Иван Толстой: Наш разговор сегодня посвящен изучению русской эмиграции в историческом аспекте. Четверть века исследований в новейшей России (которой и самой-то столько нет). У всего есть свои даты. Есть юбилеи и у исследований. Условно говоря, русскую эмиграцию в России изучают четверть века. Хотя, конечно, возразят мне, ее изучают с 26 октября 1917 года. И это, разумеется, правильно. Но все-таки 25 лет свободного, открытого, прилюдного, с архивами и публикациями, конференциями и поездками – всего это раньше быть не могло. Поэтому у научного российского сообщества есть свои даты.
Одну из них я считаю приятной необходимостью отметить. У Олега Анатольевича Коростелева вышла первая авторская книга. Звучит это несколько странно. Ученый, выпустивший несколько полок первоклассных чужих книг, только сейчас обзавелся собственной. Олег Коростелев – живой классик, один из сильнейших специалистов по первой и второй волне русской эмиграции. И если бы он сделал только половину, он и без того заслужил бы себе место в пантеоне великолепных.
Олег Анатольевич – публикатор, комментатор, систематизатор и толкователь литературного наследия. Он выпускал книги Георгия Адамовича, Дмитрия Мережковского, Владимира Набокова, Ивана Бунина, Нины Берберовой, Михаила Кузмина (хотя тот и не эмигрант), Дмитрия Философова, Романа Гуля и десятков других. Особо Коростелева интересует критика и периодика Русского Зарубежья, он ответственный редактор альманаха «Диаспора».
Держится Олег Анатольевич всегда скромно и не произносит громких речей. Он неутомим. Это полковник, бегущий в атаку вместе со взводом и не считающий это для себя зазорным.
Первая книга Олега Коростелева вышла в мае этого года. Она называется «От Адамовича до Цветаевой: Литература, критика, печать Русского зарубежья». Том выпущен в Петербурге совместными усилиями Издательства имени Н.И.Новикова и Издательского дома «Галина скрипсит».
Олег Коростелев: Это сборник статей, написанных в разные годы в течение четверти века, 20-ти с лишним лет. То есть, первые статьи по хронологии были написаны еще в 90-м году. Когда я стал составлять этот сборник, мой издатель попросил написать предисловие, как он скромно выразился: «Напишите свою научную биографию». Я принялся думать, в чем эта биография, и мысль мне стала нравится все больше, потому что я стал вспоминать то время, когда все это начиналось. Как только стало можно изучать русское зарубежье открыто, не тайком по спецхранам или по кухням, не просто изучать, но и печатать статьи о нем. Я понял, что эта моя научная биография полностью совпадает с биографией всего научного сообщества, мы одновременно начали изучать Русское Зарубежье. Я был одним из многих первых, кто это начал делать на официальном уровне. Изучение Русского Зарубежья проходило либо в среде самих русских эмигрантов. Незабвенная книга Глеба Петровича Струве, наша основоположная, наше все, первая лучшая и до сих пор незаменимая книга о литературе русской эмиграции, лучше пока не создали, хотя хочется надеяться, что такое рано или поздно появится. И кроме русской эмиграции, которая по изучению себя была не шибко сильна, для них это было еще не отгоревшее даже не прошлое, а настоящее, поэтому они не могли подходить к себе как к объекту исследования самих же себя. Иностранные слависты, американцы, французы, они больше этому уделяли внимания. Но сама тема русской эмиграции для них не была выделена в отдельные области, а просто они изучали русских эмигрантов, литературу русской эмиграции, историю русской эмиграции, для них это были такие же персонажи, как и все остальные, советские авторы, эмигрантские авторы - они не видели большой разницы. Монографии появлялись, но не в таком большом количестве.
Мода возникла, конечно же, здесь. Мода возникла на излете советской власти, когда сильно рос интерес, когда эмигрантская периодика, пресса стала проникать сюда все шире, занавес ветшал, дряхлел, проникало все больше печатных материалов, именно в это время интерес вырос, достиг своего пика. Я думаю, такого интереса уже никогда больше не было. Потому что позже появились другие проблемы, а до того еще было нельзя. Интереса не могло возникнуть, потому что никто особо и не знал, что там было, на слуху были имена, может быть, Бунина, Куприна, Цветаевой. Солженицына и то с опаской, как-то так. А все остальное — это была тайна за семью печатями, даже имен не было известно. В моем детстве и юности мы об этом только слышали. В диссидентских кругах, разумеется, знали больше, - я по возрасту их захватил ребенком и уже подростком, не могу сказать, что я большой антисоветчик, хотя привлекался пару раз за распространение антисоветской литературы в больших масштабах, но это уже часть биографии.
Когда стало можно работать в спецхране, тогда началось более-менее даже не изучение, а настоящее знакомство и, по крайней мере, представление о масштабах, с чем мы имеем дело. Когда вдруг выяснилось, что это не три, не пять, не десять, не сто авторов, а что их тысячи, что газет и журналов были тоже тысячи, даже просто прочитать малую толику этого одному человеку невозможно. Это стало понятно, уже столкнувшись с спецхранами, во всяком случае спецхраном Ленинки, одного из наиболее крупных, сразу же стало ясно. Только позже пришло осознание, что и там далеко не все, и даже не треть, а гораздо меньше того, что на самом деле было создано за рубежом. С этого примерно момента стало понятно, что для меня это надолго, если не навсегда.
