В России и некоторых других республиках бывшего Советского Союза отмечают очередную годовщину нападения нацистской Германии на СССР. День памяти и скорби в представлении государства - официозная дата: проходят вахты памяти, к подножьям обелисков закладывают капсулы с посланиями к грядущим поколениям, проходят митинги-реквиемы, на Поклонной горе открыт памятник фронтовой собаке. Такая же тональность траурной даты свойственна, пожалуй, еще только Белоруссии; центральные мероприятия проходят в субботу в Брестской крепости. Советская, как и нынешняя российская историография неизменно приписывают Белоруссии статус "республики-партизанки", подавляющая часть населения которой в едином порыве сражались против немецких оккупантов. Однако факты свидетельствуют о мощном внутреннем сопротивлении – не только нацистам, но и большевикам. О том, можно ли считать Белоруссию исключительно советским партизанским краем, говорит доктор исторических наук из Минска, профессор Анатолий Грицкевич:
– С моей точки зрения, Белоруссия не была так едина, как традиционно пишут и отмечают. Часть белорусов, особенно проживавших на территории Западной Белоруссии, к советской власти относилась не то чтобы подозрительно, но как к "временщикам": мол, как пришли, так и уйдут. Во-вторых, в Восточной и Центральной Белоруссии, раньше вошедших в состав СССР, с самого начала войны производились попытки создать партизанское движение. Однако первые подразделения были ликвидированы немецкими оккупантами уже в конце 1941-го – начале 1942 годов.
Еще один фактор: при немецкой оккупации началась белорусизация населения. Часть белорусских деятелей готовила (и впоследствии в школах это внедрялось) специальные программы, таким образом, велось обучение на родном языке. Поэтому важно особо подчеркнуть: на протяжении всей войны не существовало одной, единой Белоруссии. Были советские партизаны, особенно начиная с 1942 года, когда их начали перебрасывать в БССР, как говорят, с "большой земли", но была и польская партизанская служба – Армия Крайова. Она действовала прежде всего на тех территориях, которые раньше, до войны входили в состав Польши, то есть в Западной Белоруссии. Много было и тех, кто принципиально выступал против большевиков, потому что люди были обижены советской властью – или лично, или их родственники. Говорить так однозначно, как в Москве считают, мы просто не можем. Было отнюдь не так гладко, как в учебниках написано.
Если говорить о советских партизанах, то в Москве был специальный штаб, который занимался всем, что необходимо для диверсионной деятельности. Поскольку это была организованная государственная структура, то у советских партизан, особенно в 1943–1944 годах, было больше успехов, чем у Армии Крайовой в Западной Белоруссии. Тем не менее белорусские "западники" к немцам относились, по крайней мере, не откровенно враждебно. И это понятно: советская власть там просуществовала всего полтора года, даже колхозов не успели создать. Поэтому в западной части Белоруссии ситуация для Москвы была чрезвычайно сложной. Недаром московский штаб партизанского движения требовал, чтобы во второй половине 1943 года часть партизанских соединений перешла в Западную Белоруссию. Красная Армия неспешно, но уже приближалась, значит, готовились уже и там установить твердую советскую власть. Ведь Армия Крайова сражалась за восстановление Польского государства в границах до 1939 года. В Москве, естественно, события войны трактуют исключительно с точки зрения России, Советского Союза. Поэтому им такая расстановка сил, наверное, не очень и подходит. Но мы должны все рассматривать объективно. К сожалению, в Москве многие историки это даже не хотят понимать, – рассказал РС белорусский историк Анатолий Грицкевич.
Проблема общественного восприятия прошлого сложнее простого перечисления исторических фактов – она основывается не только и не столько на научных изысканиях, сколько зачастую на государственной мифологии и интерпретации исторических событий в массовой культуре. Об образе военного прошлого я беседую с историком Центральной Европы, обозревателем РС Ярославом Шимовым.
– Историки, естественно, не живут в вакууме, они находятся в определенной политической и социальной среде, у них есть свои пристрастия и убеждения. Дело самих этих историков, насколько они методологически правдивы, насколько честны перед собой и перед наукой. Если говорить об обществе, то тут картина еще сложнее: общество получает знания об истории не только от профессиональных историков; эту информацию "обрабатывает" текущая политика, государство, которое заинтересовано в пропаганде одних исторических событий и определенного взгляда на них и в умалчивании о других. Можно вспомнить хотя бы взгляды нынешнего министра культуры России Владимира Мединского, который высказывался в таком духе: мол, есть неправильные мифы и представления об истории, а есть правильные, и надо вышибать неправильные правильными.
