Иван Толстой: Наши восьмидесятые. Передачи 30-летней давности впервые без глушения. Программа «Культура. Судьбы. Время». 13 августа 82-го года.
Диктор: Сегодняшний выпуск мы посвящаем памяти еврейских писателей, расстрелянных в Москве 12 августа 1952-го года. У микрофона Кирилл Хеникин.
Кирилл Хенкин: Надежда Яковлева Мандельштам начинает главу «Гибельный путь» словами, которые теперь вошли в обиход: «Смерть художника не случайность, а последний творческий акт, как бы снопом лучей освещающий его жизненный путь». Нечто схожее утверждал Сартр, писавший, что «последний миг жизни человека может изменить итог его земного существования». Но Сартр ставил акцент на последнем выборе, а Надежда Мандельштам подчеркивает предопределенность, то есть необратимый выбор. Выбор пути, выбор точки отсчета, выбор решающих судьбу этических и эстетических критериев, от которых человек может отказаться, лишь перестав быть самим собой.
Осип Мандельштам отрицал окружающую действительность «века волкодава», не принимал ее, ее законов и правил ее игры. Сознавал, что век так же его не принимает и обрекает на гибель. Перефразируя строчку Мандельштама, еврейский поэт Перец Маркиш сказал: «Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь». Он угадал судьбу Мандельштама, но проглядел свою. Ибо в судьбе Маркиша и других еврейских писателей, казненных вместе с ним 12 августа 52-го года, мы встречаем неумолимую закономерность. Хотя ни Перец Маркиш, ни Лейб Квитко, ни Давид Бергельсон, ни Исаак Фефер никогда не думали, что творческий путь приведет их под дуло советского палача-исполнителя. Да и сам по себе их творческий путь и не вел к 9 граммам свинца в затылок. Но к ним вела их национальная принадлежность.
В странах социализма закон выбора судьбы действует подчас весьма причудливо. Расстрелянные 12 августа 52-го года или сосланные в лагеря и погибшие там вовсе не чувствовали себя противниками советского строя, чуждыми ему, они не были в нем чужеродным телом, принимали его безоговорочно, служили верно, воспевали во всю силу своего таланта. Нет, эти верные слуги режима не вели себя за руку на казнь, хотя гибель их была столь же неизбежной, как смерть Мандельштама.
Мы знаем, что построение социализма требует кровавых жертв, но разных. Вспомним мясорубку 30-х годов, она косила без разбора и была по сути своей и по назначению массовой. Кровавая волна террора должна была сломить хребет народа, разворотить его страхом и доносительством. Для советской власти репрессии всегда были средством воспитания народа. И когда кончилась война, надо было крепко взять в руки усталые, изверившиеся массы. Можно ли было, однако, снова залить кровью страну, только что вышедшую из страшной бойни. Десятки, даже сотни тысяч отправленных в лагеря бывших военнопленных или побывавших под немцем, проблемы не решали, на этом не выстроишь единства партии и народа. На чем же тогда? На антисемитизме. И вот пополз ядовитый шепоток по министерствам, учреждениям, редакциям, начали громить космополитов.
Пресса раскрывала псевдонимы: Холодов, оказывается, Мейерович, Ясный на самом деле Филькенштейн, а Яковлев и вовсе Хольцман. Готовился процесс «врачей-убийц», составлялись списки проживающих в городах евреев на выселение. Кампания нарастала. Нагнетали ненависть, готовили окончательное решение еврейского вопроса. Что же, погром? Погромы в СССС после войны были, в частности, на Украине. Но погром, как всякое массовое действо, несет в себе опасные семена. Такое дело нельзя пускать на самотек. Выводить граждан на погром как на субботник тоже сложно. С этим были связаны некоторые идеологические трудности. Как тогда говорили, «чтоб не прослыть антисемитом, зови жида – космополитом». Была найдена нужная форма, нужные слова, евреев начали выдавливать из общества, называя их космополитами, антипатриотами, Иванами, не помнящими родства. Умело растравляя всегда тлеющий антисемитизм, пытались создать чувство локтя, единства, преданности родной власти. А пока что еще глубже разлагали народные души.