Олег Коростелев: Моя биография может быть нестандартная, немножко забавная получается. Дело в том, что я по первому образованию химик-биолог. Я оканчивал, естественно, географический факультет в Новосибирске.
Иван Толстой: Ну что ж, и Алданов тоже не был филологом.
Олег Коростелев: Андрей Белый, Алданов. Я очень ценю на самом деле и, сталкиваясь с чистыми гуманитариями, мне немножечко их жалко, потому что чего-то они понимают не совсем правильно. Я заметил, что люди, кончившие физтех, физмат, получившие естественное, либо точное образование, потом перешедшие в гуманитарии, они более адекватно понимают картину мира. Я не о себе, просто объективно вижу, что это так.
Иван Толстой: Более систематизированное мышление?
Олег Коростелев: Как-то да. То есть гуманитариям мне приходилось иногда объяснять не только, как устроено электричество, как гены у человека, а какие-то совершенно банальные вещи: как земля, они не понимают, что такое белок, как устроена жизнь человеческая. Для них это было что-то слишком заумное и отвлеченное совершенно. Вы знаете, у человека такая особенность все время переносить методику одних наук на другие. Естественники всегда смешны, когда они начитанны в гуманитарных вопросах. Они начинают переносить на социологию свою методику химии и биологии, получается очень наивно и предельно смешно. Все равно, как методику неорганической химии переносить на органику. Из этого ничего никогда не выходит, у химиков всегда хохот вызывает. Но когда органики начинают пытаться переводить это на филологию, а физиологи свои физиологические методики на социологию - это тоже смешно.
Иван Толстой: Или в музыковедение.
Олег Коростелев: Совершенно верно. А это случайно происходит. Поэтому какой-то Ломоносов - пример, конечно, совсем крайний, который знал все и все со всем связывал, в наше время таких быть не может энциклопедистов, как в 18 веке, но тем не менее, какие-то основы и начатки всего не помешало бы иметь гуманитариям. Я к гуманитариям в самом начале относился с большим пиететом, поскольку уже в стенах отцовской библиотеки, довольно большой по провинциальным понятиям, у него было несколько тысяч томов, я вырос в них, мне казалось абсолютно естественным и само собой разумеющимся, что я все читал. И когда учился на своем биолого-химическом отделении, я помогал филологам готовиться к госэкзаменам. Меня удивляло, как они плохо понимают Андре Жида или читали мало Кафку. Мне это казалось настолько естественным. что я не претендовал идти учиться куда-то там. И только позже, осознав, что это не само собой разумеется, вообще-то нормальный выпускник провинциального филологического вуза знает в сущности, мягко говоря, гораздо меньше гимназиста дореволюционных лет. Вот когда я это все осознал, у меня возникло ощущение, что надо бы и попробовать.
По специальности я проработал ровно неделю, по распределению преподавал химию в одном из заведений, а потом ушел в журналистику. И был журналистом довольно долго, пока не начались какие-то новые веяния в стране, и я решил ломать жизнь уже радикально. Вариантов было два основных: уйти на вольные хлеба «подснежником», устраиваясь инженером по технике безопасности или еще какие-нибудь, что в штатном расписании существовало на заводах, за написание книг об этих заводах. Предоставлялась полная свобода хождения на работу и можно было отчитаться этой книгой, а все остальное время тратить на себя. Я уже начал сотрудничать с толстыми журналами, в первую очередь с журналами «Сибирские огни», одним из старейших в стране и до сих пор мною очень любимым, особенно любимым за первые годы, дальше он стал скучнее, когда перестал был всероссийским журналом, стал сибирским, даже новосибирским, он стал скучнее. Но в первые годы он мало чем уступал «Новому миру» и «Красной звезде», это был очень хороший журнал в 20-30 годы.
Иван Толстой: Я так понимаю, что все это происходило в Сибири?
