Май – время волшебное. Воспетый множеством поэтов – от чеха Махи до русского Фета – этот месяц, однако, принадлежит не только возлюбленным, стихотворцам и сельским весельчакам, скачущим вокруг майского шеста. Сам набор общеевропейских майских праздников – День солидарности трудящихся, День Победы – говорит о том, что история континента переживала в эти дни, напоенные ароматами цветущих растений, овеваемые ласковыми ветерками, суровые и торжественные события. В конце концов, почему бы и не совместить эти два несомненные удовольствия – делать Историю и гулять по майским улицам? Думаю, однажды такая мысль пришла в головы нескольким десяткам тысяч (если не сотням тысяч) молодых людей; именно об этом событии мы и поговорим
Сорок пять лет назад, в мае 1968 года в Париже происходила, наверное, самая странная революция в истории континента. 2 мая по центру города прошла массовая студенческая демонстрация; вспыхнули схватки с полицией, четверо демонстрантов были арестованы, правительство распорядилось временно закрыть Сорбонну. Возмущение охватило почти все высшие (и не только высшие) заведения страны. Учащиеся стремительно революционизировались. Самыми многочисленными среди молодых были "гошисты" – активисты различных левацкий групп, в основном – маоисты, анархисты и троцкисты. Как водится во Франции, множество интеллектуалов – писателей, кинорежиссеров, философов – стали искать симпатии бунтарей: кто искренне, исходя из собственных убеждений, а кто – стремясь поймать изменчивую моду, вернуть ушедшую молодость или просто – добавить адреналинА в кровь. В ночь на 10 мая, после собрания учащихся на площади Денфер-Рошеро, около 20 тысяч молодых людей собрались в центре Парижа. В знаменитом Латинском квартале, на бульваре Сен-Мишель, активисты левацких групп попытались несколько организовать недовольных, кто-то бросил столь любимое парижанами XIX века слово "баррикады", призыв этот был радостно подхвачен. Первую баррикаду возвели на улице Ле Гофф. Дальше – больше: десять баррикад на улице Гей-Люссак, две – на улице Ульм, еще две – на улице Турнефор. Перевернутые и подожженные автомобили, атаки полицейских, драки – все это подробно описано не только репортерами, темпераментными публицистами и идеологами левых, но и воспроизведено в романах, кинофильмах, воспето в песнях. Утром, казалось, все было кончено. Баррикады разрушены, десятки бунтарей арестованы, 350 раненых отвезены в больницы. Однако революция продолжалась, хотя и без прежнего воодушевления. Ранее молчавшие коммунисты и подконтрольный им профсоюз Всеобщая конфедерация труда, испугавшиеся за свое влияние в обществе, вывели на улицы около миллиона человек. Демонстрация прошла мирно, однако власти решили все же пойти на уступки: Сорбонна была открыта, там начались бесконечные митинги, в которых "отметились" многие интеллектуалы, как те, которые заигрывали с молодежью, так и те, которые пришли туда из любопытства. Жан-Поль Сартр, Мишель Фуко, Луи Альтюссер – всех не перечислишь. Революция становилась модной, совершенно по-парижски, особенно когда стало ясно, что правительство (и президент де Голль, которого леваки иначе как "фашистом" не называли) ведут себя мягко и демократично. 30 мая 1968 года де Голль объявил о роспуске парламента и новых выборах (забегая вперед, скажем, что на них победили как раз правые). После этого сторонники президента провели в Париже демонстрацию, которая оказалась многочисленнее акций левых. Стало ясно, что Франция раскололась и большая ее часть – за порядок. Все, что произошло потом, – вынужденные реформы властей, маргинализация леваков, попытки осмысления произошедшего (сначала в прессе, потом в мемуарах, толстых книгах и монографиях), взросление бунтарей, приход этого поколения к экономической, политической и культурной власти – серьезно изменило лицо Франции. Более того, можно даже сказать, что нынешний облик страны во многом сформирован теми событиями 35-летней давности.
