинами.
Это тоже – как и в России, как и в Америке – руины недавней индустриальной и социальной утопии: заводы, электростанции, большие многоквартирные дома, всё-всё-всё, отлитое некогда в чистом бетоне и украшенное железом и стеклом. Перед нами особый, невиданный доселе вид европейских развалин – остатки строений, возведенных как бы на "пустом месте", не имеющих истории, сделанных с нуля. Оттого они противятся вписыванию в архитектурный (и археологический) ландшафт европейских городов, эти руины не входят ни в какие комбинации ни с чем вокруг, особенно, если это "вокруг" носит исторический характер. Главный партнер, компаньон подобной руины – не История, а Природа; мы знаем это по "Сталкеру" Тарковского и/или по фото заросшего буйной зеленью Чернобыля. Фильм Тарковского заново открыли сейчас в Европе (вспомним книгу Джеффа Дайера "Зона", о которой Свобода рассказывала чуть больше года назад); модная сейчас в Старом Свете меланхолия и ностальгия, пророком которой стал автор "Колец Сатурна" немецкий писатель В. Г. Зебальд, вовсю использует комбинацию ржавых развалин утопии и раскидистой зелени забвения.
Ирландец Брайан Диллон – один из лучших знатоков и певцов такого рода руин. Как искусствовед он анализирует их исторический и культурный смысл, как прозаик, он строит повествование вокруг руин, даже, пожалуй, его проза состоит из материала этих руин, подобно тому, как в Средние века здания строили из камней, вытащенных из полуразвалившейся античной стены. В ноябре 2011 года в передаче Дмитрия Волчека "Поверх барьеров" прозвучало интервью, которое Анна Асланян взяла у Диллона. Разговор шел о его повести Sanctuary ("Святилище" или "Убежище", в зависимости от контекста), главный герой которой – развалины католической семинарии, построенной под Глазго в 1960-е годы:
Когда я впервые заинтересовался этой темой, лет семь или восемь тому назад, то заметил, что современным художникам свойственно обращаться к развалинам – к этому, по сути, весьма традиционному понятию. Развалины уже довольно давно воспринимаются как нечто романтическое, связанное с классицизмом, им присущи особые ностальгия и эстетика. Лет двадцать-тридцать назад над подобным отношением посмеялись бы. А в конце 90-х и в последующее десятилетие эту тему стали развивать – в частности, художники Тасита Дин и Джейн и Луиз Уилсон, если говорить о Британии. В их произведениях современные развалины – будь то остатки модернистской архитектуры или построек послевоенных времен, а то и более старых, начала-середины XX века – представлены в эстетизированном виде, в утонченном, неярком обрамлении. Под влиянием этих работ я поначалу стал не столько задумываться о связи развалин с современным искусством, сколько посещать эти места. К написанию книги меня подтолкнуло прежде всего непосредственное знакомство с ними. Они, как мне кажется, символизируют понятие будущего, которое так и не наступило; это, в частности, заметно в работах Дин. Для некоторых художников это понятие – можно назвать его ретрофутуризмом – превратилось в часто используемый прием. Оно присутствует во всей популярной культуре; тот же Голливуд постоянно использует тему устаревшей техники, которая указывает в направлении так и не наступившего будущего: вещи вроде первых летательных аппаратов, всевозможные аналоговые предшественники мира цифрового. Все это прочно закрепилось в популярной культуре, стало ее неотъемлемой частью, особенно в Британии; телешоу Doctor Who и ему подобные постоянно это обыгрывают.
В то же время эти вещи не лишены определенного особого эмоционального накала. Мне хотелось попробовать написать о них по-своему – о связанных с ними местах, ландшафтах, постройках. Написать не с точки зрения современного искусства, но с тем лишь, чтобы решить определенную прозаическую задачу. Развалины – слово, обладающее глубоким смыслом, образ до того сильный, что словно стоит у тебя на пути и мешает разглядеть само место. В то же время развалины породили множество богатых идей у писателей, которыми я восхищаюсь, – о них писали Роберт Смитсон и В. Г. Зебальд. Это плодородная почва – таковой она успела стать для множества художников и писателей. Развалины если не вышли на первый план в искусстве, то заведомо присутствуют в нем, возвышаясь над другими темами. Мне кажется, что она себя постепенно исчерпывает. Причина этих моих подозрений – недавно начавшаяся издательская лихорадка, в результате которой выходит большое количество книг о заброшенных городских местностях, помойках, бывших промзонах и так далее. Интерес к этим вещам стал частью мейнстрима. Мне кажется, что произошло следующее: сентиментальное отношение к развалинам, “утерянным руинам”, как их называли в XVIII веке, мало-помалу разряжает ту полную электричества атмосферу, что была присуща этим местам лет десять назад.
