Новый спектакль Дюссельдорфского оперного театра "Тангейзер" просуществовал всего несколько дней. При всей противоречивости фигуры Вагнера, ассоциирующейся для многих с антисемитизмом, должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы спектакль прекратил свое существование сразу после премьеры. Что же произошло и насколько серьезна вина постановщика Буркхарда Космински? Я встретилась с исполнителем главной роли – трубадура Тангейзера – шведским певцом Даниэлем Франком.
– Даниэль, как ты из Уппсалы попал в Дюссельдорф и получил главную роль?
– Я уже давно езжу по миру и пою в разных оперных постановках. Скоро, например, поеду в Перу, а потом снова буду петь Тангейзера, но теперь уже в Стокгольме. Мой агент предложил мне отправиться в Дюссельдорф и спеть на пробном прослушивании. Я подумал, что мог бы неплохо справиться с этой партией, поехал и был одобрен. Тогда я не знал ни режиссера, ни его концепции.
– В чем же она состояла?
– Все происходящее на сцене должно было восприниматься через Тангейзера, его глазами. Режиссер хотел обострить действие и ввел дополнительные сцены. Эти сцены были связаны с уничтожением людей в газовых камерах, расстрелами. На сцене были обнаженные люди с бритыми головами. В одной сцене я должен был расстреливать еврейскую семью. На какой-то репетиции я просто не выдержал и заплакал. Вообще все это было очень тяжело, я все время плохо себя чувствовал в репетиционный период.
– Кто-то из труппы или оркестра протестовал или возражал во время репетиций?
– Я такого не слышал. Режиссер очень логично и интересно объяснял свое видение. Он говорил, что опера должна быть живой и зритель должен испытывать сильные чувства, что ему не интересен "романтический китч" и он хочет избежать всяческих клише. По поводу придуманных и введенных им в действие страшных сцен, он считал, что если можно показывать такое в кино, то почему этого нельзя делать на театральной сцене?
– Все началось еще во время сдачи спектакля, когда постановщику предложили убрать некоторые сцены, а он отказался. Ну, а на премьере начался сущий кошмар. Люди начали вставать прямо во время спектакля, выкрикивать оскорбления в наш адрес, с шумом выходить из зала, свистеть и улюлюкать. А некоторым зрителям просто стало плохо. Конечно, эти сцены были очень сильными и, возможно, слишком реалистичными: сцена наполнена нагими людьми с бритыми головами, музыка прекращается, все происходит в полной тишине... Собственно говоря, точно так же, как и тогда, когда все происходило в действительности: люди тоже молчали...
– Ну теперь-то, как видишь, они не молчат...
– Да, но часть публики, я думаю, протестовала еще и против того, что мы вторглись в "святая святых" и посягнули на Вагнера и на классическое прочтение оперы.
– Ты, конечно, знаешь, что после спектакля 15 человек попали в больницу, а Израиль назвал спектакль "безвкусицей" и выразил так называемый неформальный протест...
– Да, я понимаю... Даже репетировать эти сцены, как я сказал, было мучительно... Но я подписал контракт и находился не в том положении, чтобы выражать сомнения и неудовольствие. Кроме того, мы верили режиссеру, который говорил нам, как хорошо и убедительно это получится. Вот и получилось, кажется, даже слишком убедительно.
– А как ты думаешь, режиссер сам догадывался, что нечто подобное может произойти? Он хотел спровоцировать публику или сам симпатизировал нацистам?
– Я убежден, что никаких симпатий к нацистам он не испытывал. Мне даже представить трудно, чтобы кто-нибудь симпатизировал нацистам после всего, что они натворили. Чего режиссер хотел и какой ему виделась реакция на его концепцию, мне трудно сказать. Мы не говорили на эту тему.
– Насколько я знаю, режиссеру было предложено убрать некоторые придуманные им сцены и играть спектакль без них. Он отказался. Сколько же таких сцен было в постановке?
– В первом акте в самом начале – длинная сцена уничтожения людей – между увертюрой и началом оперы; во втором акте, когда во время дуэта Тангейзера и Элизабет в памяти Тангейзера возникает убитая им семья, и в третьем акте они же в измученном сознании Тангейзера, и девочка протягивает ему цветок в знак прощения и примирения.
– Значит, режиссер отказался внести изменения в свой творческий замысел, запретил играть его спектакль с изменениями и уехал. Как реагировал на это коллектив?
– Для нас это был просто шок и полная неожиданность. Я лично узнал об этом просто-напросто уже в аэропорту, где ждал самолета, чтобы лететь в Дюссельдорф и петь там.
– И что происходит теперь?
– Спектакль идет в концертном исполнении. Мы поем в своих сценических костюмах и, что называется, импровизируем на ходу.
– Публика приходит, есть реакция?
– Похоже, что да. Отзывы положительные.
Режиссер Буркхард Космински назвал действия дирекции оперного театра цензурой. Он отметил, что его целью было исследование "древней архаичной темы вины" во времена Третьего рейха и скорбь по жертвам Холокоста, а не высмеивание их. В поддержку Космински выступили влиятельные театральные деятели Германии. Глава ассоциации театральных работников назвал решение Дюссельдорфской оперы изменить постановку ошибочным. Президент Берлинской академии искусств Клаус Штек призвал театр восстановить первоначальную версию спектакля.