С таким подходом можно согласиться только в том смысле, что история всегда в той или иной степени мифологизирована. Массовое сознание не может – да ему и не нужно – копаться в деталях, нюансах. Однако дело вот в чем: почти при каждом историческом событии, при конфликте каких-то сил у каждой стороны есть своя правда, исключений тут очень немного. А массовому сознанию куда легче воспринять увлекательный рассказ, построенный по схеме романа или даже сказки, в которой есть добрые и злые герои, у которой оттенков крайне немного: есть черное, есть белое, есть свои, есть чужие. Это универсальное правило. Отличие разных обществ в том, появляется ли у них хотя бы периодически стремление познать детали и в рамках свободной дискуссии пересмотреть свое отношение к историческим мифам.
– С этой точки зрения, в какой степени мифологизирована история Второй мировой войны? Можно ли сказать, что советское (или российское современное) восприятие этой войны мифологизировано больше, чем восприятие в других странах?
– Вторая мировая война принадлежит к историческим темам, которые мифологизированы, возможно, чуть ли не в наибольшей степени. Причина в том, что Вторая мировая оказалась огромной трагедией, единственной и, надеюсь, последней трагедией такого масштаба. То есть здесь материал для мифологизации задан самим "жанром" действительно эпической трагедии. С другой стороны, история стран, замешанных в этом конфликте, была настолько разнообразной и неодинаковой, что у каждой возник свой миф. Степень мифологизации разная, но она присутствует везде.
Возьмем, например, Францию, страну, которая в 1940 году, в начале Второй мировой войны, проиграла, была оккупирована вначале частично, а потом полностью нацистскими войсками. Там было движение сопротивления, но был и массовый коллаборационизм, была выдача нацистам значительной части еврейского населения, отправленного потом в концлагеря. Однако после Второй мировой войны возник миф о чуть ли не поголовном французском сопротивлении, о героических партизанах-маки, которые, конечно, и в действительности сражались с оккупантами, но их было не так-то уж и много; о том, что в глубине души каждый француз был готов встать под знамена генерала Шарля де Голля, возглавившего движение против оккупации. Такой миф (я, конечно, немного утрирую) был очень выгоден вначале самому де Голлю, пришедшему к власти, а потом всему французскому обществу, потому что он позволял не слишком концентрироваться на собственных грехах, а Франции вернуть роль и самосознание великой державы.
Частичный пересмотр этого мифа начался только в последние два-три десятилетия. Большую роль тут сыграл иностранец – американский историк Роберт Пакстон, который работал в архивах, жил во Франции и первым опубликовал очень подробную монографию о том, как выглядел режим Виши, как выглядело французское общество при оккупации. Когда эта книга вышла, возникла дискуссия – сначала между историками, а потом дискуссия во французском обществе, – которая стала катализатором переоценки ценностей и изменения национального мифа. В нем появились элементы раскаяния, признания того, что все было неоднозначно и не так уж героично. Французское представление об истории войны стало более сложным, комплексным, и тем самым более близким к исторической правде, к тому, что действительно происходило в 40-х годах.
Что касается России, то мы видим шараханье из одной стороны в другую. Если в начале 1990-х, может быть, перебарщивали с действительно имевшим место огромным негативом военного времени: неподготовленность страны к войне, поражения первых месяцев войны, колоссальное количество пленных, тема НКВД и разного рода заградотрядов, жестокость сталинского режима... Но не только же это было! Без реального героизма и народного подъема нельзя было выиграть войну. А сейчас, при Путине, маятник качнулся в противоположную сторону, когда фактически восстанавливается и лакируется старый советский миф о всенародной героической борьбе без каких-либо изъянов. Да, такая борьба была, но опять же: была не только она! В России амплитуда этого маятника очень велика: один "неуравновешенный" миф общество пытается сменить на другой. Философским языком выражаясь, есть тезис и антитезис, но нет синтеза. В этом я вижу главную проблему.
– Советско-российский мифологический пантеон, связанный со Второй мировой войной, очень обширен. Этих мифов сотни и тысячи: кодовые имена героев (Космодемьянская, Матросов, Гастелло, Маресьев) и мифологизированное представление о целых сражениях или территориях.