Тот, кто помнит те годы в СССР, не спрашивает, как могло это произойти. Он понимает, что тогда не могло быть иначе. Некоторые, в частности, бывший секретарь Сталина Борис Бажанов, указывают на врожденный антисемитизм Сталина, на это же указывают, объясняя причину яростной травли, космополиты в конце 40 годов. Это вряд ли было единственной причиной, хотя Сталин, наверное, был антисемитом, как и Гитлер, впрочем. Но антисемитизм — это такое политическое оружие, которое легко меняет хозяев и подхватывается кем угодно, часто вчерашними противниками.
Только что арестованная в Москве Зоя Крахмальникова приводит в «христианском чтении» «Надежда» № 4 такой пример: «Что поделать, сказал один из сегодняшних идеологов русской идеи, если антисемитизм - единственное средство, способное объединить русских». Запомним, что Крахмальникова цитирует не партийного функционера, а так называемого диссидента, противника советской системы. Так что все относительно, лишь антисемитизм абсолютен. И абсолютно проливаемая антисемитами кровь евреев.
Нет, что ни говорите, но быть евреем, сознательно и последовательно принимая судьбу еврейского народа — это то же самое, что быть поэтом. Впрочем, Марина Цветаева так и сказала: «В этом христиайннешем из миров поэты - жиды». В парижском еженедельнике «Экспресс» от 30 марта 56-го года еврейский писатель Манеш Спербер писал: «Уничтожив около 6 миллионов евреев Восточной Европы, Гитлер и его сообщники лишили идишитскую литературу основной массы ее читателей. Сталин завершил дело, уничтожив писателей. Это убийство не имеет себе подобного в истории еврейского народа, в его длинном и ни с чем не сравнимом мартирологе».
А внешний мир? Внешний мир постепенно стал узнавать. Известие о совершенном в Москве преступлении проникало даже в ряды коммунистов разных стран. Эти ряды таяли, порвал с партией итальянский писатель Игнацио Силоне, с шумом ушел американец Говард Фаст. В партиях Канады и Великобритании царил разброд. И все же не было недостатка в людях Запада, желающих быть слепыми и глухими, не было недостатка и в советских деятелях культуры, мастеров искусства, политической эквилибристики и выживания при любых обстоятельствах и любой ценой. Илья Григорьевич Эренбург, заседавший с убитыми писателями в Еврейском антифашистском комитете, друживший со многими из них, поспешил в заграничную поездку. Надо было срочно убедить своим присутствием, что ничего с еврейскими писателями не произошло. Его спрашивали, он отвечал, что никогда не слыхал об этих людях, что ничего с ними не произошло, потому что ничего произойти не могло. Вот я — Эренбург — писатель, еврей, член Антифашистского комитета, беседую с вами в Париже или Нью-Йорке, мне хорошо, почему же вы думаете, что другим плохо?
Пройдет несколько лет, и Эренбург так же гладко признает публично, что еврейские писатели были казнены (по ошибке, разумеется), и что среди них были его друзья. Были и другие культурные эмиссары. Почему вы тревожитесь о Давиде Бергельсоне, почему с ним должно было что-нибудь случиться? Так добродушно говорил Константин Симонов во время визита в Соединенные Штаты. А ведь будучи в то время секретарем Союза писателей, Симонов по долгу службы визировал своей подписью ордера на арест еврейских писателей.
О судьбе писателей спросил Бориса Полевого Говард Фаст. «Я не могу сказать вам о всех, - ответил Полевой, - но об одном из них могу вам рассказать, мы видимся каждый день. Я даже видел его накануне вылета из Москвы - это Лейб Квитко, он даже просил меня передать вам привет. Видите, как неосторожно верить слухам». Лейб Квитко был расстрелян за три года до этого.