Моя книга берет начало от определенного места – католической семинарии Сент-Питерс, построенной в 60-е. Закончена она была году в 68-м – важная дата сама по себе, и в книге это играет некую роль. В 80-м семинария осталась заброшенной; дело в том, что она была рассчитана на 150 человек, но католической церкви так и не удалось найти достаточного количества желающих там обучаться. Никто не мог толком придумать, что делать со зданием, с его огромными помещениями – часовней, трапезной – и крохотными кельями, где жили семинаристы. Постройка до того статична, что найти для нее другое применение трудно. Так она и стоит с 80-го года, постепенно приходя в упадок. Ее посещает множество людей. Если заглянуть в сеть, там обнаружится бесчисленное число фотографий, сайтов, посвященных Сент-Питерс. В субкультуре исследователей городских ландшафтов это место очень знаменито – это не просто какие-то никому не известные развалины. В последние несколько лет начались попытки восстановить семинарию, были выделены деньги на ее культурную регенерацию. Планируется оставить ее как деталь ландшафта, тесно связанную с ближайшим городом – она находится в 20 милях от Глазго, – и использовать в качестве места, посвященного искусству. Словом, место стало неотъемлемой частью дискурса на такие темы, как упадок и восстановление городских районов. Однако меня в нем заинтересовало другое; в этом смысле моя книга несколько отличается от мейнстримовых вещей. Дело в том, что мне хотелось написать о нем так, чтобы отдать должное его модернизму. Я писал о развалинах, оставшихся здесь после событий 40-летней давности, и стремился подчеркнуть энергию, радикализм, присущие этой постройке. Мой подход может показаться слегка надуманным, но все-таки: он состоял в том, чтобы взглянуть на предмет через призму модернистской литературы с ее отношением к пространству вообще и к архитектуре в частности. Отсюда и те кивки в сторону Беккета, Алена Роб-Грийе, которые у меня встречаются, а также в сторону прозы Роберта Смитсона и работ ряда современных художников, включая Таситу Дин. Кроме того, многое там навеяно кинематографом, следы фильмов Тарковского и Криса Маркера видны совершенно отчетливо, ничем не прикрытые. Это своего рода система координат, в которой современное искусство рассматривает понятие развалин, упадка. В центре книги, надеюсь, лежит попытка подобраться как можно ближе, написать как можно более интимно о непосредственно ткани, материальной природе здания и окружающего его ландшафта. Такова была моя цель.
Ну а выглядят эти руины Сент-Питерса вот так:
Целиком беседу Анны Асланян с Брайаном Диллоном можно послушать вот здесь.
Руины – если даже не говорить о литературе или живописи – постоянный спутник европейской жизни. До относительно недавнего времени города Европы (скажем так, значительная их часть) представляли собой комбинацию развалин, относительно новых зданий и (если повезет) новостроек. Более того, каждый город был своего рода палимпсестом, где разные исторические и культурные эпохи не только соседствовали, нет, одна нарастала на базе другой, занимая ее место и даже питаясь ее частями (известно, что в западном Средневековье множество зданий, включая соборы и замки, были возведены из строительного материала предыдущей архитектурной эпохи). В каком-то смысле руины и есть главный символ Старого Света. Возьмем, к примеру, Рим.
Обломок древнеримского строения соседствует с остатками христианского храма, частенько построенного из этих самых обломков. Из руин строится то, что потом, в свою очередь, становится руиной, не отменяя – и это очень важно! – факта существования руины предыдущей. Сегодняшний путешественник видит в Риме все обломки, останки разом; более того, современные археологи намеренно "вскрывают" в какой-нибудь руине один из исторических слоев (или его фрагмент) и демонстрируют его нам, зевакам. Таким образом, в развалинах, этом знаке исторической подлинности, появляются знаки "еще более подлинной" принадлежности к истории, к истории "более настоящей", "очищенной (с помощью новейших достижений науки) от позднейших наслоений". Мы видим Рим многослойным и, даже будучи искушенными профессионалами, созерцаем все эти слои одновременно. В этом смысле сегодняшний наблюдатель римских чудес ничем не отличается от восторженного путешественника эпохи Возрождения; никакая "современная наука" не в состоянии выделить "настоящий античный (средневековый, барочный и проч.) Рим"; образ покрытого трещинами, вытертого, полуразвалившегося города остается все тем же. Здравый смысл вместе со скромным воображением подсказывают, что "новеньким", "целым", "с иголочки" Рим не был никогда. Этот город недаром называют "вечным" — он своего рода державинское "жерло вечности", которое пожирает еще не получившие окончательную форму дела людей, оставляя на земной поверхности обломки колонн, портиков, скульптур, полуразвалившиеся стены. "Упадок и разрушение" — замысел, цель и смысл существования земного, топографического Рима, собственно Европы как таковой.
