Иван Толстой: Сегодня русско-французский выпуск. Начнем с похождений легендарного Александра Стависского, героя парижских довоенных газет. Недавно московское издательство «Вече» выпустило первую в России книжку о нем. Она называется «Красавчик Саша». С ее автором, – живущим в Париже филологом Ефимом Кургановым, - мы бедуем по телефону.
Ефим Курганов: «Красавчик Саша», «Bon Sasha», - так человека этого называли в Париже конца 20-х-начала 30-х годов, это знаменитый для Франции человек и страшный, по-своему, Александр Стависский. Он с семьей - с отцом, мамой и бабушкой - переехал во Францию. Причем, в России и в русском интернете о нем ничего практически нет, а то, что есть, не всегда правда. О нем пишут, что они переехали во время погромов гражданской войны. Это было задолго до революции. Они переехали в Париж, он тут учился в элитном лицее «Кондорсе». И был мелким жуликом. Его первая профессия - смыватель чеков. На чеке, пока не высохли чернила, смывалась маленькая цифра и писалась большая. Вот это была его первая специальность.
Потом он стал очень известен и повлек за собой страшный кризис – политический, общественный - один из самых страшных кризисов в истории Французской Республики. Его знают, но до сих пор нельзя о нем сказать всей правды, потому что очень много людей оказалось замешано и просто куплено им. Он купил министров, членов парламента, прокурора Парижа, префекта Парижа. И это все делалось на виду у всех, это был такой спектакль. Он сам был, видимо, такой мегаломан, пьянел от того, что вокруг него «вальс миллионов», какие-то астрономические суммы появлялись и тут же исчезали, он все их раздавал публично.
Иван Толстой: Как же так могло получиться, что человек, который приехал незадолго перед этим во Францию и был смывателем чеков, вдруг превратился в такого финансового воротилу? Что этому помогло?
Ефим Курганов: Вот это загадка. Потому что, в принципе, ни один эмигрант из России ни тогда, ни потом, никогда не смог подняться на такую высоту в смысле проникновения в высочайшие эшелоны власти. Ни один русский эмигрант, ни Бердяев, ни Милюков, ни Мережковский не могли надеяться, что они будут приняты на таком высоком уровне. Но почему-то этот «красавчик Саша», при том, что он не был интеллектуалом, не был человеком особенно широко образованным, он оказался наверху. Это одна из загадок. Есть несколько версий, части из них мы попробуем коснуться, но, в принципе, да, это загадка. И поэтому русская эмиграция его люто ненавидела. Во-первых, они считали, что он их позорит, а, во-вторых, был элемент явной зависти, потому что они не могли даже надеяться, что их примут и к ним прислушаются так высоко. Кроме того, считается, что он был экспертом по русским делам. Его приглашали как эксперта, потому что он предпочитал говорить по-французски, но русским он владел. Одновременно (непонятно, что он делал) он был агентом Сюрте, политической французской полиции. Это тоже известно. Так он вдруг оказался на самом верху, на уровне премьер-министра, министров.
Одна из версий, что он был подставной фигурой. Что был заговор, что кто-то наверху из правых решил создать такого второго Дрейфуса, создать большой еврейский скандал, чтобы потом устроить переворот. И для этого нужен был такой человек яркий, который всюду мелькает. Некоторые не понимают, как человек, который на самом деле не был профессиональным финансистом, мог такие огромные дела проворачивать. Считается, что кто-то за его плечами орудовал, а Саша был подставной фигурой для будущего скандала. Который и произошел.
Я считаю, что это был человек неординарный и очень способный, и на самом деле он вполне мог все это проворачивать тогда, но им просто воспользовались потом. Всю прессу «красавчик Саша» держал на замке. Конечно, не была подкуплена им вся пресса, но как только где-то появлялась статья, направленная против него, он это издание покупал и закрывал. И он сам говорил о себе, что «я заклеиваю рты чеками». И это все держалось несколько лет, до 23 декабря 1933 года.
Иван Толстой: Уже по тому, что вы рассказали, понятно, что эта фигура должна оказываться в центре политического детектива, международного триллера или, как минимум, французского триллера, в центре хорошего кинофильма, потому что аферист в центре политической жизни, подкупающий, «заклеивающий газетчикам рты чеками» -это, конечно, шикарная история для того, чтобы плести по этой ткани сюжет чьей-то личной, конкретной биографии, с любовными похождениями, и так далее. Мой вопрос вам: если по-русски о нем пишут мало, неужели и во Франции о нем мало написано?