Внутри этого пантеона существует и миф о Белоруссии, во многом основанный, конечно, на общественном восприятии произведений Василя Быкова, Алеся Адамовича, символике Хатыни и Брестской крепости, продукции киностудии "Беларусьфильм". Центральный военный миф – это деятельность белорусских партизан. Каноническую картинку в последние годы пытаются разрушить сторонники альтернативной точки зрения: сколько было партизан, столько было и полицаев. Где правда?
– Понятие "миф" в массовом сознании часто ассоциируется с понятием "неправда". Но в историческом смысле миф – это не неправда, это способ восприятия истории обществом. Классическое советское представление, которое в советские времена преподавали в школах, конечно, не вполне верно: якобы в период оккупации вся республика как один человек встала на борьбу с оккупантами или, по крайней мере, помогала этой борьбе. Такой взгляд не соответствует действительности. Репрессивными были оба режима, на половину территории Белоруссии советская власть пришла только в сентябре 1939 года. По меньшей мере для половины населения республики на момент начала советско-германской войны советская власть была еще чужой. Более того, в ее репрессивности в период 1939–41 годов многие белорусы успели убедиться. Поэтому имели место случаи, когда немцев встречали как освободителей. У части национальной интеллигенции тогда возникли надежды на то, что немецкая власть поможет восстановить национальную культуру, более того, еще и какую-то национальную автономию введет. Эти надежды довольно быстро развеялись, и масштабы нацистских репрессий в Белоруссии ужасают.
Советское партизанское движение инспирировал Центральный штаб, находившийся в Москве, частично оно организованно выстраивалось советской стороной, а частично явилось стихийной реакцией на немецкие репрессии, на сотни сожженных деревень. Реальная картина в Белоруссии была очень непростой. Поэтому единый миф, возможно, пока в историческом смысле и не складывается: одна сторона делает акцент на традиционную советскую версию истории, другая сторона придерживается антисоветской версии. Последняя, конечно, в большинстве случаев не означает прямого одобрения действий так называемых полицаев, то есть отрядов и формирований, которые создавались немцами из местных жителей ("Беларуская краёвая абарона", например), но, тем не менее, пропагандирует такой подход: Белоруссия оказалась между двух огней, и обе власти – и советская, и немецкая – ей были чужды.
Мне кажется, иногда оба эти подхода анахроничны в том смысле, что простой человек, сельский житель, во времена оккупации в таких категориях вряд ли размышлял. Людям в первую очередь было важно выжить в страшных условиях, и они принимали самые разные решения, исходя из своей конкретной, личной или семейной ситуации: кто-то уходил в партизаны, кто-то записывался в полицаи, кто-то просто выживал, сдавал немцам или партизанам продукты, которые от него требовали, только чтобы сохранить себя, свою семью, своих близких.
Фрагмент итогового выпуска программы "Время Свободы"
– С моей точки зрения, Белоруссия не была так едина, как традиционно пишут и отмечают. Часть белорусов, особенно проживавших на территории Западной Белоруссии, к советской власти относилась не то чтобы подозрительно, но как к "временщикам": мол, как пришли, так и уйдут. Во-вторых, в Восточной и Центральной Белоруссии, раньше вошедших в состав СССР, с самого начала войны производились попытки создать партизанское движение. Однако первые подразделения были ликвидированы немецкими оккупантами уже в конце 1941-го – начале 1942 годов.
Еще один фактор: при немецкой оккупации началась белорусизация населения. Часть белорусских деятелей готовила (и впоследствии в школах это внедрялось) специальные программы, таким образом, велось обучение на родном языке. Поэтому важно особо подчеркнуть: на протяжении всей войны не существовало одной, единой Белоруссии. Были советские партизаны, особенно начиная с 1942 года, когда их начали перебрасывать в БССР, как говорят, с "большой земли", но была и польская партизанская служба – Армия Крайова. Она действовала прежде всего на тех территориях, которые раньше, до войны входили в состав Польши, то есть в Западной Белоруссии. Много было и тех, кто принципиально выступал против большевиков, потому что люди были обижены советской властью – или лично, или их родственники. Говорить так однозначно, как в Москве считают, мы просто не можем. Было отнюдь не так гладко, как в учебниках написано.