Ложь о гибели еврейских писателей продолжается до наших дней. 15 июня 77-го года в «Литературной газете» была напечатана рецензия под названием «Друг нашего детства». Рецензия как рецензия. Вышла книга, посвященная творчеству поэта, писавшего стихи для детей, и орган Союза советских писателей откликнулся на ее появление. Есть в этой рецензии все, что полагается: перечень стихов и резюме - «Целую библиотеку подарил нам в детстве поэт Лев Квитко». Есть и ссылки на маститых и апробированных советских писателей и поэтов, говоривших о Квитко хорошие слова. А в сборнике, о котором идет речь, есть много хвалебных статей, отражающих многогранность творчества поэта. Хвалят народность, гражданственность его поэзии, филигранность и напевность его стиха. Говорится о его богатой событиями жизни: первые творческие шаги на Украине, отъезд в Германию, подпольная партийная работа, возвращение в Советский Союз, работа в Антифашистском комитете во время войны. Говорится даже, что Лев Квитко дал нам одну из интереснейших страниц нашей многонациональной литературы. Но душно становится от этой рецензии, душно при мысли о книге, которой она посвящена. Ведь ни одного словечка не сказано о том, что Лев Квитко был еврейским поэтом, писал на идиш и был вместе с другими еврейскими поэтами и прозаиками расстрелян 12 августа 52-го года. Скажу тихо: не надо говорить об этом, ведь книгу четверть века спустя все-таки выпустили, рецензию в «Литературке» напечатали. Это очень хороший признак, это новые веяния, это вернейший признак либерализации. Возможно. Все-таки тошно.
Никто не знает, как проходил суд — он был закрытым. По просочившимся сведениям, еврейских писателей, а так же нескольких таких деятелей, как бывший заместитель министра иностранных дел Соломон Лозовский и академик Лина Штерн судил военный трибунал. Их обвиняли в шпионаже, антисоветской пропаганде, связях с мировой буржуазией. Не все были расстреляны, но Переца Маркиша, Лейба Квитко, Исаака Фефера, Давида Бергельсона и еще 22 человека казнили. Все было сделано по закону, согласно существующим порядкам и положениям.
Мне вспоминается рассказ вдовы Переца Маркиша, поэта, расстрелянного в один день с Квитко. Этот рассказ я потом видел в книге ее воспоминаний. Прошли годы после смерти Маркиша. Эсфирь, его жену, вернули из ссылки, мужа посмертно реабилитировали. Однажды ей позвонил некто из соответствующего учреждения. Он сказал, что в бухгалтерии этого учреждения нужно урегулировать с Эсфирь Маркиш небольшой вопрос. «Какой вопрос, о чем речь?». «Речь идет о зубах вашего мужа». «Каких зубах?». «О золотых зубах. Вам за них причитается». Она не дослушала, сколько ей причитается, потеряла сознание. И вот статья в «Литературке» чем-то напоминает мне золотые зубы Переца Маркиша.
Лейб Квитко писал стихи, которые повторяли все советские дети: «Анна Ванна, наш отряд хочет видеть поросят». Или: «Климу Ворошилову письмо я написал: «Товарищ Ворошилов, народный комиссар». Еврейский поэт Лейб Квитко был расстрелян, так и не дописав, как сказано в рецензии, одну из интереснейших страниц нашей многонациональной литературы. Многонациональной. Страшно, когда слово «еврей» и «еврейский поэт» боятся написать или произнести вслух. Даже более чем через четверть века после его убийства.
Суд был закрытый. Когда преступление окутано тайной и ничего точно неизвестно ни о суде, ни о последнем часе казненных, рождаются легенды. Говорят, что Перец Маркиш потерял перед смертью рассудок, он пел и смеялся, когда исполнитель приближал к его затылку дуло служебного пистолета. Говорят, что Давид Бергельсон успел сказать словами Иова: «Земля, не закрой моей крови. И да не будет места воплю моему».
Иван Толстой: Чуковские. Весь выпуск «Зеленой лампы» 3 апреля 81-го был посвящен отцу и дочери.
Александр Воронин: Здравствуйте, уважаемые слушатели. У микрофона Александр Воронин. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию последнюю из серии передач, посвященных столетию со дня рождения Корнея Чуковского и 75-летию его дочери, тоже писателя, Лидии Чуковской. В передаче участвуют литературовед Ефим Эткинд и поэт Наум Коржавин. «Живой как жизнь» - так называл свою беседу Ефим Эткинд.