Олег Коростелев: Это все происходило в Новосибирске. Я родом из Кузбасса, из жемчужины Кузбасса города Прокопьевска. Как всегда, когда я говорю, мне говорят: с какой это поры жемчуг стал черным? Действительно шахтерский город, не очень большой, не очень маленький, на триста тысяч, состоящий только из шахт. Каким образом у отца, который тоже был шахтер, горный инженер, и мама тоже была в шахте, я в детстве тоже совершал экскурсии, отец мог позволить взять с собой сына и приятелей, провести им экскурсию по шахте, бывали в забоях, все это примерно знал. В 17 лет я уехал из родительского дома и уже никогда не возвращался. Учился в Новосибирске. Это уже совсем другое дело, это город двухмиллионник практически и после маленького провинциального городка он мне казался очень большим. Меня там не все знали - это было очень приятно. Потом мне и там стало тесно. И из двух вариантов — уйти в «подснежники» или поступить на Высшие литературные курсы, я выбрал второй, поскольку в то время я ходил в Новосибирске, это было не литобъединение, а сборище всех литобъединений города и области при Союзе писателей Новосибирска. Это был один из самых крупных Союзов писателей, отделение, было более 50 авторов, в Кемеровской области всего 8 было, в Иркутской области тоже около десятка, а здесь было около 50 человек и даже известные и знаменитые. Там когда-то были все большие и даже небезызвестные, и было не литературное объединение, а студия литературная студия при Новосибирском Союзе писателей. И там я обнаружил такое объявление о приеме на Высшие литературные курсы, для чего требовалось послать свои публикации, что я сделал, собрал свои публикации в журнале «Сибирские огни» и послал. Потом получил письмо, что вы приглашаетесь в Москву со стипендией 150 рублей и отдельной комнатой. Я недоверчиво на это покосился, слишком это было странно - без экзаменов, без ничего. Дело в том, что как раз в этот год на Высших литературных курсах, которые в это время представляли из себя заведение уникальное: при Литературном институте были Высшие литературные курсы, состоявшие из отделений традиционно прозы, поэзии и драматургии, но в этом году критик Владимир Гусев решил впервые набрать семинар критики. А поскольку брали на Высшие литературные курсы только членов Союза писателей, то прозаики, члены Союза, существовали и к 40 годам, а вот критиков в члены Союза принимали после второй книжки. Вторую книжку критики удавалось в то время опубликовать годам к 50-60. Поэтому Гусев, организовывая свой семинар, сразу заявил, что здесь мы делаем исключение и возьмем несколько не членов Союза. Действительно, у нас на семинаре из 10 человек было человек шесть не членов Союза писателей. Я был одним из них. Это было первый и последний раз.
Действительно я приехал сюда с недоверием, приехал на улицу Добролюбова 9/11, то самое знаменитое общежитие Литературного института, которое изначально было объединенным общежитием ВГИКа и Литинсттута, потом ВГИК выстроил свое. Весь 7 этаж, «седьмое небо», был отдан как раз Высшим литературным курсам с видом на башню Останкинскую и хорошим расписанием: суббота, воскресенье — выходной, понедельник - творческий день, вторник - день семинаров, обсуждение, остальные три были лекции, на них можно было ходить, можно было не ходить. Каждый выбирал сам себе расписание. Остроумцы это называли: спасибо партии родной за долговечный выходной. Примерно так оно и было. Но ходить на занятия было по-своему интересно. Кто хотел - пил, кто хотел - ходил на занятия.
Каждую субботу к общежитию подгоняли автобус и бегали упрашивали поехать в Суздаль, в Константиново, в Новгород на экскурсии совершенно бесплатно. Возили, показывали, кормили обедом в ресторане и привозили обратно в общежитие. Некоторые писатели предпочитали быть вообще отдельно, но человек десять набиралось. Поэтому я объездил все Золотое кольцо и литературные места. Это была очень хорошая школа. Не без юмора, не без зубоскальства, поскольку контингент был очень специфический, собирали от каждого Союза писателей по одному человеку, то есть от всех национальностей, такой Ноев ковчег: один бурят, один туркмен, были поляки, монголы, всех по одному, строгая даже не процентная норма. Союз начинал рушится и уже на выпускном мудро сказал один человек: «Как хорошо вы здесь сидите. Завтра многим из вас предстоит стрелять друг в друга из автомата. (Это все было очень пророчески). Но пока вы здесь, как-то все приятно». Дело в том, что один из моих соратников был небезызвестный Зелимхан Яндарбиев. Шестеро стали депутатами, один от РУХа, один от Жириновского. А один, Зелимхан, стал президентом, но пока еще не вечер. Практически на наших глазах после окончания он создал свою партию, вызвал Джохара, сделал его президентом, а сам стал у него вице-президентом, как только Джохара убрали, стал, соответственно, на некоторое время и сам. Потом,чем кончилось, мы знаем. Я хорошо помню, как он ходил в папахе и очень негодовал по поводу генерала Ермолова. Там все были очень разные, у украинцев были свои претензии, у армян свои. Но все это только начиналось, только заваривалась каша, а в сущности все были друзья-знакомые. Я надеюсь, что до автомата в большинстве случаев дело не дошло. Хотя добром тоже не кончилось.
Иван Толстой: А что вы печатали в «Сибирских огнях», вообще какая ваша была журналистская тема и была ли какая-то одна?
Олег Коростелев: «Сибирские огни» — это было скорее для души, потому что журналистом я числился официально в многотиражках заводских, подвизался так же в молодежных областных газетах — это был заработок. А в «Сибирских огнях» я был литературным критиком, обозревателем, писал рецензии, писал статьи о тогдашней молодой прозе, о тогдашней периодике Урала, Иркутска, Сибири, Дальнего Востока. Как сейчас помню свою первую статью «Образ интеллигента в современной литературе», где были первые обзоры тех, кто потом стал более-менее известными литераторами, а вскоре и даже очень известными некоторые.
Иван Толстой: Когда вы приехали в Москву учиться?
