Собирают деньги на лечение Георгия Гурьянова (Густава), музыканта группы "Кино" и художника. Я не видел его много лет, со времен первых московских рейвов – Gagarin Party и "Мобиле" в неправдоподобном 1991 году. Густав был необычайно красив, похож на тоталитарную статую – гребца или дискобола из евгенической фантазии 30-х годов. Он рисовал своих перфектно-спортивных двойников и сам был превосходной моделью. Совсем недавно на выставке "Асса" в петербургской Академии художеств я видел его замечательный портрет: художник Евгений Козлов мудро выбрал анахроничный материал: мешковину, словно отобранную продразверсткой у несчастного середняка.
Выставку "Асса" – архив Сергея Бугаева-Африки и картины "новых художников" из его собрания – ругали: "В стенах Академии это искусство сейчас смотрится потускневшим хламом". В самом деле, похожий на саркофаг Тициановский зал ей изрядно навредил, в его пыльности потерялись даже шедевры: "Заводская проходная" Вадима Овчинникова, оптимистичный портрет юного Африки с плеером, "Голос Африки" (разинувшая шоколадный рот Винни Мандела) и неподписанная дощечка с бурлюкообразной ламентацией "В моем желудке Житомир".
Найти общий язык с бесконечными любителями перестройки было не так уж просто. Помню, как я, вызвавшись показать город юному репортеру модного в те годы журнала Face, приехавшему фотографировать красивых молодых людей, привел его на нелегальную демонстрацию еврейских отказников у Смольного, и юный хипстер чуть не упал в обморок, увидев караваны черных "Волг", готовых немедленно увезти его в сибирский ГУЛАГ.
Среди примечательных экспонатов выставки в Тициановском зале был "Ноль-объект" Тимура Новикова – один из многих ноль-объектов. Можно даже сказать, бесчисленных, потому что ноль-объектом (вывернутым наизнанку черным квадратом) можно назвать любую дыру. Первый ноль-объект, напугавший советскую цензуру, и был просто дырой, но вариант из коллекции Африки сделан из черного бархата, так что вполне достоин вечности.
Движение "новых художников" началось с подпольной галереи "Асса" – принадлежавшей Тимуру Новикову комнаты в полурасселенном муравейнике на улице Воинова, возле зловещего Большого дома, где под кровавыми сапогами безвинная корчилась Русь. Я жил по соседству и пару раз бывал у Тимура: помню аффектированных молодых людей, которые у него собирались, и их странные наряды: один приметный юноша ходил в котелке и с тросточкой, словно хлыщ из водевиля. Фильм Соловьева "Асса" этот мир и прославил, и похоронил, подполье исчезло вместе с отменой запретов. Фильм забылся совершенно, в памяти осталась только одна сцена: на премьере на полу лежал портрет Брежнева, и гости его топтали. Это было отважно до невозможности.
В тот же день, когда я ходил в Тициановский зал, Виктор Резунков подарил мне собрание сочинений еще одного человека из той эпохи и примерно того же круга – Андрея Изюмского (на одной из фотографий в конце книги он запечатлен с Тимуром Новиковым). Я познакомился с ним в 1986 году, когда работал ночным сторожем на заводе имени Котлякова. Место было довольно мрачное, напротив полузаброшенного Смоленского кладбища на Васильевском острове. На погосте собирались сатанисты: однажды я видел сборище мрачных людей в черном, проводивших за полночь какой-то гнусный ритуал, наутро от них остались огарки и куриные кости. Часовня Ксении Блаженной, возвращенная РПЦ, была окружена хмурым забором, в щели которого студентки втыкали записочки с просьбой помочь на экзаменах. Место было безрадостное. Моя сменщица, поэтесса Людмила Арцыбашева, написавшая стихотворение "Да, ведьма я, колдунья я...", вскоре повесилась, впав в депрессию, но мне было все нипочем: днем я спал, а ночью сторожил огромный склад и перепечатывал на машинке огромную антологию неофициальной поэзии "Острова".
