Легендарный кинопродюсер Харви Вайнштейн пообещал сенсацию: документальный фильм “Сэлинджер”, который раскроет тайну писателя. Какую именно – никто не знает, потому что со всех участников взяли подписку о неразглашении. Но режиссер картины Шейн Салерно, который до этого был известен лишь боевиками, уже четыре года готовит зрителям “потрясающий”, по его словам, киносюрприз, в производство которого он вложил два миллиона собственных долларов. Как только Вайнштейн, считающийся самым умелым “изготовителем “Оскаров” в Голливуде, увидал черновой вариант картины, он тут же купил фильм. Вскоре его покажут на Каннском фестивале, но даже там от зрителей утаят главную изюминку. Так что всем предстоит ждать разгадки до американской премьеры фильма, назначенной на 6 сентября. Но уже теперь есть смысл поговорить о другой тайне, той, которая привлекает к Сэлинджеру миллионы поклонников, пытающихся понять главное: что хотел нам сказать автор.
Сэлинджер – за оградой словесности. Читая его, забываешь, что у книги есть автор. Каждая страница кажется подслушанной, и не писателем, а тобой. И еще – в Сэлинджере угадывалась непримиримая фронда. Причем бунтом была форма, а содержания не было вовсе. От его прозы оставался вкус во рту: как будто ты только сейчас понял, что тебе всегда врали.
Эта беспрецедентная искренность сразила легендарный "Нью-йоркер", который заключил с Сэлинджером эксклюзивный контракт сразу же после дебюта – рассказа "Хорошо ловится рыбка-бананка", который мы знаем в знаменитом переводе Райт-Ковалевой. Именно в этом опусе спрятана тайна, разгадку которой до сих пор все ищут. Десяток страниц, и на каждой пустоты больше, чем строчек, ибо текст – сплошной диалог. Сперва говорит она, потом он, но не друг с другом. Беседа Мюриэль с матерью по телефону – экспозиция, которая бегло и неполно вводит нас в курс дела. Разговор Симора с шестилетней Сибиллой подготавливает развязку, делая ее неизбежной. Из первого диалога мы узнаем, что Симор – ненормальный, из второго мы видим его безумие в действии, и оно нам нравится. Избегая малейшего давления на читателя, автор сваливает вину за происшедшее на жену – просто потому, что она ничем не отличается от нас. Зато Симор – наш герой. Он живет в живописном вымысле, поверить в который способны только дети – и мы, раз этого требует рассказ.
60 лет спустя критики все еще спорят, почему Симор застрелился. Простодушные пользуются "Лолитой": герой наказывает себя за вожделение к маленьким девочкам. Других соблазняет психология: Симор обманулся в своей любви к жене, приняв за невинность ее внутреннюю пустоту. Но, по-моему, в рассказе все так ясно, что и конец лишний. Самоубийство уже произошло в конфликте двух диалогов, и дымящийся пистолет – уступка коронеру. Два выведенных в тексте человека принципиально несовместимы – как разные породы. Лишенные общего языка, но запертые в одной клетке, они взаимно исключают друг друга. В этой паре один должен умереть, и понятно – кто, потому что Сибилла – не выход. Она вырастет, превратится в Мюриэль и станет как все.
Чтобы понять, до чего это страшно – быть как все, Сэлинджер заставляет нас вслушаться в разговор матери с дочкой по телефону. Читатель, собственно, и есть этот самый телефон, поскольку мы слышим обеих женщин. Обмен скучными, ничего не значащими, повторяющимися репликами усыпляет нашу бдительность, а потом поздно, потому что мы уже ненавидим Мюриэль не меньше, чем Симор. Виртуозность рассказа – в безошибочном диалоге: чистая эквилибристика, балет на ребре бокала. С тех пор Сэлинджер стал для трех поколений читателей камертоном достоверности. Читать такой диалог нужно так, чтобы ощутить другого, не переставая быть собой. Войдя в роль, мы почувствуем то, для чего автору не хватило слов, и узнаем то, что написано между строк, где прячется настоящая словесность. И если теперь вернуться к рыбке-бананке, то окажется, что у Сэлинджера все понятно с первого слова:
– Алло, – сказала она, держа поодаль растопыренные пальчики левой руки и стараясь не касаться ими белого шелкового халатика, – на ней больше ничего, кроме туфель, не было – кольца лежали в ванной.