Ефим Эткинд: В России было немало прекрасных критиков, блестящих мемуаристов, талантливых сказочников, веселых поэтов для детей, ярких исследователей литературы, выдающихся текстологов, проницательных лингвистов, тонких психологов, деятельных теоретиков и практиков перевода, энергичных журналистов, но всегда эти многочисленные таланты и профессии справедливо распределялись на многих. Корней Иванович Чуковский был первым и может быть последним, в которых они соединились. Конечно, производит впечатление даже не количество статей и книг, вышедших из-под пера Чуковского, тут он, вероятно, всероссийский чемпион, дело, однако, не в этом или, вернее, не только в этом. Важно, что в каждой области, в которой Чуковский овладевал, он обнаруживал прежде неведомые черты и что каждую такую область он открывал не только для специалистов - это умели делать и другие, но для всех.
Лингвистика наука сугубо специальная, без особых познаний войти в нее нелегко. Книга Корнея Ивановича Чуковского «От двух до пяти», в сущности, лингвистический трактат, к тому же и посвященный самой что ни на есть сложной проблематике — бессознательному детскому языкотворчеству. Перед нами проходят десятки детей, и каждый ребенок по-своему гениален. Интуитивные языковые изобретения не перестают восхищать нас, даже когда мы в который раз перечитываем книгу Чуковского. «Мама просит мазелин». «Положите мне на голову холодный мокресс». «Автомобиль с поднимающимся пузовом». «Мне сверлили зуб больмашиной». «Гвозди вбивают колотком и дырки сверлят дырявчиком». «Движением управляет улиционер». Корней Иванович Чуковский не просто собрал эту очаровательную коллекцию детской или народной этимологии, он осмыслил и истолковал лингвистическое творчество детей. «Если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, - комментирует Чуковский, - он исправляет название, подчеркивая в слове ту единственную функцию, которую до поры до времени успел разглядеть». «От двух до пяти» неоценимое для ученых-лингвистов исследование. Так от детской этимологии Чуковский переходит к писательской и, опираясь на детскую, истолковывает вторую — писательскую. В одном ряду рассматриваются трехлетняя Нина, которая просит маму: «Не балавай, пожалуйста» и Гоголь, придумавший глагол «обиностраниться», и Щедрин с его «душедрянствовать» и «умонелепствовать», и Хлебников, и Маяковский, а также народная песня «Чай пила, баранки ела, самоварничала».
И вот незаметно для самих себя миллионы читателей «От двух до пяти» оказались посвященными в филологию, начали всматриваться в грамматический строй фразы и в типические ошибки, «ошибки» детей такие, как «мой папа воевает», или «я вам зададу», или «спей мне песню». Некоторые из таких наблюденных Чуковским и им истолкованным ошибок благодаря Чуковскому вошли в язык.
Чуковский далек от обычного стариковского педантизма, новые слова и обороты его не коробят, ничуть не коробят, и он иногда с усилием, но в общем охотно принимает такие языковые новшества, как «пока», в смысле до свидания, или «запросто», в смысле без всякого труда, или как теперь говорят, «одной левой», или «я пошел», в смысле я ухожу, или «зачитать», в смысле, как говорит Чуковский, «замошенничать» книгу. Или даже «сто грамм» вместо ста граммов. По поводу последнего примера Корней Иванович замечает: «Мало-помалу привык, обтерпелся и теперь эта новая форма «сто грамм» кажется мне совершенно нормальной». Радостно принимает Чуковский обрусение иностранных суффиксов вроде, например, французского суффикса «аж», как в таких французских словах, например, «бавардаж» - болтовня, который дает в современном языке такие выразительные слова, как из «12 стульев» Ильфа и Петрова «кобеляж» или как другое слово «подхалимаж». Но предмет его непримиримой ненависти уродливые сокращения типа «на Твербуле у пампуша», то есть на Тверском бульваре у памятника Пушкина.
И, разумеется, тот гнусный стиль казенной речи, который Чуковский окрестил всем известным ныне словом «канцелярит». «Оторванный от жизни, штампованный, стандартный жаргон, - пишет Чуковский, - свидетельствующий о худосочной, обескровленной мысли». В сущности Чуковский здесь имеет в виду вообще язык советской прессы, прямо сказать он этого не может. Впрочем, приводимые им примеры не только беспощадны - они убийственны. Вот, например, как у Корнея Ивановича воображаемая жена рассказывает за обедом о домашних делах: «Я ускоренными темпами обеспечила восстановление надлежащего порядка на жилой площади, а также в предназначенном для приготовления пищи подсобном помещении общего пользования», то есть на кухне. Если русский язык в целом Чуковский назвал «живой как жизнь», то канцелярит он мог бы, вероятно, назвать «мертвый как советская бюрократия». Для Корнея Ивановича Чуковского осмысленность и освобожденность языка есть проявление таковых же свойств жизни. Мертвящий штамп в языке отражает его, этого штампа, господство в реальности. Конечно, он недоговаривает, но читатель, особенно умный читатель Чуковского все понимает. Козьма Прутков говаривал: «Капитан стоял на носу». Надо ли объяснять читателю, что не на собственном носу, а на носу корабля.