Олег Коростелев: Это был 88 год, то есть самый переломный год. И уже в тот же год я получил разрешение допуска в спецхран, потому что для Высших литературных курсов, как и для Литинститута для старшекурсников это все было получить проще. А поскольку мы приравнивались к членам Союза писателей, то нам автоматически эти допуски давали. Только пользовались то ли я один, то ли еще кто-то из наших туда заходил. У писателей были другие интересы, а меня вело в эту сторону.
Иван Толстой: А кто вам рассказал про спецхран, ведь о нем нельзя узнать просто на перекрестке?
Олег Коростелев: В спецхран я попал еще в Новосибирске. Это была совсем смешная история, я был наивен и простодушен до невероятия. Я принялся составлять список нобелевских лауреатов, меня эта тема интересовала, я хотел самостоятельно составить такую энциклопедию для домашнего личного пользования, в те времена я о большем не помышлял, мне было очень интересно. Я начал составлять, там есть несколько лакун, которые никак не могу определить, нет каких-то данных. В частности, я не нашел данных, кто получил нобелевку в 70 году. Я поперся в новосибирскую знаменитую библиотеку, самую крупную за Уралом библиотеку научно-техническую и принялся спрашивать, где я могу посмотреть. Меня отправили в некий зал. Я пришел туда, там сидели дамочки, как в свое время выразился Зиновьев, «при их виде хватаюсь за то место, где раньше висел наган», и настороженно сказали, что я должен заполнить такие бумажки, тогда мне разрешать пользоваться каталогом. Уже тогда я понял, кто был в 70 году нобелевским лауреатом и почему. Я в то время уже читал Солженицына, с годом еще не осознал. Это я дошел свои умом в тот самый раз.
Иван Толстой: Кстати, имена каких эмигрантских писателей вы услышали первыми и при каких это было обстоятельствах?
Олег Коростелев: Дело в том, что моя юность прошла в Новосибирске под эгидой книжного фарцовщика, я был профессиональным книжным фарцовщиком, поскольку отцовская библиотека была далеко, в другой области, я начал составлять свою. Кроме того у отца был традиционный набор всей русской классики и зарубежной классики тоже, он каким-то особым диссидентом не был и особо запрещенных книг у него не было. А меня все время тянуло составлять со школы списки. Сперва я я брал у матери учебники, она по одному из образований филолог, хотя работала всю жизнь в шахте, учебники все вузовские стояли. Я брал и аккуратно составлял списки писателей 19 века, 20, французские, американские, русские, Серебряного века. Здесь начинал видеть, что что-то меня не устраивает в этих учебниках, они какие-то странные. 19 - никаких проблем, а с Серебряным веком начиналась путаница, с символистами, и вдруг начинался какой-то скачок к совершенно другой литературе. Я видел, что авторы начинались мяться и уходить в сторону, переходили практически на другой язык описания. Это мне было очевидно даже тогда. Выстраивая все эти списки, у меня начали выстраиваться Зинаида Гиппиус, Мережковский и прочие. Меня интуитивно стало тянуть знакомиться с ними побольше и поподробнее.
И уже тогда в Новосибирске мне стали попадаться перепечатки Ходасевича, Кузмина, с другой стороны Мережковского, Солженицына. Уже тогда Солженицын шел по разделу советских авторов, а те по разделу исторических, к ним особых претензий не было. Ходасевич, кому он интересен, тем более Кузмин, все это было давно. С Мережковским было немножко сложнее, какая-то тогда репутация была, 24-томного собрание продавалось в центральном «Букинисте» Новосибирске. Я уговорил директора библиотеки заводской купить его, и практически один и читал. Поскольку она сразу поставила в директорский фонд, никому особо не выдавала. Вот я его читал, прочитал всего. С того времени пиетет начался, впоследствии сам издавал собрание сочинений Мережковского и много чего о нем сделал. Созрело все это тогда.
Иван Толстой: Хорошо, наступил 88 год, вы в Москве, вы учитесь и вместе с тем вы получаете первое отношение к спецхрану. Что же вы первое посмотрели в Москве, в Ленинке?
Олег Коростелев: В самой Ленинке начал читать, помимо спецхрана, все, что меня интересовало тогда. А попав в спецхран, я начал читать просто по периметру все, что попадалось, все, что было интересно, все, что лежало на столах у других. Как только люди выходили курить, интересно было заглянуть туда и сюда, периодику эмигрантскую, книги эмигрантские. Традиционно начиная с Бердяева и Шестова, с «Последних новостей», с журналов, «Современных записок», дальше — больше. А потом я наткнулся на такое издание, оно было тогда еще новое, оно называлось «Минувшее». И прочитав первый же том, я почувствовал острую белую зависть, потому что эти люди, которые готовили альманах «Минувшее», не просто публиковали замечательные материалы, но готовили их на таком уровне, на котором я прекрасно понимал, что сделать их в тех условиях и в то время было просто невозможно. Первый же выпуск меня совершенно очаровал и под этим очарованием я до сих пор и нахожусь. Потом уже, гораздо позже я получил полный комплект этого «Минувшего», еще позже начал в нем печататься, и с 21 номера я уже почти в каждом номере печатался. Потом получил по наследству от издателя «Минувшего» Аллоя альманах «Диаспора», который редактировал до конца.