Работа ночным сторожем изрядно расширила мой кругозор. На складе хранились неподъемные стальные конструкции и какие-то трубы, но было в моем ведении и настоящее сокровище: огромная цистерна с ацетоном. В одну из первых ночей в сторожку постучалась странного вида молодая пара. "Можно отлить ацетончику? Срочно нужно – делаем стенгазету!" Я, разумеется, позволил, хотя и не понял, как можно приспособить ацетон для журналистского творчества. На следующую ночь появился сухощавый человек и снова потребовал ацетон, предложив в качестве оплаты рубль. Гонорар я не взял, но к цистерне жаждущего подпустил. Потом приходили еще и еще люди, и я никак не мог взять в толк, что за стенгазеты они выпускают в три часа ночи. Наконец Андрей Изюмский открыл мне глаза: все мои ночные гости были наркоманами и в ацетоне нуждались для изготовления опия из маковой соломки.
Андрей был старше меня и во многих отношениях гораздо опытней. У него были две наставницы: поэтесса Кари Унксова и ее подруга Людмила Кузнецова – богемная московская дама, бывшая жена заместителя министра иностранных дел СССР, ставшая диссиденткой – такой видной, что гэбисты сожгли ей квартиру. В мемуарном очерке Андрей рассказывает, как при обыске она на три четверти высунулась из окна и вопила: "Меня держит за ноги лейтенант Сайдаркулиев!"
Благодаря Кузнецовой и ее подругам Андрей стал сторонником самого радикального феминизма, о котором в СССР тогда почти никто не слыхивал. Помню, он ошарашил меня рассказом о будущем, где женщины победят и будут разъезжать по улицам на танках и стрелять по мужчинам. Почему-то себе он отводил роль танкиста, а не жертвы.
Андрей писал стихи, в которых смешались его увлечения – буддизм, христианство и феминизм, и сочинял песни:
Летает тучный пух над тучным садом
Бредут домой коровы тучным стадом
Пастух играет прислонясь к роялю
Безмерный день – он ждет тебя вдали
Благодаря Андрею Изюмскому в Ленинграде возник рок-клуб. Его отец, написавший послесловие к книге, рассказывает эту историю так: в июле 1978 года на Дворцовой площади был запланирован концерт Карлоса Сантаны и Beach Boys. Объявление напечатали в газетах, собралась толпа, но концерт отменили, и рассерженная молодежь двинулась по Невскому проспекту. Несколько человек задержали, в том числе Андрея и Кари Унксову. В милицейской камере и возникла идея обратиться к партийным властям с предложением открыть рок-клуб. Андрей вызвался отнести бумагу первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Григорию Романову и отправился в его приемную. Его дерзость принесла плоды: прошение было принято, и клуб разрешили открыть – конечно, после долгих согласований.
В 1986 году я напечатал в "Митином журнале" лучшую поэму Андрея "Песни живого Гаутамы":
Негодницу с телом, пахнущим ярко,
поймал и остановил в движеньи.
– Нет! не хочу ничего наполовину!
Видишь? вселенная подвижна, миры подвижны.
Начались новые времена, сидеть в сторожке уже не было смысла, я перебрался в Москву и с Андреем связь потерял. Теперь знаю, что с ним случилось. Он подал документы на выезд из СССР, ему отказали, тогда он написал письмо Горбачеву (в книге оно приводится), оно возымело действие, и Андрея выпустили в Израиль. В 1997 году он неожиданно вернулся. "Встретили мы совершенно другого человека, – рассказывает его отец. – Это был неулыбчивый, замкнутый в себе, неразговорчивый человек. В Питере Андрею жилось нелегко. Абулия прижимала его к дивану. Писал он по-прежнему по ночам, но бессистемно". В апреле 2011 года Андрею стало плохо, и скорая увезла его в Александровскую больницу, но принять его дежурившие врачи отказались. "Утром 18 апреля он вышел из комнаты и упал у входа в кухню. Через некоторое время подъехала реанимация, но спасти Андрея не удалось".
http://www.youtube.com/embed/tzoPXGfR2VQ
На последних фотографиях узнать Андрея невозможно: грузный господин, утративший всякое сходство с юношей, сочинявшим песни о ветке персика. Ноль-объект, придуманный Тимуром, работает безупречно, в него мало-помалу проваливается все: достижения и увлечения, молодость и красота, картины и музыка, пока не остается только квадратная дыра в черном бархате.