Так Корней Иванович Чуковский, отнюдь не занимаясь популяризацией, ввел огромное число людей в проблемы языкознания и специальной стилистики. Как видим, стилистика современной речи оказывается необыкновенно актуальной, актуальной даже и политически. Глава «О канцелярите» влечет за собой серьезнейшие социологические выводы. Однако это только один из примеров научно-художественного творчества Чуковского. Он умел приобщить совершенно посторонних литературе людей и к стилистике, например, сопоставительной, то есть к теоретическим проблемам художественного перевода в книге «Высокое искусство», увлекательно рассказать самым далеким от стихосложения людям о поэтике Уолта Уитмена в книге «Мой Уитмен», где даны не только рассуждения критика, но его превосходные переводы уитменовской поэзии. В предисловии к «Высокому искусству», книге о переводе, сказано: «Я писал свою книжку так, чтобы ее поняли те, кто не знает иностранных языков». Эту, казалось бы, несбыточную задачу Корней Иванович выполнил. «Околеванца жду, смерть постучится в мою дверь».
Не знаю, кто еще столько сделал в 20 веке для общей культуры русских читателей, кто еще так умел заклеймить уродливое, мертвое и возвысить прекрасное. Кто еще так весело, озорно, играючи умел учить детей добру, красоте и свободе. Впрочем, веселый художник нередко трагически беспомощен, ничего не стоит его пришибить. Чуковский был критик милостью божией. В конце 20 годов ему пришлось оставить критику, отныне этим делом занимались Ждановы, которые весельем не отличались. Потом Чуковский начал воевать за сказку, которую надо было отстоять от официальных запретов, и это привело к травле сказочника. Про смешного «Мойдодыра» 29 фанатичных писателей написали в «Литературную газету» кляузу, обвиняющую Чуковского в том, что он оскорбляет трубочистов. В самом деле, в «Мойдодыре» есть строчки: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам, а нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам». Сказка «Муха Цокотуха» была запрещена политической цензурой за строки «А жуки рогатые, мужики богатые...», в которых государственный ученый совет, ГУС, увидел «сочувствие кулацким элементам деревни», не проявив элементарного чувства юмора. В то время в конце 20 годов в связи с книгой «От двух до пяти» журнал «Красная печать» провозглашал: «С идеологией Чуковского и его группой мы должны и будем бороться». В другом журнале читаем: «Мы призываем к борьбе с чуковщиной. Например, в «Тараканище» и «Крокодиле» детям дают неправильное представление о мире животных и растений». Это журнал «Дошкольное воспитание» 1929 года. В конце концов победил все же Чуковский. Так бывало не всегда. Дело в том, что он умел отступать из критики в языкознание, от сказки в текстологию. Тактическое пространство помогало.
Он кончил жизнь, казалось бы, в почестях и богатстве, лауреатом Ленинской премии, почетным доктором Оксфорда и других университетов Запада. Но при этом в серьезных случаях оказывался бессилен, и это приводило его в бешенство. Не мог помочь соседу и другу Пастернаку, когда на него в 58-м году спустили всех собак. Ничем не мог изменить судьбу молодого поэта Иосифа Бродского, которого в 62-м году осудили за мнимое тунеядство. Пора понять подлинный масштаб такой фигуры, как Чуковский. Подобные многосторонние и веселые таланты бывали только в эпоху Возрождения. Еще многие поколения детей и взрослых будут воспитываться на книгах Корнея Ивановича Чуковского и дышать воздухом юмора и счастья, свойственным им всегда и вопреки всему. Сам он признавался, что обладает удивительным свойством: назло всем передрягам и дрязгам вдруг ни с того ни с сего, без всякой видимой причины почувствовать сильнейший призыв какого-то сумасшедшего счастья, словно ты пятилетний мальчишка, которому подарили свисток. Угрюмые, мрачные, становящиеся все угрюмее и мрачнее, вам не стыдно перед веселым изяществом, перед неисчерпаемым человеколюбием столетнего Чуковского? Его любимые строки из Уолта Уитмена звучали в его собственном переводе так: «Почему многие, приближаясь ко мне, зажигают в крови моей солнце? Почему, когда они погибают меня, флаги моей радости никнут?».