Ефим Курганов: Во Франции о нем написано очень много, можно сказать, о нем создана целая литература. Но есть одно «но»: до сих пор нельзя сказать всей правды, до сих пор остается элемент загадки. О нем целая литература, я кое-какие книжки перечислю. Самая первая книжка о Стависском, ее автор Жозеф Кессель, писатель, имеющий русско-еврейское происхождение, он лично знал Стависского. Более того, Стависский ему давал деньги, в частности, на издание еженедельника «Детектив», где начал впервые печататься и Сименон. Стависского убили в январе 1934 года, а в марте 1934-го вышла книжка Жозефа Кесселя в издательстве «Галлимар», которая называлась «Ставиский - человек, которого я знал». Это такой мемуар о Стависском, где он выведен более или менее симпатичной личностью. Я нигде не встречал рецензии на книжку Кесселя о Стависском в русской прессе. Были репортажи о деле Стависского, о вскрывающихся разоблачениях, искали и были найдены корешки от чековых книжек, потому что главная улика, которую держал Саша и считал, что его не убьют, он держал корешки от своих чековых книжек. А на корешках - фамилии людей, на имя которых чеки выписывались. Поэтому он считал, что это улика, которая его спасет. И вот искали эти корешки, чьи имена политических деятелей там значатся. Вот, что интересовало русскую прессу.
Иван Толстой: Давайте сделаем еще один шаг назад, в прошлое «красавчика Саши». Расскажите, пожалуйста, хотя бы схематично, о его жизни до той поры, когда он занялся громкими аферами, в которые вовлекал и французскую политическую элиту. Словом, о его начальной судьбе.
Ефим Курганов: На Елисейских Полях есть такой Театр Мариньи. И Саша, он был еще гимназистом, со своим дедушкой Абрамом решили этот театр, который был зимний, а летом он бездействовал, вот первая афера была связана с этим театром. И вообще принцип деятельности Саши был такой, что он на самом деле ничего не выпускал, основывал дутые компании, которые ничего не производили, но зарабатывал деньги. И первая была с этим Театром Мариньи. У сотрудников театра, которые там работали, раздавали или продавали афиши, сажали на места, у них же нет зарплаты, они живут на чаевые. И для того, чтобы поступить в театр, они сами вносят взнос. И вот они внесли взносы, а Саша не собирался ничего ставить, как и в дальнейшем всегда, просто внесли взносы, и они эти деньги с дедушкой забрали. Это было первое следственное дело, которое много лет тянулось. Потом он стал смывателем чеков. Была такая история громкая, я ее тоже воспроизвел.
Видимо, в первый раз Саша на какое-то время оказался в тюрьме. Бедный румынский студент, который на каникулы хотел поехать домой, у него не было денег, и он обратился к Саше. Он ему принес чек свежий, Саша написал другую сумму, и тот получил в банке большую сумму. Он часть отдал Саше, а часть взял себе и поехал на каникулы. Когда он вернулся, его тут же арестовали. Он выдал Сашу, сказал, что Саша ему устроил эту аферу. Началось следствие, Сашу арестовали, но потом эта единственная улика, смытый чек, исчезла из сейфа в комиссариате полиции. Дело пришлось закрывать.
Потом Саша работал как жиголо, крутился с богатыми американками, зарабатывал на этом. Он всегда был одет, он косил под аристократа, невероятно ухоженный был, даже когда еще был более или менее мелким жуликом.
Потом была такая певица Жанна Блох, они с Сашей, который был ее возлюбленным, открыли свой бар-кабаре, и там у них был подпольный тотализатор. И первый миллион Саша заработал именно там. Она потом попала в аварию, стала обезображенным инвалидом, Саша, естественно, ее оставил. Считается, что часть денег ее прихватил тоже. В общем, первый свой миллион он заработал в баре с подпольным тотализатором.
Потом Саша просто радикально изменился и вдруг перестал быть мелким жуликом. Во-первых, он нашел девушку своей мечты. Это такая знаменитая красавица, она работала манекенщицей в доме «Шанель» - Арлетт Симон, в которую Саша влюбился, женился, стал ее верным мужем навсегда, и самые лучшие меха, самые дорогие бриллианты Франции были в ее распоряжении. Вся Франция с завистью и ненавистью смотрела на эту женщину. Самые лучшие автомобили у нее были. Саша влюбился, но до этого он попал в тюрьму, провел там 16 месяцев, и принял решение, что он больше никогда, ни при каких условиях в тюрьму не попадет. Ему там очень не понравилось, в тюрьме «Санте» на Монпарнасе. Саша украл пять миллионов, но это была не физическая кража, это уже была финансовая операция через ценные бумаги. Его отец в ужасе покончил жизнь самоубийством. Сашу посадили в тюрьму, шло следствие, он сидел 16 месяцев, пытался выйти под подписку о невыезде, предлагал большие суммы, ему отказывали, и потом вдруг вот этот переворот, это 1925 год - Саша вдруг выходит из тюрьмы.
Это тоже загадка. Он сказал, что ему срочно требуется операция аппендицита, а он не доверяет тюремным врачам. Он вышел из тюрьмы. Никакого аппендицита у него не было. Он сбрил усы и больше никаких не делал преображений. У него была всегда шевелюра такая, он постригся и поменял фамилию, он стал теперь месье Александр, имя стало его фамилией, но все знали, что это Стависский. Он никуда не исчез и в тюрьму больше не вернулся. Ровно 19 раз комиссариат полиции писал бумагу, чтобы он вернулся, а он не вернулся. Это загадка, которую пытались потом разрешить, из-за ее разрешения погибали люди. И вот он не просто не вернулся, он стал совершенно другим человеком, он стал совершать какие-то немыслимые финансовые операции, одну за другой. Тогда и начался знаменитый «вальс миллионов».