Чего же удивительного в этой революции, спросит слушатель. А вот что. У нее были самые странные в европейской истории лозунги, ее участники не знали, чего хотели, более того: декларировали это незнание как идеологию бунта, этой "революции нового типа". "Будьте реалистами, требуйте невозможного!", "Запрещено запрещать!" "Действиям – нет! Словам – да!" "Реальность – это мои желания!", "Под асфальтом – пляж!" – вот что было написано на транспарантах недовольных, вот что можно было прочесть на любой вертикальной поверхности, оказавшейся в досягаемости молодых бунтарей, от стен домов до декораций театра "Одеон". Те события можно трактовать и как конец "старой политики", и как конец "старых левых", и как "революцию подсознательного" – не только потому, что портреты Фрейда носили там рядом с портретами председателя Мао и Джимми Хендрикса, но и потому, что действие это более всего походило на выплеск коллективного молодежного политического бессознательного.
Где бессознательное, там – секс, иначе что же это за фрейдизм? Секс, точнее – "освобождение секса от пресса буржуазного ханжества", занимал огромное место в событиях мая 68-го. В то время как так называемая буржуазная пресса хихикала над сказочным лозунгом "Девушки! Снимите лифчики, это революционизирует!", сексуальная революция, начатая несколькими годами ранее в калифорнийских коммунах хиппи, набирала все большие обороты. Она разгонялась до тех пор, пока в начале 80-х не наткнулась на шлагбаум, на котором была написана страшная аббревиатура "СПИД". Одной из первых известных жертв страшной болезни стал чуть ли не главный идеолог французских левых, активный участник событий мая 68 года, выдающийся историк и философ Мишель Фуко. Так это поколение принесло свою жертву.
Между прочим, отметим еще один майский юбилей: 30 лет назад, 20 мая 1983 года в американском научном журнале были опубликованы результаты исследований группы французских ученых под руководством Люка Монтанье. В статье был впервые идентифицирован вирус иммунодефицита. Не уверен, что эти два мая – 68-го и 83-го – следует рассматривать в какой-то связи, но...
P.S. Среди самых интересных свидетельств о мае 68-го – "Парижские тетради" канадской писательницы Мейвис Галлант. Галлант к тому времени жила во Франции почти двадцать лет; точка ее наблюдения за студенческой революцией идеальная: она своя (живет в Париже давно, французский – один из двух ее родных языков и проч.) и не своя (иностранка, не разделяющая политических позиций сторон, оттого находится на дистанции) одновременно. Вот – в качестве иллюстрации – отрывок из "Парижских тетрадей" (перевод Анны Асланян):
11 мая
Полночи слушала жуткие новости. Около двух, когда C.R.S. (специальное подразделение полиции. – К.К.) "перегруппировалась и получила приказ атаковать", сказала, ни к кому не обращаясь: "Нет! Не может быть!" Я никогда не видела, как "атакуют" баррикады, но любая атака полиции в Париже, раз увиденная, не забывается. Они атакуют по команде "бегом-марш"; кажется, будто они непобедимы. Какие же смелые эти ребята! До сих пор я видела только, как они убегают. Наконец уснула, решила, что мне это приснилось, но в восьмичасовых новостях ("Европа 1") сказали: "Хорошо ли вам спалось? Ведь сегодня ночью в вашем городе происходило вот что"; за этим последовал рассказ.
Разгромленные улицы вокруг станции Люксембург. У живущих поблизости вид потрясенный. Стоят с потрясенным видом. Мостовые разворочены. Рю Ройе-Коллар, где я когда-то жила, выглядит, как после бомбежки. Сожженные автомобили – безобразные, серо-черные. Это маленькие машины из тех, что нетрудно поднять, толкать руками. Не такие, как у богатых. Говорят, даже автовладельцы не жаловались – ведь они наблюдали за атакой полиции из своих окон. Вооруженные мужчины и безоружные дети. Раньше мне казалось, что молодежь во Франции похожа на маленьких старичков. Кошмар! Всем нам нехорошо. Слухи о двух смертях: один студент, один из C.R.S. Слухи о том, что студенту перерезали горло, "прижав к окну дома 24 по рю Гей-Люссак" – так сообщает листовка (уже!).