Александр Воронин: В заключение сегодняшнего выпуска «Зеленой лампы» поэт Наум Коржавин скажет несколько слов о Лидии Чуковской, которой в прошлом месяце 24 марта исполнилось 75 лет.
Наум Коржавин: Сказать о Лидии Чуковской с одной стороны просто, а с другой стороны очень сложно. Потому что, собственно говоря, это слишком известный человек для всех, и даже облик ее чувствуется почти всеми, кто хоть чем-то интересуется. Дело в том, что ее голос прозвучал для всех как голос свободного, независимого, достойного человека. Ее книги, особенно ее мемуары об Ахматовой — это поразительная вещь. Две русские женщины, облик двух женщин, как бы с одной стороны нетипичных для нашего века все нивелирующего, все старающегося свести к среднему уровню, но с другой стороны характерных тем, что они противостоят всему этому.
Александр Воронин: Вы имеете в виду двух женщин - Лидию Чуковскую и Анну Ахматову?
Наум Коржавин: Безусловно. Лидия Чуковская, безусловно, диссидентка, защитник прав человека и так далее. Но все-таки она сильно отличается от всех людей, которые занимаются той же правозащитной деятельностью. Потому что она от культуры, и она в культуре, она все время в культуре. По-моему, для нашей страны это чрезвычайно важно, потому что ведь культура — это не просто грамотность, это не просто накопление фактов в одной голове, культура — это накопление человеческого опыта, этического тоже. И в этом смысле она носитель и передатчик этого опыта, защитник его. Ведь понимаете, если вы читаете «Процесс исключений», кто кому противостоит? Что, Лидия Корнеевна представитель какой-то партии, которая норовит заменить один строй другим? Она, конечно, никогда не говорила, что она хотела бы, чтобы в России был другой строй, но это не сфера ее интересов. А сфера интересов — защита достоинства. Она твердо убеждена, что у людей должно быть достоинство, что люди должны его защищать.
И когда она приходит на секретариат Союза и там видит людей, которые, к сожалению, поступаются этим, а там не все люди бездарные, когда она приходит на писательский Союз, ее исключали из Союза, получается - жуткая для меня картина. Я всех людей знаю, которые там говорят, там есть люди, ничего не стоящие. Был, допустим, такой поэт Наровчатов, который совершил много поступков за последние годы, которые лучше бы он не совершал, которые я осуждаю. При этом он был талантливый поэт. Что это означает? Это означает, что в какие-то минуты он поднимался на какую-то высоту, которую сумел зафиксировать. Поэзии вне высоты не существует. И тем не менее, ведет себя как последний холоп. И какой-нибудь Рекемчук, который не такой уж плохой человек, я его давно знаю. Все вместе топчут старую женщину, потому что им велели, и старую женщину, которая права, они тоже понимают, что она права. Они достаточно для этого интеллигентные люди. Она защищала их тоже при всем гневе ее.
И ее письмо к Шолохову — это акты этической жизни. А этическая жизнь, восстановление этических норм для нашей страны - это одна из самых главных задач. Я не скажу что в этом смысле у нас, нет, люди чувствуют порядочность, многие люди стараются вести себя порядочно и ведут себя, но все-таки многие люди сильно позволяют себе. Сталинская эпоха многое разрушила. Ленинская эпоха тоже была страшная, но сталинская эпоха разрушила бессмыслицей. То есть требованием подчиняться чему бы то ни было без объяснения, без понимания и требованием принимать какие-то идиотские объяснения как серьезные. Это разрушило многих людей. Хотя сталинская эпоха прошла, а страх, вызванный ею бессмысленный и не способность вести себя так, как она требовала, оно осталось даже у людей, которые родились позже. И Лидия Корнеевна прямое противостояние этому духу, как была прямым, хотя не таким активным, противостоянием этому духу Анна Андреевна Ахматова. Вообще надо сказать, что российские женщины за себя постояли, и Ахматова, и Цветаева, и Лидия Корнеевна Чуковская, и Надежда Осиповна Мандельштам, которая написала замечательные книги, важные, по-моему, не только для России, но и для всего мира. Лидия Корнеевна, я думаю, человек, которым Россия будет гордиться всегда.