Выставку "Асса" – архив Сергея Бугаева-Африки и картины "новых художников" из его собрания – ругали: "В стенах Академии это искусство сейчас смотрится потускневшим хламом". В самом деле, похожий на саркофаг Тициановский зал ей изрядно навредил, в его пыльности потерялись даже шедевры: "Заводская проходная" Вадима Овчинникова, оптимистичный портрет юного Африки с плеером, "Голос Африки" (разинувшая шоколадный рот Винни Мандела) и неподписанная дощечка с бурлюкообразной ламентацией "В моем желудке Житомир".
Тимур Новиков, "Ноль-объект"
Зато неожиданно я ощутил психотерапевтический эффект: выставка оказалась превосходным лекарством от ностальгии. События, которые в вакууме 80-х годов казались исполинскими, теперь, благодаря сохранившимся в архиве Африки документам, потускнели и съежились. Первые дыры в железном занавесе, представлявшиеся 30 лет назад чудом, сейчас выглядят, скорее, комично. Сколько было разговоров и мечтаний об Энди Уорхоле, выглянувшем из своего заморского облака и заметившем новое ленинградского искусство, какими невероятными слухами обросла эта история, но от нее остались лишь банка супа Campbell’s с автографом и безжизненное письмо из журнала Interview. Столь же невразумительны следы других важных заграничных аппариций, будь то многолетнее кружение сумасбродной тусовщицы Джоанны Стингрей или краткий визит многомудрого Феликса Гваттари. Теперь я склонен думать, что и печальный миллионер S., автор книги о депрессии, и похожий на пожилого бобра искусствовед L., сочинивший роман о Жиле де Рэ, восхищались не столько произведениями новых ленинградских художников, сколько доступной красотой их авторов, young Russian innocents, но в ту пору такие циничные мысли в голову не приходили.Найти общий язык с бесконечными любителями перестройки было не так уж просто. Помню, как я, вызвавшись показать город юному репортеру модного в те годы журнала Face, приехавшему фотографировать красивых молодых людей, привел его на нелегальную демонстрацию еврейских отказников у Смольного, и юный хипстер чуть не упал в обморок, увидев караваны черных "Волг", готовых немедленно увезти его в сибирский ГУЛАГ.
Среди примечательных экспонатов выставки в Тициановском зале был "Ноль-объект" Тимура Новикова – один из многих ноль-объектов. Можно даже сказать, бесчисленных, потому что ноль-объектом (вывернутым наизнанку черным квадратом) можно назвать любую дыру. Первый ноль-объект, напугавший советскую цензуру, и был просто дырой, но вариант из коллекции Африки сделан из черного бархата, так что вполне достоин вечности.
Движение "новых художников" началось с подпольной галереи "Асса" – принадлежавшей Тимуру Новикову комнаты в полурасселенном муравейнике на улице Воинова, возле зловещего Большого дома, где под кровавыми сапогами безвинная корчилась Русь. Я жил по соседству и пару раз бывал у Тимура: помню аффектированных молодых людей, которые у него собирались, и их странные наряды: один приметный юноша ходил в котелке и с тросточкой, словно хлыщ из водевиля. Фильм Соловьева "Асса" этот мир и прославил, и похоронил, подполье исчезло вместе с отменой запретов. Фильм забылся совершенно, в памяти осталась только одна сцена: на премьере на полу лежал портрет Брежнева, и гости его топтали. Это было отважно до невозможности.
В тот же день, когда я ходил в Тициановский зал, Виктор Резунков подарил мне собрание сочинений еще одного человека из той эпохи и примерно того же круга – Андрея Изюмского (на одной из фотографий в конце книги он запечатлен с Тимуром Новиковым). Я познакомился с ним в 1986 году, когда работал ночным сторожем на заводе имени Котлякова. Место было довольно мрачное, напротив полузаброшенного Смоленского кладбища на Васильевском острове. На погосте собирались сатанисты: однажды я видел сборище мрачных людей в черном, проводивших за полночь какой-то гнусный ритуал, наутро от них остались огарки и куриные кости. Часовня Ксении Блаженной, возвращенная РПЦ, была окружена хмурым забором, в щели которого студентки втыкали записочки с просьбой помочь на экзаменах. Место было безрадостное. Моя сменщица, поэтесса Людмила Арцыбашева, написавшая стихотворение "Да, ведьма я, колдунья я...", вскоре повесилась, впав в депрессию, но мне было все нипочем: днем я спал, а ночью сторожил огромный склад и перепечатывал на машинке огромную антологию неофициальной поэзии "Острова".