Самая знаменитая доведенная до конца операция Саши - это операция в Байоне. Когда в Испании произошла революция, многие аристократы перебежали через границу и поселились в Байоне. Наличных средств у них особых не было, но у них были какие-то фамильные драгоценности, и они их стали сдавать в ломбард. А у Саши уже был опыт предыдущей его аферы, она была в Орлеане, когда он создал эту систему. Что сделал Саша? Он приехал в Байону, открыл там мастерскую по производству бижутерии, опыт у него уже был по Орлеану, при полном содействии мэра Байоны. Ломбард имел право выпускать ценные бумаги под имеющиеся там драгоценности. И стали выпускать они ценные бумаги под эти драгоценности. Причем, в мастерской Саши изготавливались точные копии и подменялись. И когда французские и испанские гранды приходили в ломбард, чтобы вернуть себе свои драгоценности, приносили деньги, они на самом деле получали копии. А сами драгоценности Саша продавал. Поэтому эти ценные бумаги - просто бумажки, мусор, который ничего не стоил. Но они рекламировались просто на правительственном уровне. Министры и правительство советовали гражданам покупать ценные бумаги Байонского ломбарда. И считается, что Саша заработал только на байонской афере 600 миллионов франков. Тогда для Франции, которая находилась в кризисе, как и весь мир, это была страшная, астрономическая сумма.
Случайно, когда стала всплывать байонская афера, началось крушение империи Саши. Как раз тогда ему посоветовали уехать из Парижа. Просто боялись в правительстве, что если Саша откроет рот, то Французская Республика просто рухнет, потому что слишком много имен и членов правительства было там замешано, включая премьера. Он, конечно, был мегаломан и сам сходил с ума от своей деятельности, от расшвыривания денег. Его принцип - что всех можно купить, и он всех покупал. Именно он обнажил, особенно этого не желая, тогда у власти были более или менее разной окраски левые правительства, социалистические, он обнажил продажность левых, что очень устраивало каких-то больших правых, хотя их имен и сейчас никто не называет, кто это мог устроить. Но в любом случае, даже если это он сам, то он покупал всех. Прокурор Парижа Прессар жил на содержании Саши, префект Парижа Жан Кьяпп находился полностью на содержании Саши, очень многие крупные адвокаты, и так далее. Поэтому его не могли посадить, потому что прокурор Парижа и префект Парижа этого не допустили бы. А принцип его был в том, что просто одна афера сменяет другую, одна подпирает другую, и тогда это действует.
Но, может, он был подставным лицом, есть такая версия. Или, в любом случае, его потом попытались использовать. Даже если Саша сам устраивал, а он был мегаломаном, считал, что все может, говорил, что спасет Францию, говорил, что у него самые благие намерения. И его сын, который написал потом мемуары довольно любопытные, которые называются «Стависский был моим отцом», его сын тоже до их пор говорит, что его папа на самом деле не был жуликом, а желал только блага Франции, хотел спасти бедную Францию, погибавшую в кризисе.
Можно строить разные предположения, кто стоял во главе заговора против Стависского, но заговор точно был. Даже если предполагать, что вначале он не был подставленной фигурой, а предположить, что он сам устраивал все, но в какой-то момент решили его использовать для будущего скандала, потому что 23 декабря все газеты Франции открылись статьями о Стависском. Это молчание, а был заговор молчания, нельзя было писать о Стависском, и вдруг всем стало можно, и даже нужно. И началась война против Стависского на Рождество 1933 года. Это не могло быть спонтанно и случайно, откуда-то сверху была отдана команда, что, все, убиваем Стависского.
Иван Толстой: Ефим, расскажите, пожалуйста, об обстоятельствах смерти Стависского.
Ефим Курганов: Когда началась эта страшная кампания против Стависского, ему посоветовали уехать из Парижа. Если бы он не уехал, может быть, он мог бы что-то предотвратить. Но он уехал. Причем, так получилось, что ему пришлось бежать из Байоны, у него не было наличных денег, был только саквояж с драгоценностями, но ни один ювелир не мог ему дать то, что эти драгоценности стоили, - их было слишком много. В его сейфе нашли пустую газету и ни одной купюры. Он жил в шале (в Швейцарии) под охраной одной пары, которые были одновременно связаны с полицией, они должны были следить за Сашей. И я считаю, что он и убил Сашу. Когда узнали его адрес и стали полицейские подходить к шале, то в этот момент этот человек, видимо, убил Сашу и через другой вход вышел и ушел. Причем, убил по приказу самого высокого начальства - или префекта Парижа или министра внутренних дел. Известно, что он звонил в Париж, и они сказали, что надо его убить. Было предсмертное письмо, я его опубликовал, но сын пишет в своих мемуарах, что предсмертное письмо напечатано на машинке, но в шале, в котором жил Саша, не было никакой печатной машинки, был только карандаш. И сын, не без оснований, был убежден, что это письмо было сфабриковано полицией, никакого предсмертного письма Саша не писал, хотя оно очень нежное по отношению к жене и сыну. Но сын не верил. И никто не поверил во Франции, что Саша покончил жизнь самоубийством, он не был тот человек, как считали французы, который может покончить жизнь самоубийством.