Говорят, машины загорелись от бутылок с зажигательной смесью, которые бросали полицейские, а не студенты, хотя это, вероятно, были и те и другие. Друг А., у которого сгорела машина, нашел в ней кучу листовок, полуобгоревших, набитых туда в качестве растопки. Слухи о том, что полиция избивала раненых дубинками, что люди прятали их (студентов) и оказывали им помощь, что полиция врывалась в частные жилища. Когда полиция начала бросать бомбы со слезоточивым газом, народ в окрестных домах принялся мисками выплескивать из окон воду, чтобы газ не поднимался от земли.
Хозяин лавки: "Сегодня ничего не продал. Воду раздавал так, бесплатно. Вот и вся торговля". Легкое, неприятное ощущение давления. Лавочников "поощряют" (кто?), чтобы они заявляли – на вывесках, публично – о своей "солидарности" со студентами. Да ведь их лавки разгромили! Лавочники ни с кем не солидарны. В общем, не нравится мне это. Слишком похоже на послеоккупационный период.
Рассказали: бельгийский туристический автобус остановился на улице, вышли отец с сыном, сын встал на остатках баррикады, в каждой руке по камню, а отец его сфотографировал. Потом они вернулись в автобус. Этого не видела, но видела, как многие снимают. Последнее, что мне хотелось бы фотографировать. Забавная особенность: мужчины и мальчики поднимают эти булыжники с мостовой, взвешивают в руке, примериваются, будто хотят швырнуть. Представляются себе героями. Стыдно за пожилых профессоров, неожиданно вставших на сторону студентов. Если они считали, что эти реформы важны, какого черта ничего не делали прежде, пока ребят не довели до швыряния булыжниками? Морис Дювержер, профессор политологии, – седой ежик на экране, романтика баррикад. Хотелось сказать: “Да хватит вам, vieux père".
Глас народа: жена одного солдата Garde Mobile (военизированная полиция, подчиняются армии. – К.К.) живет в моем квартале. Вокруг нее – куча народу. Существо очень простое, невзрачное. Говорит: "Мой муж, когда пришел сегодня утром, сказал мне, что на баррикадах стояли уроженцы Северной Африки, лет по сорок-пятьдесят. Вот почему полиции пришлось обойтись с ними так сурово". Этому верят. Возмущенные домохозяйки. "Назад, в Северную Африку их отправить!" Возникает странное чувство, что все свалят на иностранцев – то есть новых пролов, испанцев с португальцами. А уж североафриканцев грех не обвинить.
Вечер. На Бульмише (расхожее название бульвара Сан-Мищель. – К.К.) по-прежнему пахнет слезоточивым газом. Со вчерашней ночи словно год прошел. Глаза щиплет, под веками саднит, внутренние уголки глаз распухают. Под деревьями и уличными фонарями бесцельно бродит молодежь. Машин нет. Вечер приятный, и это бесцельное прохаживание туда-сюда (любопытные наблюдатели – по тротуарам, молодежь – по дороге) напоминает corso (главная улица. – К.К.) в средиземноморском городке.
Тут же Gardes Mobiles и C.R.S. – здоровые, крутые мужчины средних лет. Приехали на своих машинах, черных и серых, бронированных, из Марселя и Бордо, судя по номерам. Плотные, до странности спокойные, стоят там, где пересекаются Бульмиш и бульвар Сен-Жермен; и тот и другой заполонены толпами – словно экскурсантами в выходной. Не верится, что эти молодые люди – студенты. По-моему, студенты были вчера вечером, на баррикадах. Эти парни просто не похожи на ребят, которых я видела вчера. Вид у них, как у рабочих парней из пригородов в обычный субботний вечер – как у ребят, которых мы в 1950-х называли “blousons noirs” (черные куртки – "крутые" ребята из парижских предместий конца 1950-х. – К.К.). А.Т. говорит, я ошибаюсь. Одним словом, они сбиваются в беспорядочную кучку, расходятся, начинают прогуливаться по бульвару Сен-Жермен. Полиция стоит на месте, а эти ребята ходят вперед-назад – беспокойные, в движении, будто волны у скалы. Уже сама по себе полиция – нечто вроде провокации; не понимаю, хоть убей, почему полицейских немедленно не уберут из Латинского квартала. Наконец небольшая группа переходит бульвар Сен-Жермен, распевая "Марсельезу" и отдавая копам нацистский салют. Полицейские смеются. Эти – явно из свежего пополнения. Будь они здесь прошлой ночью, не смеялись бы.