– Даниэль, как ты из Уппсалы попал в Дюссельдорф и получил главную роль?
– Я уже давно езжу по миру и пою в разных оперных постановках. Скоро, например, поеду в Перу, а потом снова буду петь Тангейзера, но теперь уже в Стокгольме. Мой агент предложил мне отправиться в Дюссельдорф и спеть на пробном прослушивании. Я подумал, что мог бы неплохо справиться с этой партией, поехал и был одобрен. Тогда я не знал ни режиссера, ни его концепции.
– В чем же она состояла?
– Все происходящее на сцене должно было восприниматься через Тангейзера, его глазами. Режиссер хотел обострить действие и ввел дополнительные сцены. Эти сцены были связаны с уничтожением людей в газовых камерах, расстрелами. На сцене были обнаженные люди с бритыми головами. В одной сцене я должен был расстреливать еврейскую семью. На какой-то репетиции я просто не выдержал и заплакал. Вообще все это было очень тяжело, я все время плохо себя чувствовал в репетиционный период.
– Кто-то из труппы или оркестра протестовал или возражал во время репетиций?
– Я такого не слышал. Режиссер очень логично и интересно объяснял свое видение. Он говорил, что опера должна быть живой и зритель должен испытывать сильные чувства, что ему не интересен "романтический китч" и он хочет избежать всяческих клише. По поводу придуманных и введенных им в действие страшных сцен, он считал, что если можно показывать такое в кино, то почему этого нельзя делать на театральной сцене?
Оперный театр в Дюссельдорфе
– И разразился скандал?..– Все началось еще во время сдачи спектакля, когда постановщику предложили убрать некоторые сцены, а он отказался. Ну, а на премьере начался сущий кошмар. Люди начали вставать прямо во время спектакля, выкрикивать оскорбления в наш адрес, с шумом выходить из зала, свистеть и улюлюкать. А некоторым зрителям просто стало плохо. Конечно, эти сцены были очень сильными и, возможно, слишком реалистичными: сцена наполнена нагими людьми с бритыми головами, музыка прекращается, все происходит в полной тишине... Собственно говоря, точно так же, как и тогда, когда все происходило в действительности: люди тоже молчали...
– Ну теперь-то, как видишь, они не молчат...
– Да, но часть публики, я думаю, протестовала еще и против того, что мы вторглись в "святая святых" и посягнули на Вагнера и на классическое прочтение оперы.
– Ты, конечно, знаешь, что после спектакля 15 человек попали в больницу, а Израиль назвал спектакль "безвкусицей" и выразил так называемый неформальный протест...
– Да, я понимаю... Даже репетировать эти сцены, как я сказал, было мучительно... Но я подписал контракт и находился не в том положении, чтобы выражать сомнения и неудовольствие. Кроме того, мы верили режиссеру, который говорил нам, как хорошо и убедительно это получится. Вот и получилось, кажется, даже слишком убедительно.
– А как ты думаешь, режиссер сам догадывался, что нечто подобное может произойти? Он хотел спровоцировать публику или сам симпатизировал нацистам?
– Я убежден, что никаких симпатий к нацистам он не испытывал. Мне даже представить трудно, чтобы кто-нибудь симпатизировал нацистам после всего, что они натворили. Чего режиссер хотел и какой ему виделась реакция на его концепцию, мне трудно сказать. Мы не говорили на эту тему.
– Насколько я знаю, режиссеру было предложено убрать некоторые придуманные им сцены и играть спектакль без них. Он отказался. Сколько же таких сцен было в постановке?
– В первом акте в самом начале – длинная сцена уничтожения людей – между увертюрой и началом оперы; во втором акте, когда во время дуэта Тангейзера и Элизабет в памяти Тангейзера возникает убитая им семья, и в третьем акте они же в измученном сознании Тангейзера, и девочка протягивает ему цветок в знак прощения и примирения.
– Значит, режиссер отказался внести изменения в свой творческий замысел, запретил играть его спектакль с изменениями и уехал. Как реагировал на это коллектив?
– Для нас это был просто шок и полная неожиданность. Я лично узнал об этом просто-напросто уже в аэропорту, где ждал самолета, чтобы лететь в Дюссельдорф и петь там.
– И что происходит теперь?
– Спектакль идет в концертном исполнении. Мы поем в своих сценических костюмах и, что называется, импровизируем на ходу.
– Публика приходит, есть реакция?
– Похоже, что да. Отзывы положительные.
Режиссер Буркхард Космински назвал действия дирекции оперного театра цензурой. Он отметил, что его целью было исследование "древней архаичной темы вины" во времена Третьего рейха и скорбь по жертвам Холокоста, а не высмеивание их. В поддержку Космински выступили влиятельные театральные деятели Германии. Глава ассоциации театральных работников назвал решение Дюссельдорфской оперы изменить постановку ошибочным. Президент Берлинской академии искусств Клаус Штек призвал театр восстановить первоначальную версию спектакля.