Работа ночным сторожем изрядно расширила мой кругозор. На складе хранились неподъемные стальные конструкции и какие-то трубы, но было в моем ведении и настоящее сокровище: огромная цистерна с ацетоном. В одну из первых ночей в сторожку постучалась странного вида молодая пара. "Можно отлить ацетончику? Срочно нужно – делаем стенгазету!" Я, разумеется, позволил, хотя и не понял, как можно приспособить ацетон для журналистского творчества. На следующую ночь появился сухощавый человек и снова потребовал ацетон, предложив в качестве оплаты рубль. Гонорар я не взял, но к цистерне жаждущего подпустил. Потом приходили еще и еще люди, и я никак не мог взять в толк, что за стенгазеты они выпускают в три часа ночи. Наконец Андрей Изюмский открыл мне глаза: все мои ночные гости были наркоманами и в ацетоне нуждались для изготовления опия из маковой соломки.
Благодаря Кузнецовой и ее подругам Андрей стал сторонником самого радикального феминизма, о котором в СССР тогда почти никто не слыхивал. Помню, он ошарашил меня рассказом о будущем, где женщины победят и будут разъезжать по улицам на танках и стрелять по мужчинам. Почему-то себе он отводил роль танкиста, а не жертвы.
Андрей писал стихи, в которых смешались его увлечения – буддизм, христианство и феминизм, и сочинял песни:
Летает тучный пух над тучным садом
Бредут домой коровы тучным стадом
Пастух играет прислонясь к роялю
Безмерный день – он ждет тебя вдали
Благодаря Андрею Изюмскому в Ленинграде возник рок-клуб. Его отец, написавший послесловие к книге, рассказывает эту историю так: в июле 1978 года на Дворцовой площади был запланирован концерт Карлоса Сантаны и Beach Boys. Объявление напечатали в газетах, собралась толпа, но концерт отменили, и рассерженная молодежь двинулась по Невскому проспекту. Несколько человек задержали, в том числе Андрея и Кари Унксову. В милицейской камере и возникла идея обратиться к партийным властям с предложением открыть рок-клуб. Андрей вызвался отнести бумагу первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Григорию Романову и отправился в его приемную. Его дерзость принесла плоды: прошение было принято, и клуб разрешили открыть – конечно, после долгих согласований.
В 1986 году я напечатал в "Митином журнале" лучшую поэму Андрея "Песни живого Гаутамы":
Негодницу с телом, пахнущим ярко,
поймал и остановил в движеньи.
– Нет! не хочу ничего наполовину!
Видишь? вселенная подвижна, миры подвижны.
Начались новые времена, сидеть в сторожке уже не было смысла, я перебрался в Москву и с Андреем связь потерял. Теперь знаю, что с ним случилось. Он подал документы на выезд из СССР, ему отказали, тогда он написал письмо Горбачеву (в книге оно приводится), оно возымело действие, и Андрея выпустили в Израиль. В 1997 году он неожиданно вернулся. "Встретили мы совершенно другого человека, – рассказывает его отец. – Это был неулыбчивый, замкнутый в себе, неразговорчивый человек. В Питере Андрею жилось нелегко. Абулия прижимала его к дивану. Писал он по-прежнему по ночам, но бессистемно". В апреле 2011 года Андрею стало плохо, и скорая увезла его в Александровскую больницу, но принять его дежурившие врачи отказались. "Утром 18 апреля он вышел из комнаты и упал у входа в кухню. Через некоторое время подъехала реанимация, но спасти Андрея не удалось".
http://www.youtube.com/embed/tzoPXGfR2VQ
На последних фотографиях узнать Андрея невозможно: грузный господин, утративший всякое сходство с юношей, сочинявшим песни о ветке персика. Ноль-объект, придуманный Тимуром, работает безупречно, в него мало-помалу проваливается все: достижения и увлечения, молодость и красота, картины и музыка, пока не остается только квадратная дыра в черном бархате.