О полиции. Полицейских, участвовавших во вчерашнем разгроме, привезли из Бретани, где бретонские националисты организовывали забастовку. Они ехали всю ночь. С утра, как приехали, – скажем, с завтрака – их больше не кормили. Они стояли с полудня до двух ночи, не имея ни крошки во рту, – стояли, не садились, – и смотрели, как растут баррикады, зная, что им придется разнести их вместе с ребятами по ту сторону. Около двух ночи получили приказ атаковать. Им дали дубинки – бить, газовые гранаты – бросать. Что им было делать? Парнишка, живущий в моем доме, рассказал историю, похожую на сон. О том, как люди, живущие на тех улицах, осыпали студентов ”saucissons” (колбаса. – К.К.) и шоколадом, приносили им (не полицейским!) кофе. О том, как кто-то из студентов начал разговаривать с полицейскими. Не спорить - обсуждать. Говорить (серьезно рассказывает он) о своих проблемах и, господи боже мой, о структуре общества. C.R.S. – обычные люди, не все из них средних лет, попадались совсем мальчишки. Около двух поступил приказ: перегруппироваться, выстроиться заново, надеть шлемы и атаковать. Он говорит, все было нереально, как во сне: слезоточивый газ, вооруженные мужчины с этими огромными круглыми щитами, избиение – хотя люди-то были те же самые.
(…)
Де Голль по-прежнему не появляется. Молчит.
Чего же удивительного в этой революции, спросит слушатель. А вот что. У нее были самые странные в европейской истории лозунги, ее участники не знали, чего хотели, более того: декларировали это незнание как идеологию бунта, этой "революции нового типа". "Будьте реалистами, требуйте невозможного!", "Запрещено запрещать!" "Действиям – нет! Словам – да!" "Реальность – это мои желания!", "Под асфальтом – пляж!" – вот что было написано на транспарантах недовольных, вот что можно было прочесть на любой вертикальной поверхности, оказавшейся в досягаемости молодых бунтарей, от стен домов до декораций театра "Одеон". Те события можно трактовать и как конец "старой политики", и как конец "старых левых", и как "революцию подсознательного" – не только потому, что портреты Фрейда носили там рядом с портретами председателя Мао и Джимми Хендрикса, но и потому, что действие это более всего походило на выплеск коллективного молодежного политического бессознательного.
Где бессознательное, там – секс, иначе что же это за фрейдизм? Секс, точнее – "освобождение секса от пресса буржуазного ханжества", занимал огромное место в событиях мая 68-го. В то время как так называемая буржуазная пресса хихикала над сказочным лозунгом "Девушки! Снимите лифчики, это революционизирует!", сексуальная революция, начатая несколькими годами ранее в калифорнийских коммунах хиппи, набирала все большие обороты. Она разгонялась до тех пор, пока в начале 80-х не наткнулась на шлагбаум, на котором была написана страшная аббревиатура "СПИД". Одной из первых известных жертв страшной болезни стал чуть ли не главный идеолог французских левых, активный участник событий мая 68 года, выдающийся историк и философ Мишель Фуко. Так это поколение принесло свою жертву.
Между прочим, отметим еще один майский юбилей: 30 лет назад, 20 мая 1983 года в американском научном журнале были опубликованы результаты исследований группы французских ученых под руководством Люка Монтанье. В статье был впервые идентифицирован вирус иммунодефицита. Не уверен, что эти два мая – 68-го и 83-го – следует рассматривать в какой-то связи, но...