Уже с этого "алло" мы догадываемся, что маникюр у Мюриэль на душе, а не пальцах. Но к этому выводу мы должны прийти сами. Стоит пережать, как иллюзия достоверности исчезнет, ширма рухнет, стекло разобьется, и мы сразу обнаружим автора. Одной промашки достаточно, чтобы герои превратились в марионеток, автор – в чревовещателя. Но Сэлинджер долго не допускал промахов, а когда в самых последних рассказах все-таки допустил, то перестал печататься вовсе.
Возможно, новый фильм раз и навсегда объяснит – почему. Хотелось бы, чтобы он пообещал нам, как многие мечтают, неопубликованную рукопись Сэлинджера. Но каким бы ни оказался “Сэлинджер”, картина не сумеет раскрыть душу своего героя лучше, чем это удалось его прозе.
Эта беспрецедентная искренность сразила легендарный "Нью-йоркер", который заключил с Сэлинджером эксклюзивный контракт сразу же после дебюта – рассказа "Хорошо ловится рыбка-бананка", который мы знаем в знаменитом переводе Райт-Ковалевой. Именно в этом опусе спрятана тайна, разгадку которой до сих пор все ищут. Десяток страниц, и на каждой пустоты больше, чем строчек, ибо текст – сплошной диалог. Сперва говорит она, потом он, но не друг с другом. Беседа Мюриэль с матерью по телефону – экспозиция, которая бегло и неполно вводит нас в курс дела. Разговор Симора с шестилетней Сибиллой подготавливает развязку, делая ее неизбежной. Из первого диалога мы узнаем, что Симор – ненормальный, из второго мы видим его безумие в действии, и оно нам нравится. Избегая малейшего давления на читателя, автор сваливает вину за происшедшее на жену – просто потому, что она ничем не отличается от нас. Зато Симор – наш герой. Он живет в живописном вымысле, поверить в который способны только дети – и мы, раз этого требует рассказ.
60 лет спустя критики все еще спорят, почему Симор застрелился. Простодушные пользуются "Лолитой": герой наказывает себя за вожделение к маленьким девочкам. Других соблазняет психология: Симор обманулся в своей любви к жене, приняв за невинность ее внутреннюю пустоту. Но, по-моему, в рассказе все так ясно, что и конец лишний. Самоубийство уже произошло в конфликте двух диалогов, и дымящийся пистолет – уступка коронеру. Два выведенных в тексте человека принципиально несовместимы – как разные породы. Лишенные общего языка, но запертые в одной клетке, они взаимно исключают друг друга. В этой паре один должен умереть, и понятно – кто, потому что Сибилла – не выход. Она вырастет, превратится в Мюриэль и станет как все.
Чтобы понять, до чего это страшно – быть как все, Сэлинджер заставляет нас вслушаться в разговор матери с дочкой по телефону. Читатель, собственно, и есть этот самый телефон, поскольку мы слышим обеих женщин. Обмен скучными, ничего не значащими, повторяющимися репликами усыпляет нашу бдительность, а потом поздно, потому что мы уже ненавидим Мюриэль не меньше, чем Симор. Виртуозность рассказа – в безошибочном диалоге: чистая эквилибристика, балет на ребре бокала. С тех пор Сэлинджер стал для трех поколений читателей камертоном достоверности. Читать такой диалог нужно так, чтобы ощутить другого, не переставая быть собой. Войдя в роль, мы почувствуем то, для чего автору не хватило слов, и узнаем то, что написано между строк, где прячется настоящая словесность. И если теперь вернуться к рыбке-бананке, то окажется, что у Сэлинджера все понятно с первого слова:
– Алло, – сказала она, держа поодаль растопыренные пальчики левой руки и стараясь не касаться ими белого шелкового халатика, – на ней больше ничего, кроме туфель, не было – кольца лежали в ванной.
Уже с этого "алло" мы догадываемся, что маникюр у Мюриэль на душе, а не пальцах. Но к этому выводу мы должны прийти сами. Стоит пережать, как иллюзия достоверности исчезнет, ширма рухнет, стекло разобьется, и мы сразу обнаружим автора. Одной промашки достаточно, чтобы герои превратились в марионеток, автор – в чревовещателя. Но Сэлинджер долго не допускал промахов, а когда в самых последних рассказах все-таки допустил, то перестал печататься вовсе.
Возможно, новый фильм раз и навсегда объяснит – почему. Хотелось бы, чтобы он пообещал нам, как многие мечтают, неопубликованную рукопись Сэлинджера. Но каким бы ни оказался “Сэлинджер”, картина не сумеет раскрыть душу своего героя лучше, чем это удалось его прозе.