До недавнего времени все было именно так. Но сейчас в разряд "руин" перешли строения самого что ни на есть утопического периода истории – двадцатого века. И это происходит не только в Центральной и Западной Европе. Территория бывшего СССР покрыта остатками индустриального советского п(р)орыва; спальные районы, эти крепости, составленные из панельных башен и низеньких хрущевок, выглядят древнее любого буржуазного жилого дома конца XIX столетия. Покрытые трещинами, облезлые жилища класса-гегемона и его интеллигентных попутчиков сигнализируют о конце утопического советского периода лучше, чем любой миллионер на джипе или православный поп в воинской части. В Соединенных Штатах города, построенные вокруг гордых некогда центров индустрии (например, автомобильной), приходят в столь глубокий упадок, что становятся предметом художественной рефлексии (см., например, очень интересный материал моих коллег о Детройте, особенно фотогалерею). Наконец Западная и Центральная Европа переживает уже, пожалуй, третий приступ одержимости руинами.
Это тоже – как и в России, как и в Америке – руины недавней индустриальной и социальной утопии: заводы, электростанции, большие многоквартирные дома, всё-всё-всё, отлитое некогда в чистом бетоне и украшенное железом и стеклом. Перед нами особый, невиданный доселе вид европейских развалин – остатки строений, возведенных как бы на "пустом месте", не имеющих истории, сделанных с нуля. Оттого они противятся вписыванию в архитектурный (и археологический) ландшафт европейских городов, эти руины не входят ни в какие комбинации ни с чем вокруг, особенно, если это "вокруг" носит исторический характер. Главный партнер, компаньон подобной руины – не История, а Природа; мы знаем это по "Сталкеру" Тарковского и/или по фото заросшего буйной зеленью Чернобыля. Фильм Тарковского заново открыли сейчас в Европе (вспомним книгу Джеффа Дайера "Зона", о которой Свобода рассказывала чуть больше года назад); модная сейчас в Старом Свете меланхолия и ностальгия, пророком которой стал автор "Колец Сатурна" немецкий писатель В. Г. Зебальд, вовсю использует комбинацию ржавых развалин утопии и раскидистой зелени забвения.
Ирландец Брайан Диллон – один из лучших знатоков и певцов такого рода руин. Как искусствовед он анализирует их исторический и культурный смысл, как прозаик, он строит повествование вокруг руин, даже, пожалуй, его проза состоит из материала этих руин, подобно тому, как в Средние века здания строили из камней, вытащенных из полуразвалившейся античной стены. В ноябре 2011 года в передаче Дмитрия Волчека "Поверх барьеров" прозвучало интервью, которое Анна Асланян взяла у Диллона. Разговор шел о его повести Sanctuary ("Святилище" или "Убежище", в зависимости от контекста), главный герой которой – развалины католической семинарии, построенной под Глазго в 1960-е годы:
Когда я впервые заинтересовался этой темой, лет семь или восемь тому назад, то заметил, что современным художникам свойственно обращаться к развалинам – к этому, по сути, весьма традиционному понятию. Развалины уже довольно давно воспринимаются как нечто романтическое, связанное с классицизмом, им присущи особые ностальгия и эстетика. Лет двадцать-тридцать назад над подобным отношением посмеялись бы. А в конце 90-х и в последующее десятилетие эту тему стали развивать – в частности, художники Тасита Дин и Джейн и Луиз Уилсон, если говорить о Британии. В их произведениях современные развалины – будь то остатки модернистской архитектуры или построек послевоенных времен, а то и более старых, начала-середины XX века – представлены в эстетизированном виде, в утонченном, неярком обрамлении. Под влиянием этих работ я поначалу стал не столько задумываться о связи развалин с современным искусством, сколько посещать эти места. К написанию книги меня подтолкнуло прежде всего непосредственное знакомство с ними. Они, как мне кажется, символизируют понятие будущего, которое так и не наступило; это, в частности, заметно в работах Дин. Для некоторых художников это понятие – можно назвать его ретрофутуризмом – превратилось в часто используемый прием. Оно присутствует во всей популярной культуре; тот же Голливуд постоянно использует тему устаревшей техники, которая указывает в направлении так и не наступившего будущего: вещи вроде первых летательных аппаратов, всевозможные аналоговые предшественники мира цифрового. Все это прочно закрепилось в популярной культуре, стало ее неотъемлемой частью, особенно в Британии; телешоу Doctor Who и ему подобные постоянно это обыгрывают.