P.S. Среди самых интересных свидетельств о мае 68-го – "Парижские тетради" канадской писательницы Мейвис Галлант. Галлант к тому времени жила во Франции почти двадцать лет; точка ее наблюдения за студенческой революцией идеальная: она своя (живет в Париже давно, французский – один из двух ее родных языков и проч.) и не своя (иностранка, не разделяющая политических позиций сторон, оттого находится на дистанции) одновременно. Вот – в качестве иллюстрации – отрывок из "Парижских тетрадей" (перевод Анны Асланян):
11 мая
Полночи слушала жуткие новости. Около двух, когда C.R.S. (специальное подразделение полиции. – К.К.) "перегруппировалась и получила приказ атаковать", сказала, ни к кому не обращаясь: "Нет! Не может быть!" Я никогда не видела, как "атакуют" баррикады, но любая атака полиции в Париже, раз увиденная, не забывается. Они атакуют по команде "бегом-марш"; кажется, будто они непобедимы. Какие же смелые эти ребята! До сих пор я видела только, как они убегают. Наконец уснула, решила, что мне это приснилось, но в восьмичасовых новостях ("Европа 1") сказали: "Хорошо ли вам спалось? Ведь сегодня ночью в вашем городе происходило вот что"; за этим последовал рассказ.
Разгромленные улицы вокруг станции Люксембург. У живущих поблизости вид потрясенный. Стоят с потрясенным видом. Мостовые разворочены. Рю Ройе-Коллар, где я когда-то жила, выглядит, как после бомбежки. Сожженные автомобили – безобразные, серо-черные. Это маленькие машины из тех, что нетрудно поднять, толкать руками. Не такие, как у богатых. Говорят, даже автовладельцы не жаловались – ведь они наблюдали за атакой полиции из своих окон. Вооруженные мужчины и безоружные дети. Раньше мне казалось, что молодежь во Франции похожа на маленьких старичков. Кошмар! Всем нам нехорошо. Слухи о двух смертях: один студент, один из C.R.S. Слухи о том, что студенту перерезали горло, "прижав к окну дома 24 по рю Гей-Люссак" – так сообщает листовка (уже!).
Говорят, машины загорелись от бутылок с зажигательной смесью, которые бросали полицейские, а не студенты, хотя это, вероятно, были и те и другие. Друг А., у которого сгорела машина, нашел в ней кучу листовок, полуобгоревших, набитых туда в качестве растопки. Слухи о том, что полиция избивала раненых дубинками, что люди прятали их (студентов) и оказывали им помощь, что полиция врывалась в частные жилища. Когда полиция начала бросать бомбы со слезоточивым газом, народ в окрестных домах принялся мисками выплескивать из окон воду, чтобы газ не поднимался от земли.
Хозяин лавки: "Сегодня ничего не продал. Воду раздавал так, бесплатно. Вот и вся торговля". Легкое, неприятное ощущение давления. Лавочников "поощряют" (кто?), чтобы они заявляли – на вывесках, публично – о своей "солидарности" со студентами. Да ведь их лавки разгромили! Лавочники ни с кем не солидарны. В общем, не нравится мне это. Слишком похоже на послеоккупационный период.
Рассказали: бельгийский туристический автобус остановился на улице, вышли отец с сыном, сын встал на остатках баррикады, в каждой руке по камню, а отец его сфотографировал. Потом они вернулись в автобус. Этого не видела, но видела, как многие снимают. Последнее, что мне хотелось бы фотографировать. Забавная особенность: мужчины и мальчики поднимают эти булыжники с мостовой, взвешивают в руке, примериваются, будто хотят швырнуть. Представляются себе героями. Стыдно за пожилых профессоров, неожиданно вставших на сторону студентов. Если они считали, что эти реформы важны, какого черта ничего не делали прежде, пока ребят не довели до швыряния булыжниками? Морис Дювержер, профессор политологии, – седой ежик на экране, романтика баррикад. Хотелось сказать: “Да хватит вам, vieux père".