Иван Толстой: Александр Стависский в рассказе филолога Ефима Курганова, автора книги «Красавчик Саша», вышедшей в московском издательстве «Вече». Судьбой Стависского интересовался в свое время Жорж Сименон, во Франции снят и фильм с Жан-Полем Бельмондо в главной роди. Но в России книга Ефима Курганова – пока единственная на эту тему.
Русско-французский выпуск продолжим беседой с другим филологом, профессором Страссбургского университета Михаилом Мейлахом, побывавшим в нашей пражской студии. Михаил Борисович – уроженец Ленинграда, сын пушкиниста Бориса Мейлаха. Михаил Борисович, давайте начнем с ваших корней.
Михаил Мейлах: Цветаева, как это ни странно покажется сегодня, гордилась тем, что она родилась в профессорской семье. Такой же случай был с нашей коровой. Хотя отец мой был, скорее, советским ученым и стоял, в основном, на официальных позициях, что не мешало ему написать несколько интересных и вполне полноценных работ, тем не менее, это было очень важно. Я постоянно видел в доме замечательных людей, таких как Эйхенбаум или Шкловский, и все это оставляло какой-то след.
Тем не менее, когда я оканчивал школу, я бы увлечен театром и кино, мне казалось, что я мог стать Феллини. И тогда мои родители придумали такой ход. Вдруг раздается телефонный звонок, лично меня зовет к телефону обожаемей мной Ираклий Андроников и полчаса со мной разговаривает о том, что он был бы ничем, если бы он не кончил филологический факультет, и все его байки и рассказы ничего бы не стоили. Вот это заставило меня призадуматься.
И в это время еще приезжает театр Мари Бель, это последняя великая трагическая актриса Франции, еще с этим старым напевным стилем, который сегодня и не возможен и, вообще, его нет. И вот я, забыв все на свете, слушал Расина в ее исполнении. И решил поступить на филологический факультет. А куда? Меня очень интересовала Япония. Но в тот год набирали историков, а школа выработала во мне такое отношение к истории, что я туда не пошел. И вот под влиянием Мари Бель и французского театра я пошел на романское отделение.
У меня был французский язык, поэтому первые два года была невероятная скука. Как говорил один филолог-классик, Аристид Иванович Доватур, высшее образование на филфаке
сразу начинают получать только русисты, потому что им не надо изучать азы языка. Что не значит, что они знают русский язык в совершенстве. Было это очень скучно, и я стал учиться параллельно на классическом отделении. А с третьего курса стало очень интересно учиться и на романском. Дело в том, что великих ученых в это время уже не было, старой закалки, но были их ученики, а это совсем немало. Это были прекрасные специалисты в своих областях.
Иван Толстой: А кто, интересно, это был?
Михаил Мейлах: Был Ананий Самуилович Бобович, который знал все романские языки, великолепно знал обе латыни, классическую и народную, была и есть Маргарита Константинова Сабанеева, которая преподавала скучный предмет, Историю языка, но она нам сказала, что если дать себе труд и выучить фонетические изменения, тогда будет интересно. Что и произошло. Реизов, человек, скорее, не очень приятный и странноватый, кончил он в сумасшедшем доме, но я помню его блестящий семинар по Стендалю и Флоберу. И все-таки я не оставлял классического и, надеюсь, что чему-то обучился.
Иван Толстой: Какие это были годы?
Михаил Мейлах: Это были 60-е годы. Я поступил, я думаю, в 1962-63 году.
Иван Толстой: Что вы вспоминаете о духе Ленинграда, Петербурга - Питера, как сейчас уже усредненно говорят, хотя никогда, по-моему, это не было названием интеллигенции, а всегда каким-то простецким. И, все-таки, что такое был Петербург 60-х годов в смысле своего духа, вольнолюбия, каких-то новых интеллектуальных и интеллигентных кругов? Как эти интеллектуальные и культурные массы перемешивались со старой интеллигенцией? Вот вы начали с того, что вы вырастали в профессорской семье. Уже на уровне семьи это было два слоя. А что происходило за домашними стенами, что происходило в городе? Эта эпоха, 60-е годы, стала предметом научного изучения, это какое-то было гениальное время, когда в городе можно было встретить таких необыкновенных людей. Что вы помните об этом, как вы на этом вырастали?