Иван Толстой: Не могу не задать вам вопрос, он как раз к месту и к теме: что с «Диаспорой» сейчас? Вышло 9 номеров. Будет ли когда-нибудь продолжение? Это не только мой вопрос, но и массы заинтересованных читателей.
Олег Коростелев: Вышло 9 номеров. Альманах закрылся по традиционной причине за отсутствием средств, и если бы удалось решить эту проблему, я бы с охотой его продолжал. Просто издательница сказала, что если у меня есть желание его продолжать, то я его могу продолжать самостоятельно, она больше не может принимать в этом участие. Я надеюсь, что когда-нибудь у нас изменится ситуация и либо появится другой издатель, либо найдутся деньги из какого-то другого источника. Вернуться к этому мне очень бы хотелось, потому что, на мой взгляд, такого издания очень не хватает. Стандартные наши журналы берут не больше печатного листа публикаций, некоторые могут себе позволить два. Других альманахов, как «Диаспора», такого уровня качества, позволяющего переваривать такие объемы, сейчас нет. Чтобы напечатать публикацию размером 5-8 печатных листов, до книги вроде бы не дотягивает, книга 25-30 должна, по журналам пропустить, получится, что согласится напечатать большую публикацию, он это разобьет на несколько номеров. Там не будет именного указателя, пользоваться этим будет невозможно, все это совсем не то.
«Диаспора» представляла из себя высочайший научный уровень, им до сих пор нужно и можно пользоваться как первоисточником. «Минувшее», которое завершил Аллой до конца, выпустив последний том указателей, для меня до сих пор главный инструмент. 25 том, с него начинается вся работа. Сразу смотришь, что там есть, находишь справку, любые отсылки на издание и дальше можно уже работать. Это то, к чему и надо стремиться. У нас пока это немножечко распыляется, и отсутствует возможность сведения воедино. Один из главных инструментов, которых нам сейчас не хватает — это какая-то объединенная библиографическая база, учитывающая все публикации и исследования по русскому зарубежью. Ее нет и не хватает всем. Где ни выступаешь, где ни говоришь, сразу же настаивают на том, что будь она у нас, мы многого смогли бы избежать. Во-первых, сразу понятно, смотришь базу и видишь: ага, вот эти темы уже раскрыты и исследованы, вот эти сделаны плохо, вот эти сделаны хорошо, можно не повторяться, можно избежать тысячи ошибок и повторов. Потому что постоянно получается, то третий раз опубликовали одно и то же, да еще и хуже, чем раньше, просто по незнанию. Кто-то занялся темой, которая довольно хорошо исследована, но в каких-нибудь сборниках, которые трудно достать, где-нибудь на Алтае, в Якутске или в Милане, например. Достать нельзя и узнать нельзя, что это было, потому что неизвестно. Если это не попало в интернет, проскочило в «мертвый период», до 88 года это хорошо фиксировалось в отечественных библиографических изданиях, после 98 года это в интернете, как правило, есть, а этот мертвый 10-летний период, если это вышло тогда, это остается неизвестным ни для кого, и сам знаешь — не найдешь. Материал вышел сборником тиражом 200 экземпляров, его может быть и можно найти, если знаешь, что он вышел. А как это знать, если именно в это время не работал инстинкт рассылки обязательных экземпляров. Ленинка состоит на 15% без таких изданий, они просто не пришли к нему, не поступили. Другие библиотеки еще в большей степени зияют лагунами. Хорошая база данных, там все учтено, но только то, что есть в базах данных, а чего нет, соответственно, не учтено. Поэтому многое прошло мимо. А это были как раз те годы, когда изучение шло бурно, спонтанно, уже можно было печатать, многие печатали. И именно материалы этих первых лет остались неучтенными библиографически, это нужно сделать, и когда это будет сделано — непонятно. Мы немножечко над этим работаем, но до конца это все еще не довели.
Иван Толстой: Какой же первой темой вы увлеклись как исследователь, что вы решили изучить для того, чтобы это и опубликовать?
Олег Коростелев: Мои первые работы были по Георгию Адамовичу. Меня сразу же заинтересовала в первую очередь эмигрантская критика, не только литература, а именно литературная критика. Я позже натолкнулся на эту цитату из Глеба Струве, что он и его коллеги считали одной из самых интересных в эмигрантской литературе не прозу, лирику или драматургию, а именно не беллетристический жанр — публицистику, критику, философскую эссеистику и просто эссеистику литературную. Мне тоже это с самого начала показалось наиболее интересным и наиболее моим. Одним из главных персонажей был Георгий Адамович, почему-то начал я с него. Больше всего мне понравились, привлекли и остановили внимание с самого начала Георгий Адамович и Георгий Федотов. Я занялся, публикации первые были по Георгию Адамовичу, а также вторые, третьи и примерно пятнадцатые. Первая книжка, подготовленная мной, был сборник статей и заметок Георгия Адамовича — это была моя первая, выпущенная издательством Литературного института, к серии, которая не получила продолжения, называлась «С того берега». Дальше мы планировали в этой серии выпустить Вейдле, Мирского, Ходасевича и других, но остальные тома не были подготовлены, точнее, были подготовлены моим коллегой и сотрудником по Литературному институту Сергеем Федякиным, но вышли уже в другой серии и в других издательствах. А задумывали мы именно с ним - с Сергеем Федякиным.