Если говорить о советских партизанах, то в Москве был специальный штаб, который занимался всем, что необходимо для диверсионной деятельности. Поскольку это была организованная государственная структура, то у советских партизан, особенно в 1943–1944 годах, было больше успехов, чем у Армии Крайовой в Западной Белоруссии. Тем не менее белорусские "западники" к немцам относились, по крайней мере, не откровенно враждебно. И это понятно: советская власть там просуществовала всего полтора года, даже колхозов не успели создать. Поэтому в западной части Белоруссии ситуация для Москвы была чрезвычайно сложной. Недаром московский штаб партизанского движения требовал, чтобы во второй половине 1943 года часть партизанских соединений перешла в Западную Белоруссию. Красная Армия неспешно, но уже приближалась, значит, готовились уже и там установить твердую советскую власть. Ведь Армия Крайова сражалась за восстановление Польского государства в границах до 1939 года. В Москве, естественно, события войны трактуют исключительно с точки зрения России, Советского Союза. Поэтому им такая расстановка сил, наверное, не очень и подходит. Но мы должны все рассматривать объективно. К сожалению, в Москве многие историки это даже не хотят понимать, – рассказал РС белорусский историк Анатолий Грицкевич.
Проблема общественного восприятия прошлого сложнее простого перечисления исторических фактов – она основывается не только и не столько на научных изысканиях, сколько зачастую на государственной мифологии и интерпретации исторических событий в массовой культуре. Об образе военного прошлого я беседую с историком Центральной Европы, обозревателем РС Ярославом Шимовым.
– Историки, естественно, не живут в вакууме, они находятся в определенной политической и социальной среде, у них есть свои пристрастия и убеждения. Дело самих этих историков, насколько они методологически правдивы, насколько честны перед собой и перед наукой. Если говорить об обществе, то тут картина еще сложнее: общество получает знания об истории не только от профессиональных историков; эту информацию "обрабатывает" текущая политика, государство, которое заинтересовано в пропаганде одних исторических событий и определенного взгляда на них и в умалчивании о других. Можно вспомнить хотя бы взгляды нынешнего министра культуры России Владимира Мединского, который высказывался в таком духе: мол, есть неправильные мифы и представления об истории, а есть правильные, и надо вышибать неправильные правильными.
С таким подходом можно согласиться только в том смысле, что история всегда в той или иной степени мифологизирована. Массовое сознание не может – да ему и не нужно – копаться в деталях, нюансах. Однако дело вот в чем: почти при каждом историческом событии, при конфликте каких-то сил у каждой стороны есть своя правда, исключений тут очень немного. А массовому сознанию куда легче воспринять увлекательный рассказ, построенный по схеме романа или даже сказки, в которой есть добрые и злые герои, у которой оттенков крайне немного: есть черное, есть белое, есть свои, есть чужие. Это универсальное правило. Отличие разных обществ в том, появляется ли у них хотя бы периодически стремление познать детали и в рамках свободной дискуссии пересмотреть свое отношение к историческим мифам.
– С этой точки зрения, в какой степени мифологизирована история Второй мировой войны? Можно ли сказать, что советское (или российское современное) восприятие этой войны мифологизировано больше, чем восприятие в других странах?
– Вторая мировая война принадлежит к историческим темам, которые мифологизированы, возможно, чуть ли не в наибольшей степени. Причина в том, что Вторая мировая оказалась огромной трагедией, единственной и, надеюсь, последней трагедией такого масштаба. То есть здесь материал для мифологизации задан самим "жанром" действительно эпической трагедии. С другой стороны, история стран, замешанных в этом конфликте, была настолько разнообразной и неодинаковой, что у каждой возник свой миф. Степень мифологизации разная, но она присутствует везде.
Возьмем, например, Францию, страну, которая в 1940 году, в начале Второй мировой войны, проиграла, была оккупирована вначале частично, а потом полностью нацистскими войсками. Там было движение сопротивления, но был и массовый коллаборационизм, была выдача нацистам значительной части еврейского населения, отправленного потом в концлагеря. Однако после Второй мировой войны возник миф о чуть ли не поголовном французском сопротивлении, о героических партизанах-маки, которые, конечно, и в действительности сражались с оккупантами, но их было не так-то уж и много; о том, что в глубине души каждый француз был готов встать под знамена генерала Шарля де Голля, возглавившего движение против оккупации. Такой миф (я, конечно, немного утрирую) был очень выгоден вначале самому де Голлю, пришедшему к власти, а потом всему французскому обществу, потому что он позволял не слишком концентрироваться на собственных грехах, а Франции вернуть роль и самосознание великой державы.