Михаил Мейлах: Я думаю, что это было действительно замечательное время. Был круг людей, которые друг друга знали, это были часто замечательные специалисты в своих областях, но не только. Был общий культурный для всех багаж, был язык, общий для целого, довольно большого круга людей, к которому принадлежали, скажем, Антонина Николаевна Изергина, эрмитажница, София Викторовна Полякова, мой учитель по греческому. Это разные круги, но у всех были общие точки, все более или менее друг друга знали, чего теперь не бывает, кажется. До 1966 года была жива Ахматова, к ней тянулись молодые поэты. Несколько, на самом деле. Поэтов было бесконечное количество, как всегда, но выделились четыре: Женя Рейн, Найман, с которым мы потом, к сожалению, разошлись, Бобышев и молодой совсем еще Бродский. Я вошел в их круг благодаря моей сестре, которая старше меня на 10 лет, и она, естественно, к нему принадлежала.
Иван Толстой: А вас брали с собой?
Михаил Мейлах: Меня сперва брали с собой, а потом я как-то остался. Так что в разных возрастных категориях, тем не менее, были общие интересы, общий багаж культурный, и это был единый круг.
Иван Толстой: Как получилось так, что вы упоминали интерес к античности, к французской филологии и литературе, но ведь вы прославились именно как исследователь литературы русской позднего Серебряного века, его отрогов, как исследователь обэриутского круга? Каким образом возник путь от французской и античной филологии к филологии русской, что этому способствовало или, может быть, кто из людей этому способствовал?
Михаил Мейлах: Этому способствовала, опять-таки, моя сестра, которая была доброй феей во многих отношениях для меня. Она была замужем за музыковедом Генрихом Орловым. Генрих Орлов известен своей книгой о Шостаковиче, а вот недавно издали его большую теоретическую книгу о музыке, итог его жизни, может быть. Он был учеником Михаила Друскина, замечательного музыковеда, в молодости пианиста. Видите, такой получается сказочный сюжет. А у него был брат, Яков Друскин, человек, который вел очень замкнутую, почти монашескую жизнь, и который был не только другом Введенского и Хармса, но и сохранил архив. Во время блокады он, уже обессиливший человек, после ареста Хармса пошел к нему на квартиру и унес все бумаги. И архив Введенского тоже был у Хармса. Не архив, а его произведения. Архивами они не очень увлекались, да и время было не то. Почти все, что осталось Введенского, тоже оттуда. И он это возил с собой в эвакуацию, летом, когда уезжал на дачу, возил с собой. Это была главная для него драгоценность, при том, что он сам очень интересный и выдающийся философ. И он не притрагивался к этому архиву 15 лет после войны, надеясь, что все-таки они вернутся. Никто не вернулся, и тогда он начал немножко их разбирать.
И вот когда я с ним познакомился, он стал мне читать Введенского, он прочитал мне «Элегию» Введенского, которая произвела на меня такое впечатление, что я не знал, плакать или смеяться. Потом «Потец», который меня совершенно ошеломил. И вот так получилось, что в это время еще расцветала Тартуская школа Лотмана. И Гарик Суперфин, который в свое время в этих стенах работал (на Радио Свобода – Ив.Т.), пригласил меня на студенческую конференцию в Тарту, где я сделал первый доклад о Введенском, два даже доклада, о Введенском и о Хармсе. И первая публикация их после войны была именно в ротапринтных, маленьким тиражом изданных, материалах студенческой конференции. Потом я так увлекся этим, что стал работать, перепечатывать эти рукописи и, в конце концов, выпустил еще в советские годы двухтомник Введенского в Америке, в издательстве «Ардис» и в маленьком издательстве «К-Пресс» четыре тома Хармса.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, нашим слушателям, если можно, хотя бы несколько слов об этом совершенно легендарном по непроницаемости издательстве «К-Пресс». Кто-то его расшифровывает как «Кафка-Пресс».
Михаил Мейлах: «Кафка-Пресс», действительно.
Иван Толстой: Что за всем этим стоит? Кто его держал?
Михаил Мейлах: За этим стоит единственный замечательный человек, энтузиаст, который вкладывал те немногие деньги, которые у него были, и свое время для того, чтобы издавать Олейникова, Хармса, то, что не печатается в России, то, что ему близко и нравится. Оно существовало не очень долго.
Иван Толстой: Как звали этого энтузиаста?
Михаил Мейлах: Больд. По-моему, он чешского происхождения. И потом из Бремена, где он жил и издавал эти книги.
Иван Толстой: А имели ли книги издательства «К-Пресс» какое-то хождение в Советском Союзе?
Михаил Мейлах: Как ни странно, имели, но не столько сами книги, как их перепечатки. Занавес железный был все-таки с дырками.
Иван Толстой: В обе стороны. И в то время, когда вы увлеклись Введенским и обэриутами, насколько широк был круг людей, которым были доступны эти архивные тексты? Потому что, в основном, на 99 процентов все это было не опубликовано. Как можно себе представить то поле, на которое вы действовали? Вам нужен был какой-то комментарий, к кому вы обращались, кроме самого Друскина? Вы должны были выявить какие-то тексты, с чем-то сопоставить, какие шаги вы для этого предпринимали?
Михаил Мейлах: Это обычная филологическая работа. Сначала текстологическая, потом какой-то реальный комментарий. Для этого не требовались какие-то невероятные архивные разыскания, потому что весь архив был сосредоточен у Друскина.