Глас народа: жена одного солдата Garde Mobile (военизированная полиция, подчиняются армии. – К.К.) живет в моем квартале. Вокруг нее – куча народу. Существо очень простое, невзрачное. Говорит: "Мой муж, когда пришел сегодня утром, сказал мне, что на баррикадах стояли уроженцы Северной Африки, лет по сорок-пятьдесят. Вот почему полиции пришлось обойтись с ними так сурово". Этому верят. Возмущенные домохозяйки. "Назад, в Северную Африку их отправить!" Возникает странное чувство, что все свалят на иностранцев – то есть новых пролов, испанцев с португальцами. А уж североафриканцев грех не обвинить.
Вечер. На Бульмише (расхожее название бульвара Сан-Мищель. – К.К.) по-прежнему пахнет слезоточивым газом. Со вчерашней ночи словно год прошел. Глаза щиплет, под веками саднит, внутренние уголки глаз распухают. Под деревьями и уличными фонарями бесцельно бродит молодежь. Машин нет. Вечер приятный, и это бесцельное прохаживание туда-сюда (любопытные наблюдатели – по тротуарам, молодежь – по дороге) напоминает corso (главная улица. – К.К.) в средиземноморском городке.
Тут же Gardes Mobiles и C.R.S. – здоровые, крутые мужчины средних лет. Приехали на своих машинах, черных и серых, бронированных, из Марселя и Бордо, судя по номерам. Плотные, до странности спокойные, стоят там, где пересекаются Бульмиш и бульвар Сен-Жермен; и тот и другой заполонены толпами – словно экскурсантами в выходной. Не верится, что эти молодые люди – студенты. По-моему, студенты были вчера вечером, на баррикадах. Эти парни просто не похожи на ребят, которых я видела вчера. Вид у них, как у рабочих парней из пригородов в обычный субботний вечер – как у ребят, которых мы в 1950-х называли “blousons noirs” (черные куртки – "крутые" ребята из парижских предместий конца 1950-х. – К.К.). А.Т. говорит, я ошибаюсь. Одним словом, они сбиваются в беспорядочную кучку, расходятся, начинают прогуливаться по бульвару Сен-Жермен. Полиция стоит на месте, а эти ребята ходят вперед-назад – беспокойные, в движении, будто волны у скалы. Уже сама по себе полиция – нечто вроде провокации; не понимаю, хоть убей, почему полицейских немедленно не уберут из Латинского квартала. Наконец небольшая группа переходит бульвар Сен-Жермен, распевая "Марсельезу" и отдавая копам нацистский салют. Полицейские смеются. Эти – явно из свежего пополнения. Будь они здесь прошлой ночью, не смеялись бы.
О полиции. Полицейских, участвовавших во вчерашнем разгроме, привезли из Бретани, где бретонские националисты организовывали забастовку. Они ехали всю ночь. С утра, как приехали, – скажем, с завтрака – их больше не кормили. Они стояли с полудня до двух ночи, не имея ни крошки во рту, – стояли, не садились, – и смотрели, как растут баррикады, зная, что им придется разнести их вместе с ребятами по ту сторону. Около двух ночи получили приказ атаковать. Им дали дубинки – бить, газовые гранаты – бросать. Что им было делать? Парнишка, живущий в моем доме, рассказал историю, похожую на сон. О том, как люди, живущие на тех улицах, осыпали студентов ”saucissons” (колбаса. – К.К.) и шоколадом, приносили им (не полицейским!) кофе. О том, как кто-то из студентов начал разговаривать с полицейскими. Не спорить - обсуждать. Говорить (серьезно рассказывает он) о своих проблемах и, господи боже мой, о структуре общества. C.R.S. – обычные люди, не все из них средних лет, попадались совсем мальчишки. Около двух поступил приказ: перегруппироваться, выстроиться заново, надеть шлемы и атаковать. Он говорит, все было нереально, как во сне: слезоточивый газ, вооруженные мужчины с этими огромными круглыми щитами, избиение – хотя люди-то были те же самые.
(…)
Де Голль по-прежнему не появляется. Молчит.