В то же время эти вещи не лишены определенного особого эмоционального накала. Мне хотелось попробовать написать о них по-своему – о связанных с ними местах, ландшафтах, постройках. Написать не с точки зрения современного искусства, но с тем лишь, чтобы решить определенную прозаическую задачу. Развалины – слово, обладающее глубоким смыслом, образ до того сильный, что словно стоит у тебя на пути и мешает разглядеть само место. В то же время развалины породили множество богатых идей у писателей, которыми я восхищаюсь, – о них писали Роберт Смитсон и В. Г. Зебальд. Это плодородная почва – таковой она успела стать для множества художников и писателей. Развалины если не вышли на первый план в искусстве, то заведомо присутствуют в нем, возвышаясь над другими темами. Мне кажется, что она себя постепенно исчерпывает. Причина этих моих подозрений – недавно начавшаяся издательская лихорадка, в результате которой выходит большое количество книг о заброшенных городских местностях, помойках, бывших промзонах и так далее. Интерес к этим вещам стал частью мейнстрима. Мне кажется, что произошло следующее: сентиментальное отношение к развалинам, “утерянным руинам”, как их называли в XVIII веке, мало-помалу разряжает ту полную электричества атмосферу, что была присуща этим местам лет десять назад.
Моя книга берет начало от определенного места – католической семинарии Сент-Питерс, построенной в 60-е. Закончена она была году в 68-м – важная дата сама по себе, и в книге это играет некую роль. В 80-м семинария осталась заброшенной; дело в том, что она была рассчитана на 150 человек, но католической церкви так и не удалось найти достаточного количества желающих там обучаться. Никто не мог толком придумать, что делать со зданием, с его огромными помещениями – часовней, трапезной – и крохотными кельями, где жили семинаристы. Постройка до того статична, что найти для нее другое применение трудно. Так она и стоит с 80-го года, постепенно приходя в упадок. Ее посещает множество людей. Если заглянуть в сеть, там обнаружится бесчисленное число фотографий, сайтов, посвященных Сент-Питерс. В субкультуре исследователей городских ландшафтов это место очень знаменито – это не просто какие-то никому не известные развалины. В последние несколько лет начались попытки восстановить семинарию, были выделены деньги на ее культурную регенерацию. Планируется оставить ее как деталь ландшафта, тесно связанную с ближайшим городом – она находится в 20 милях от Глазго, – и использовать в качестве места, посвященного искусству. Словом, место стало неотъемлемой частью дискурса на такие темы, как упадок и восстановление городских районов. Однако меня в нем заинтересовало другое; в этом смысле моя книга несколько отличается от мейнстримовых вещей. Дело в том, что мне хотелось написать о нем так, чтобы отдать должное его модернизму. Я писал о развалинах, оставшихся здесь после событий 40-летней давности, и стремился подчеркнуть энергию, радикализм, присущие этой постройке. Мой подход может показаться слегка надуманным, но все-таки: он состоял в том, чтобы взглянуть на предмет через призму модернистской литературы с ее отношением к пространству вообще и к архитектуре в частности. Отсюда и те кивки в сторону Беккета, Алена Роб-Грийе, которые у меня встречаются, а также в сторону прозы Роберта Смитсона и работ ряда современных художников, включая Таситу Дин. Кроме того, многое там навеяно кинематографом, следы фильмов Тарковского и Криса Маркера видны совершенно отчетливо, ничем не прикрытые. Это своего рода система координат, в которой современное искусство рассматривает понятие развалин, упадка. В центре книги, надеюсь, лежит попытка подобраться как можно ближе, написать как можно более интимно о непосредственно ткани, материальной природе здания и окружающего его ландшафта. Такова была моя цель.
Ну а выглядят эти руины Сент-Питерса вот так:
Целиком беседу Анны Асланян с Брайаном Диллоном можно послушать вот здесь.