Я по окончании Высших литературных курсов окончил аспирантуру при Литературном институте, защитился там же и, еще будучи аспирантом, начал там преподавать. Мой основной главный курс был как раз новый тогда и никем дотоле не читанный курс истории эмигрантской литературы. Сейчас такие курсы есть в большинстве учебных заведений, но тогда это был первый в Москве, а может быть и в мире курс, никто не понимал, как его читать, потому что ни методичек, ни условий не было и никто не знал, что должно быть его содержанием, потому что все делалось на ходу. Периодически заглядывал тогдашний ректор, то кто-нибудь из профессуры послушать, что там творится, то кто-то из нашего брата аспиранта заходили на какие-то из лекций послушать. Все это писалось прямо на ходу, сочинялось на ходу курса. Был спецкурс, со следующего года стал официальным курсом и пользовался очень большой популярностью. Кстати, до сих пор иногда где-то в блогах встречаются отзывы бывших выпускников Литинститута о том, что им больше всего понравилось, и периодически встречается этот курс, потому что он был новым абсолютно, по сравнению с другими более-менее известными, на слуху персонажами, это было настолько ново и настолько интересно, что запомнилось многим.
Иван Толстой: Вы за эти 20 с лишним лет сделали настолько многократно больше, чем то, что вошло в этот том, что это даже невозможно сравнивать — это некая песчинка. И тем не менее, это как я понимаю, излюбленная песчинка, принципиальные вещи для этой книги отобраны, ваши тексты. Расскажите, пожалуйста, по какому принципу она составлена? То есть я возвращаюсь к самому первому вопросу.
Олег Коростелев: Здесь в книге три раздела. Первый раздел — это все об Адамовиче и его окружении, моя главная тема. Этого автора я издавал во всех ипостасях, и его как критика, и его как поэта, и Адамовича как эссеиста - одно из высших достижений. Я готовил собрание сочинений Адамовича, вышло только 7, оно осталось незавершенным, я надеюсь его когда-нибудь завершить. Остальные два раздела — это еще мои две главные темы. Это собственно литература русского зарубежья и во втором разделе представлены другие авторы от Мережковского и до Владимского, до Романа Гуля и Ходасевича, самые разные персонажи. Третий раздел, это еще моя излюбленная тема - это печать русского зарубежья, в первую очередь периодика русского зарубежья. Самая мало исследованная, мало изученная тема. Ей меньше занимаются, потому что она более сложна для изучения. Во-первых, потому что комплектов многих изданий нет, и они не представлены полностью, что еще хуже. Всегда страшно досадно, когда готовишь какую-то роспись или какую-то ставишь себе отметку: вот это я прочитал. Но ты прочитал только то, что было в конкретных собраниях, а там примерно собрано две трети, все равно треть осталась неизвестной. Это надо отмечать каждый номер, это все надо находить, идентифицировать номера - это все страшно злит, раздражает. Как правило, на это ни у кого не хватает терпения. И писать об изданиях несколько труднее, потому что личные архивы, они либо сохранились, либо не сохранились, но сохранность их, как правило, выше. Редакционные архивы сохранились исключительно плохо, фактически изданий, в которых редакционные архивы сохранились бы достаточно полно, можно по пальцам пересчитать. Самые ведущие издания эмиграции не сохранили своих архивов даже на десятую долю примерно. «Последние новости», огромный концерн богатейший совершенно, великолепного издания, сохранились как некие небольшие отрывки ошметки. И такие редкие вещи, как архив газеты «Сегодня», почти полностью все сохранилось или архив «Современных записок», который мы издали почти целиком, 4 том выходит, - это все-таки большая редкость. Все остальные сохранились очень мало, скудно и бедно, даже архив газеты «Возрождение» почти не сохранился. Архив «Чисел» очень интересный был бы, от него мало что осталось. Это понятно, если бы наши издания, которые знали бы. что можно сдать в архив. Просто в эмиграции не было бы место, где этот архив можно было бы сохранить. Строго говоря, в большинстве редакций их, как правило, не было. Если «Последние новости» имели бы несколько комнат и даже у «Современных записок» было место, «Числа», они же делались просто на коленке в квартире, и кроме как в переписке редакторов нигде не отразились. А личные архивы очень сильно пострадали от войны. В большинстве своем люди уезжали в Америку и бросали это здесь, либо это все терялось. Рукописи, к сожалению, горят очень сильно, в отличие от надежд нашего классика.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, если это возможно, о вашей работе над бунинским томом или томами в «Литературном наследстве». Снова «Литературное наследство» обращается к материалам об Иване Алексеевиче. Что это будет, какая ваша роль там и прочее?