Частичный пересмотр этого мифа начался только в последние два-три десятилетия. Большую роль тут сыграл иностранец – американский историк Роберт Пакстон, который работал в архивах, жил во Франции и первым опубликовал очень подробную монографию о том, как выглядел режим Виши, как выглядело французское общество при оккупации. Когда эта книга вышла, возникла дискуссия – сначала между историками, а потом дискуссия во французском обществе, – которая стала катализатором переоценки ценностей и изменения национального мифа. В нем появились элементы раскаяния, признания того, что все было неоднозначно и не так уж героично. Французское представление об истории войны стало более сложным, комплексным, и тем самым более близким к исторической правде, к тому, что действительно происходило в 40-х годах.
Что касается России, то мы видим шараханье из одной стороны в другую. Если в начале 1990-х, может быть, перебарщивали с действительно имевшим место огромным негативом военного времени: неподготовленность страны к войне, поражения первых месяцев войны, колоссальное количество пленных, тема НКВД и разного рода заградотрядов, жестокость сталинского режима... Но не только же это было! Без реального героизма и народного подъема нельзя было выиграть войну. А сейчас, при Путине, маятник качнулся в противоположную сторону, когда фактически восстанавливается и лакируется старый советский миф о всенародной героической борьбе без каких-либо изъянов. Да, такая борьба была, но опять же: была не только она! В России амплитуда этого маятника очень велика: один "неуравновешенный" миф общество пытается сменить на другой. Философским языком выражаясь, есть тезис и антитезис, но нет синтеза. В этом я вижу главную проблему.
– Советско-российский мифологический пантеон, связанный со Второй мировой войной, очень обширен. Этих мифов сотни и тысячи: кодовые имена героев (Космодемьянская, Матросов, Гастелло, Маресьев) и мифологизированное представление о целых сражениях или территориях.
Внутри этого пантеона существует и миф о Белоруссии, во многом основанный, конечно, на общественном восприятии произведений Василя Быкова, Алеся Адамовича, символике Хатыни и Брестской крепости, продукции киностудии "Беларусьфильм". Центральный военный миф – это деятельность белорусских партизан. Каноническую картинку в последние годы пытаются разрушить сторонники альтернативной точки зрения: сколько было партизан, столько было и полицаев. Где правда?
– Понятие "миф" в массовом сознании часто ассоциируется с понятием "неправда". Но в историческом смысле миф – это не неправда, это способ восприятия истории обществом. Классическое советское представление, которое в советские времена преподавали в школах, конечно, не вполне верно: якобы в период оккупации вся республика как один человек встала на борьбу с оккупантами или, по крайней мере, помогала этой борьбе. Такой взгляд не соответствует действительности. Репрессивными были оба режима, на половину территории Белоруссии советская власть пришла только в сентябре 1939 года. По меньшей мере для половины населения республики на момент начала советско-германской войны советская власть была еще чужой. Более того, в ее репрессивности в период 1939–41 годов многие белорусы успели убедиться. Поэтому имели место случаи, когда немцев встречали как освободителей. У части национальной интеллигенции тогда возникли надежды на то, что немецкая власть поможет восстановить национальную культуру, более того, еще и какую-то национальную автономию введет. Эти надежды довольно быстро развеялись, и масштабы нацистских репрессий в Белоруссии ужасают.
Советское партизанское движение инспирировал Центральный штаб, находившийся в Москве, частично оно организованно выстраивалось советской стороной, а частично явилось стихийной реакцией на немецкие репрессии, на сотни сожженных деревень. Реальная картина в Белоруссии была очень непростой. Поэтому единый миф, возможно, пока в историческом смысле и не складывается: одна сторона делает акцент на традиционную советскую версию истории, другая сторона придерживается антисоветской версии. Последняя, конечно, в большинстве случаев не означает прямого одобрения действий так называемых полицаев, то есть отрядов и формирований, которые создавались немцами из местных жителей ("Беларуская краёвая абарона", например), но, тем не менее, пропагандирует такой подход: Белоруссия оказалась между двух огней, и обе власти – и советская, и немецкая – ей были чужды.
Мне кажется, иногда оба эти подхода анахроничны в том смысле, что простой человек, сельский житель, во времена оккупации в таких категориях вряд ли размышлял. Людям в первую очередь было важно выжить в страшных условиях, и они принимали самые разные решения, исходя из своей конкретной, личной или семейной ситуации: кто-то уходил в партизаны, кто-то записывался в полицаи, кто-то просто выживал, сдавал немцам или партизанам продукты, которые от него требовали, только чтобы сохранить себя, свою семью, своих близких.
Фрагмент итогового выпуска программы "Время Свободы"