Иван Толстой: То есть, Москва или Харьков?
Михаил Мейлах: Конечно, я обошел все архивы, а в Харькове еще была жива вдова Введенского, у нее ничего не сохранилось, только несколько важных текстов, два текста.
Иван Толстой: Оцените, пожалуйста, вот этот ардисовский двухтомник с точки зернения текстологической и с точки зрения полноты, чтобы наши слушатели представляли себе, чего вы смогли добиться на рубеже 70-х и 80-х годов. Насколько они полны?
Михаил Мейлах: С тех пор прибавилось очень мало – два-три текста.
Иван Толстой: Издательская драма Введенского немножко известна в кругах тех, кто интересуется историей литературы. В чем там суть, Михаил Борисович?
Михаил Мейлах: К сожалению, и с Введенским, и с Хармсом произошли очень печальные вещи. Здесь придется назвать печальной памяти имя Глоцера. Конечно же, маньяка.
Иван Толстой: В хорошем смысле или патологическом?
Александр Введенский
Михаил Мейлах: К сожалению, в патологическом. Глоцер говорил, что не смог поступить на филфак из-за 5-го пункта. Это было в годы космополитизма, и он кончал юридический факультет. Он утверждает, что он природный филолог, чего, надо сказать, не наблюдается. Филологических достижений мало, зато сутяжнических - бесконечное количество. И у него метод был всегда один и тот же. Он каким-то образом втирался к наследникам. А я бы наследников хоронил вместе с покойным автором, как раньше хоронили вождя с его конями, вдовами и рабынями, потому что вред от них неописуемый. Сначала он проник к единственному оставшемуся в живых после смерти вдовы и старшего сына пасынку Введенского, каким-то образом его охмурил, настолько, что Глоцер 17 лет управляя им, не давал переиздать Введенского. А я … Ведь в годы перестройки все это было на одном энтузиазме, разумеется, бесплатно. Я вообще говорю здесь о платности и бесплатности только в той связи, что Глоцер сумел ему вбить в голову, что мы получаем миллионы, а ему ничего не даем. Хотя я думаю, что это само собой очевидно - на желтой бумаге было издано, бумага где-то ворованная была, что-то невероятное. Представляете, в 92 или 93 году издать Введенского?Потом какие-то идиотские обиды - кому прислали экземпляр, кому не прислали экземпляр. Причем, главная обида, что я не прислал экземпляр ардисовский. А как я бы его послал? По почте? Это было перед моим арестом. Вышел первый том, когда я сидел. Какие посылки? И какое это имеет значение? Короче говоря, 17 лет Введенского не издавали.
Иван Толстой: Этого добился, к сожалению, Владимир Глоцер, который убедил пасынка.
Михаил Мейлах: Зомбировал, я бы сказал.
Иван Толстой: И этот пасынок был правонаследником?
Михаил Мейлах: Он был (и есть) реальным и законным правонаследником.
Иван Толстой: И этот правонаследник наложил вето на все издания Введенского в стране.
Михаил Мейлах: Я думаю, что он этим не управлял. Он дал доверенность Глоцеру, а тот делал, что хотел.
Иван Толстой: А сам Глоцер в эти 17 лет издавал?
Михаил Мейлах: Да ни черта!
Иван Толстой: А почему?
Михаил Мейлах: Это известный феномен - «собака на сене». Я думаю, что он не в состоянии был это сделать. Он кое-что сделал, но это немножко подозрительная деятельность. От него остался замечательный архив, которого, правда, никто не видел, но просто известно, что там есть. Но это все метод нападения на наследников и вдов. Так или иначе, прошло 17 лет, и дальше начинаются какие-то невероятные интриги, в результате которых издает Введенского кто? Певица по имени Умка, она же Аня Герасимова. Когда-то она занималась филологией, Хармсом, когда-то выпустила неплохую книгу прозы Хармса. Ну не филолог она, что тут поделать!
Иван Толстой: Вы имеете в виду книгу, названную «Всё»?
Михаил Мейлах: Да. И еще в издательстве «Вита Нова» еще одна. Все довольно небрежно. Ну, что я буду говорить? Об этом Морев написал довольно подробно.
Иван Толстой: Но поскольку вы - гость нашей программы, а не Глеб Морев, нам и нашим слушателям, я уверен, хотелось бы узнать от главного специалиста.
Михаил Мейлах: Не очень приятно об этом говорить, но, понимаете, это изобретение велосипеда. Это глупо. Кто тут будет разбирать, что передрано из более ранних изданий, что нет? Полкниги занимают воспоминания пасынка Бориса Викторова, конечно, очень интересно, в своем роде, но все-таки это не Введенский. Какая-то хаотическая книга.
Иван Толстой: А что сейчас мешает вам подготовить высокого качества издание Александра Ивановича?