Олег Коростелев: «Литературное наследство» решило вернуться к Бунину не спроста. Дело в том, что архив Ивана Алексеевича Бунина не издан до сих пор даже на треть, несмотря на довольно большое число публикаций, достаточно хороших публикаций, качественных публикаций, несмотря желание и волю архивистов и главного из них Ричарда Дэвиса из Русского архива, который давно стремится к как можно более широкому вводу в оборот материалов этого архива. В этом архиве вышел полный каталог, все известно, что там есть. Мы с Ричардом Дэвисом опубликовали два бунинских сборника архивных материалов. Скоро будет третий том, готовится четвертый выпуск сборника бунинского. Но все это переварить невозможно. И одна из возможных площадок — это как раз «Литературное наследство», позволяющее себе большие объемы. Дело в том, что «наследство» можно себе позволить том и на 50 печатных листов, и на 100 печатных листов, и на 150 если, это делать в двух или трех книгах. Предыдущий том бунинский был сделан в двух книгах, он включал материалы эмигрантов, к сожалению, не всех, как раз упомянутый Георгий Адамович и Бахрах, его приятель по просьбе редакции «Литературное наследство» тоже написали свои воспоминания о Бунине. Но в результате после долгих дебатов эти материалы в том не вошли, цензура не позволила, хотя они специально писали для советского издания, убирая оттуда все, что могло вызвать подозрения. Все-таки 70 годы были такими годами, что планировалось к юбилею, к 70 году, в результате том вышел только в 73 году, после долгих дебатов, некоторые эмигрантские материалы туда вошли, Адамовича и Бахраха там все-таки не оказалось.
Иван Толстой: Они, кстати, где-то сохранились?
Олег Коростелев: Они сохранились. Более того, они были изданы. Как только появилась такая возможность, Бабореко, составитель того тома, опубликовал в журнале «Знамя» свой вариант воспоминаний Адамовича. Он напечатал тогда, позже это было переиздано по материалам архива. Варианты отличаются незначительно. Но помимо всего этого осталось очень многое, причем самое главное и интересное - это дневники. Причем дневники Бунина не настолько интересны, в каком плане: он их очень сильно прорядил к концу жизни, сам себя процензурировал не с идеологической точки зрения, конечно, а просто он был человек очень горячий, мог выразиться очень крепко, и в дневниках это, видимо, все сохранялось, или могли быть другие причины. Во всяком случае эти дневники пострадали больше,чем дневники жены. А вот Вера Николаевна вела дневник более подробно, обстоятельно, они сохранились за большее количество лет в гораздо большем масштабе. Они первостепеннейший инструмент и источник по всей биографии Бунина и его окружения. Их надо бы опубликовать, тоже может быть не целиком, поскольку она относилась к дневникам, помимо дневника использовала и как записные тетради. Она все-таки была литератор, она публиковала в «Последних новостях» разные очерки, и в процессе подготовки очерков она конспектировала очень много книг, и там целиком страницы конспектов книг. Все равно, видимо, придется с какими-то купюрами делать, но не цензурного характера, не идеологического, а просто для того, чтобы не занимать место лишним материалом. Но тем не менее, это исключительно интересно. Помимо дневников сохранилось до сих пор и остается много рукописей, в основном это, конечно, черновики, либо наброски, либо материалы, но там есть целые наброски рассказов. Это все тоже надо напечатать. И самое главное — переписка, которую мы стараемся отдельными корпусами публиковать полностью, но под большим корпусом нет авторов, по которым мы могли бы подготовить переписку. Нет по целому ряду причин: либо нет человека, который бы занимался этой персоналией, либо это ужасный почерк. Например, был такой друг Бунина, у него был ужасающий почерк, разобрать — это подвиг какой-то. Эта переписка стоит у нас в плане, и если Сергей Морозов за нее возьмется, ее расшифрует до конца, и мы выпустим целый корпус — это будет замечательно. Удастся ли это сделать - посмотрим.
Иван Толстой: Ваша книга называется «От Адамовича до Цветаевой», я бы ждал тогда до Яновского, чтобы от А до Я. Может быть вы имели в виду, что это только первый том задуманной какой-то серии и нас ждет что-нибудь от Ходасевича до Набокова или от Поплавского до Ладинского?