Михаил Мейлах: Вот мешают эти две книги. Например, издательство «Гилея», которое издало новый и дополненный вариант этого двухтомника в перестроечные годы, Сергей Кудрявцев, директор и его душа, он просто говорит, что нельзя после двух изданий издавать третье, оно не раскупится. Может быть, удастся издать в «Малой серии» «Библиотеки поэта». Но неизвестно, даст ли теперь пасынок, Борис Викторов, особенно после того, что я сейчас говорю, разрешение. Вообще странно, что наследники занимаются вопросами о том, кому что делать. По-моему, издательство должно делать предложения, мотивировать. Но надеюсь, что что-нибудь получится. Но с Хармсом еще хуже.
Иван Толстой: А что с Хармсом?
Михаил Мейлах: Был такой Валерий Сажин, который работал в Публичной библиотеке, в архиве. Был он очень милый человек, всем помогал, когда нужно было получить какие-то фонды, которые, скажем, выдавались с трудом или не выдавались. Все было прекрасно, пока он тоже не решил, что он филолог. И он издал такое собрание сочинений Хармса, что это запредельно. Во-первых, он выдумал какие-то новые подходы, как он выражается, «в текстологии». Тогда уж, новые подходы «к текстологии». А подход очень простой - как пишется, так и слышится, как слышится, так и пишется. Дело в том, что Хармс, и это все знали и посмеивались, но есть люди, которые орфографией не владеют. Хармс, делая хорошую мину при плохой игре, говорил, что «так пишется в моем написании». Он писал «марковь», и так далее. Сажин решил, что это великий обэриутский прием, и стал все это издавать. Еще хуже, что ему мерещатся во всем какие-то знаки и символы. Он прочел, наверное, Папюса и еще пару каких-нибудь книг мистических. Все расшифровывается только с точки зрения высшей премудрости. Что безумно глупо. Немножко напоминает блаженной памяти лысенковские методы или ту, у которой жизнь из яичного белка получалась. В общем, это были «открытия», которые ничего не стоили и стремились отменить настоящую науку, в которой эти люди ни черта не смыслили.
Любой из этих томов - это материал для гомерического хохота. Если у кого-то плохое настроение, можно его раскрыть и повеселиться.
Иван Толстой: И рынок забит изданиями, и он, естественно, не резиновый.
Михаил Мейлах: Да. Кроме этого шеститомника, это еще перепечатано во всех возможных издательствах - «Азбука», и так далее. Я вспоминаю по этому поводу чудный рассказ Хармса о том, как два человека подрались. Один другого огурцом избил огромным. И кончается мораль этого рассказа так: вот, какие огурцы большие продают в магазинах. Все поросло этими огурцами гигантскими.
Иван Толстой: В каком состоянии сейчас ваши обэриутские штудии, что вы сделали после того, как в 1987 году вышли из советского концлагеря, оказались на свободе? Вот двухтомник Введенского «Гилея» переиздала в начале 90-х.
Михаил Мейлах: Мы вместе с Володей Эрлем, замечательным специалистом в этой области, который, можно сказать, отчасти отдал жизнь этому, зная буквально каждую букву и строчку Введенского и Хармса, сделали, к сожалению, малоизвестный, потому что это тоже была перестройка и очень маленький тираж, том «Библиотеки поэта» - «Поэты группы Обэриу».
Иван Толстой: Вы считаете, что он малоизвестен, этот том?
Михаил Мейлах: Боюсь, что да, по крайней мере, за пределами России вообще почти неизвестен. Тогда еще не очень-то были налажены какие-то контакты. Да и в России… Ну что, 3 тысячи…
Иван Толстой: Допечаток нет?
Михаил Мейлах: Нет, это издательство еще носит гриф «Советский писатель», оно потом очень быстро распалось.
Иван Толстой: Что случилось дальше? Вы поселились в Европе, вы же живете во Франции…
Михаил Мейлах: Я живу в Страсбурге.
Иван Толстой: Но до этого вы жили….
Михаил Мейлах: В Петербурге.
Иван Толстой: А между Петербургом и Страсбургом?
Михаил Мейлах: Был французский Юг. Была Кайенна, Французская Гвиана, где была каторга французская в свое время. Буковский мне говорил, что это за то, что я не досидел, меня послали.
Иван Толстой: Что собой представляла жизнь там?
Михаил Мейлах: Это был университет заморский, поскольку территория эта французская, ее держат, чтобы запускать оттуда спутники. Спутники ведь с экватора надо запускать, поэтому Франция очень этим дорожит. Вот там был французский университет, студенты наполовину черные, наполовину - дети сотрудников ракетно-спутниковых.
Иван Толстой: Что вы преподавали?
Михаил Мейлах: Французскую литературу и сравнительную литературу. 3 года я там выдержал.
Иван Толстой: Потом вы вернулись во Францию?
Михаил Мейлах: Потом подал на конкурс и получил место в Страсбурге.
Иван Толстой: Что в Страсбурге приходится преподавать?
Михаил Мейлах: Я, в какой-то мере пользуясь своим профессорским положением, немножко повернул преподавание в русло нашей старой системы, которую я считаю очень хорошей. Ведь даже в советское время была оживлена эта дореволюционная система, которая отличалась огромным охватом. Каждый студент, какой бы он не изучал язык, он изучал и родственные языки, обязательно русский язык и литературу, и латынь была, и обязательный курс языкознания, и обязательный курс введения в литературоведение. Там ничего этого нет, там очень узко концентрированное преподавание. Например, студент-англист совершенно не обязан что-либо слышать о Сервантесе, никто с него не спросит, а если он не знает, никто его за это не осудит. Я ввел нечто вроде Введения в литературоведение, Введения в языкознание.
Иван Толстой: Вы эти курсы читаете?
Михаил Мейлах: Я продолжаю, после ухода на пенсию специалистки по этим предметам, преподавать старославянский и древнерусский. Когда уйду на пенсию, это совершенно точно прекратится. Вот я это стараюсь делать. И какие-то спецкурсы по каким-то интересующим меня предметам.
Иван Толстой: Яркие студенты встретились?
Михаил Мейлах: К сожалению, это редкость. Они бывают, они есть, но в подавляющем меньшинстве. Вообще за те 20 лет, что я работаю во Франции и окрестностях, уровень понизился чрезвычайно. Но это - мировой процесс.
Иван Толстой: У меня на полке стоят, по крайней мере, два огромных тома (я в ожидании продолжения), которые вы составили, два гигантских тома интервью с живыми деятелями русской культуры. Два совершенно энциклопедических тома, которые, по-моему, сами по себе требуют еще, как минимум, такого же тома комментариев, пояснений, сопоставлений, уточнений, и так далее. Расскажите, пожалуйста, об этом. Они оба называются «Эвтерпа, ты?».
Михаил Мейлах: Да, это цитата из Бродского: «Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?». Стихи, написанные в ссылке. Это хобби. Я знал такого замечательного ученого-классика Перуцци, который был уникальным специалистом по древним италийским языкам, и он, стесняясь и краснея, в качестве хобби издал критическое издание Леопарди и, вообще, как-то ему было очень неловко, что он вместо настоящей науки занимается такими пустяками. Вот и я что-то в этом роде. Просто я очень люблю балет, очень люблю музыку. Музыка, конечно, на первом месте. Когда я начал ездить по свету с начала 90-х годов, даже с 89-го, тогда еще было много живо эмигрантов старого поколения. Мне было безумно интересно с ними разговаривать. Я нашел нескольких дягилевских балерин, которые еще были живы. А потом, после смерти Дягилева, еще почти 30 лет просуществовали Русские балеты в Монте Карло, наследники, которые собрали весь цвет русского балета. А где балет, там музыка, там композиторы, исполнители. И было бесконечно интересно с ними встречаться и с ними беседовать.
Иван Толстой: Вы путешествовали, записывали на магнитофон диалоги?
Михаил Мейлах: Да. Но расплата была ужасная.
Иван Толстой: В каком смысле?
Михаил Мейлах: Подготовка этих двух томов. Потому что, как вы хорошо знаете, превращение устной речи в письменную - это мучение.
Иван Толстой: Как сразу, как быстро вы поняли, что нужно идти в сторону этого томирования?
Михаил Мейлах: Абсолютно не было такого замысла. Я что-то печатал в «Русской мысли», с которой я в то время усиленно сотрудничал, что-то в России иногда, но потом, когда накопилось такое огромное количество…
Иван Толстой: Просто чудовищный объем.
Михаил Мейлах: Я подумал, что нельзя, чтобы это кануло в Лету. И вот тут трудно, конечно, было бы найти и издателя на это, если бы не «НЛО» и Ирина Прохорова, которая заинтересовалась этим проектом. Сперва мы все в один том думали запихать, потом она очень щедро разрешила сделать два тома.
Иван Толстой: Первый том – деятели балета, правда?
Михаил Мейлах: Исключительно.
Иван Толстой: Второй?
Михаил Мейлах: Большая часть тома - это музыка, много театра и много изобразительного искусства.
Иван Толстой: А литература? Будет ли литература?
Михаил Мейлах: Литературы, конечно, тоже немало, у меня есть много разговоров, и очень интересных, с тем же Бродским, с Чеславом Милошем. Надеюсь, дойдет и до них.
Иван Толстой: В этом проекте или это будет что-то другое?
Михаил Мейлах: Посмотрим. Пока что этим двум томам пришлось отдать несколько лет жизни, концентрируясь на этом, но не оставляя полностью других моих занятий. Сейчас уже я не могу себе этого позволить, поэтому я понемножку что-то доделываю, обрабатываю, потом, может быть, само собой что-нибудь составится.
Иван Толстой: Михаил Борисович, что из сделанного за жизнь (простите, что я вам предлагаю подводить итоги), но к чему больше лежит душа, что любимое из ваших книжек?
Михаил Мейлах: Когда я был в зоне, у меня есть одно стихотворение, которое кончается такой строфой:
Минута –
и раздвинута во времени щель,
Трубадуры и обэриуты,
Хармс, Введенский, Арнаут Даниэль.
Арнаут Даниэль - это очень замечательный трубадур. Арнаут Даниэль.