Олег Коростелев: Нет, этот вариант названия мне предложил издатель «От Адамовича до Яновского». Но дело в том. что когда мы писали том Яновского, предисловие к нему писал Николай Мельников, я был только комментатором издания. Тогда издатель, подумав, решил, что Яновского в данном издании можно заменить Цветаевой. Название принадлежит ему. Я бы назвал все более академично, издателю хотелось что-то более привлекательное для широкой публики, поэтому «От Адамовича до Цветаевой» его название. В конце концов, я ничего против не имею. Второй том я готов издать. Дело в том, что вы совершенно правы, сюда вошло далеко не все, а только избранные работы по вот этим трем упомянутым разделам. Издано много книг, там много публикаций, архивных публикаций. Основные мои жанры были всегда издания поэтов-прозаиков, эссеистов, критиков русского зарубежья. Я издавал Адамовича, Гуля, Берберову, Мережковского, Ладинского, Варшавского, как авторов, то есть составление, комментарии, предисловие к ним - моя задача была. И вторая и главная, чем я 20 лет занимался — это архивные публикации, их переписки, дневников, записных книжек, мемуаров не публиковавшихся, то, что я печатал в «Минувшем», «Диаспоре», частично собрал в книгу. Многое осталось за бортом, необязательно переиздавать все, но какие-то статьи, предисловия можно было бы переиздать. Я бы, кстати, очень хотел переиздать еще одну вещь, один из разделов, который предполагался в этой книге, но не вошел туда — это рецензии. Когда я начал на них смотреть, несколько печатных листов рецензий, их необязательно переиздавать все, но тем не менее, это отражение, еще одно отражение в зеркале того же самого процесса, только в другом зеркале, изучения литературы русского зарубежья. Рецензии на первое издание 90 годов очень наивные, простодушные, как это отражалось в конце 90 годов, в начале 2000-х. Рецензии на совсем наивные издания, на первые монографии, на словарь, на первые энциклопедии, чаще разгромные, иногда хвалебные. На книги Серкова, основоположника всего движения по изучению русского масонства в эмиграции, где если были какие-то претензии, то минимальные, а саму рецензию Серков считал лучшим, что было написано. Я старался, это одна из самых хвалебных рецензий, совершенно заслуженных. Это отражение мне тоже хотелось бы сохранить, потому что, на мой взгляд, рецензии может быть быстро устаревают, но взятые в таком хронологическом порядке, они тоже отражают все шаги, уровни постепенности изучения. Как видно, при чтении подряд, до какой степени в свое время мы все, я имею в виду научное сообщество, не знали каких-то банальных простых вещей. Как постепенно начинали знать больше, как рецензии стали четче предъявляться, как то, что раньше прощалось, уже перестало прощаться в 2000 годах. Сегодня, например, я много не простил бы себе, как мы когда-то начинали, при своей полной наивности, неподготовленности к огромному пласту материала, который обрушился на нас, когда мы начали осознавать, с чем же мы наконец столкнулись, когда вдруг стало выясняться, что нахрапом все это не взять, что написать стремительно книжку за пару лет — это смешно сказать. Неподготовленность в 90 годы любого человека таковы, что обобщающие книги подготовить было совершенно невозможно. Именно поэтому наиболее адекватная часть исследователей ушла в области публикаторские, библиографии, начали готовить исследовательскую базу для дальнейшего изучения русского зарубежья, чтобы можно было уже обобщать, не высасывая из пальца, а действительно обобщать реальный материал, и чтобы эти обобщения не стали смешными через два-три года.
Иван Толстой: Какая область больше всего сейчас притягивает вас к себе, какой автор, какая эпоха или география?
Олег Коростелев: Продолжается все равно эмиграция. Я теперь, боюсь, это уже до конца. Знаете, всегда сравниваю. очень люблю это сравнение и пример из другой области - из биологии. Один из знаменитых исследователей, занимающийся всю жизнь дождевыми червями, любил отвечать на вопрос своих знакомых: как можно всю жизнь заниматься дождевым червем? Он смущенно говорил: вы понимаете, дождевой червь такой длинный, а жизнь так коротка. В моем случае эмиграция вдобавок еще и реально очень большая, очень интересная и очень мало изученная. Поэтому мне, а также моим потомкам хватит не на одну жизнь. чтобы изучать, поэтому я остановлюсь. Хотя меня не меньше интересует Серебряный век, интересует история 20 века чуть шире, чем только эмиграция, советская эпоха. Разумеется, меня тоже интересует, хотя немножко по-другому. Вот здесь не один раз ловил себя вот на какой странной вещи: любой мемуар, любая записная книжка и дневник эмигрантов меня интересует крайне, даже мелких, не очень знаменитых персонажей. Мне очень интересно читать, что в мемуарах написали. Мемуары советской эпохи, казалось бы, даже очень известных людей, персонажей, я начинаю читать, мне почему-то становится скучно и неинтересно. Почему? Сам не знаю. Все время ловлю себя на ощущении, что единственное, что хочет сказать человек в своих мемуарах: а был ли стукач кто-то из моих знакомых? А мне неинтересно, кто был из них стукач. Во-первых, все были советские люди, включая самого автора, и у них мировоззрение тогдашнее, я не сторонник называть «совком», я сам в это время жил, по идее я должен их понимать, и я их понимаю. Не то, что я такой же, как они, потому что они мне неинтересны, но почему - не знаю. Не могу сформулировать до сих пор, мне бы хотелось порассуждать и поразмышлять. То ли у меня такая любовь проявляется к ним, какой-нибудь Анатолий Штейгер крайне любопытен и интересен, небольшой поэт, хотя очень стильный, изящный и интересный, осталось от него очень мало чего, я хочу его издать, надеюсь это сделать. Но почему любые его письма мне интересны крайне, а, скажем, мемуары, страшно сказать, Надежды Мандельштам читаю через силу, мне они не настолько интересны.
Иван Толстой: Да что вы? Надежды Яковлевны?
Олег Коростелев: Да, крамольно, грешен, каюсь. Что мне мешает, я не знаю. То, что обычно говорят, что у нее злоба лишняя, желчь, еще что-то, злоба и желчь мне ничуть не мешают, я, может быть, негодую по отношению к автору, но читаю до последней строчки материал сам по себе. Сам по себе материал эмигрантский мне интереснее советского, хотя совершенно не значит, что я полностью его отвергаю, отрицаю, изучаю тоже, но тот интереснее больше.