Иван Толстой: Программа «Советологи о Советском Союзе» помогала в свое время нашим слушателям понять, как же видится СССР чужими глазами. Я отыскал в архиве самый первый выпуск этой программы. Предлагаю его вашему вниманию. 27 января 82-го.
Диктор: «Россия вчера, сегодня, завтра». Русское прошлое, как и настоящее, привлекает к себе внимание не одних только русских отечественных или зарубежных историков. Проблемам России, осмыслению русской истории посвящают книги, монографии, статьи в научных журналах и иностранные ученые, в частности, американцы. Мы намерены представить некоторых из них, особенно тех, кто владеет русским языком и может непосредственно выступить перед микрофоном, нашим слушателям. Сегодня Борис Шрагин из Нью-Йорка передаст нам первую такую беседу.
Борис Шрагин: Сегодня пойдет у нас речь о недавно опубликованной работе крупнейшего американского историка, специалиста по истории России и Советского Союза, профессора Гарвардского университета Ричарда Пайпса. Это второй том капитальной биографии русского политического мыслителя и общественного деятеля Петра Бернгардовича Струве.
«Сын пермского губернатора Петр Бернгардович Струве родился в 1870 году. Учился он в Германии, специализировался по политической экономии, и как многие юноши его поколения, увлекся марксизмом. Всем, кто изучал историю КПСС, известно, что первый съезд Российской социал-демократической рабочей партии, из которой впоследствии выделилась ленинская партия большевиков, состоялся в 1898-м году. Но мало кто знает, что организатором этого съезда, автором учредительного манифеста новой партии был Петр Струве. На первых порах Струве, как и Ленин, вел полемику с народниками, доказывая, что Россия уже вступила на путь капиталистического развития. Но вскоре они с Лениным решительно разошлись, поскольку Струве считал, что капитализм в России должен утвердиться надолго, а о социалистической революции говорить пока что рано. Струве был убежден, что для развития русской государственности, для обеспечения счастливого будущего русского народа Россия должна обрести опыт демократических форм правления. Это направление мысли побудило Струве постепенно отказаться от социалистических теорий, он стал одним из родоначальников конституционно-демократической партии - кадетов».
Борис Шрагин: Об всем это рассказано в первом томе биографии Петра Бернгардовича Струве, который профессор Пайпс выпустил в свет в 70-м году. На подготовку второго тома ушло, как видим, 10 лет. Попутно профессор Пайпс издал в Америке «Избранные сочинения Струве» на русском языке в 15 томах. Первый том написанной им биографии имел подзаголовок «Либерал слева», второй «Либерал справа». Так американский исследователь определил два главных этапа эволюции политических взглядов Струве. Размышляя над бурным ходом событий в России, принимая в них то самое активное, то более созерцательное участие, Струве понимал все яснее, насколько опасны крайности, насколько авантюрно и рискованно для будущего России пытаться немедленно строить коммунизм, так называемое царства всеобщей справедливости. Из былого союзника Ленина он стал убежденным, сознательным его противником. Как-то уже после большевистского переворота в разгар чекистского террора Струве метко назвал Ленина «мыслящей гильотиной».
«Возвратившись в Россию из эмиграции после начала революции 1905 года, Струве становится крупнейшим деятелем, публицистом и теоретиком Конституционно-демократической партии. Он член Центрального комитета этой партии. Как кандидата от кадетов его избирают во вторую Государственную думу. Попутно он основывает и редактирует периодические издания «Полярная звезда», «Свобода и культуры». С 1907 года он берет на себя редактирование журнала «Русская мысль», в котором участвовали важнейшие литературные силы, представители художественного творчества и теоретической мысли, которые составили славу Серебряного века.
Однако во время первой русской революции и особенно после нее назревает конфликт между Струве и кадетской партией, которая в те годы объединяла основную часть русской свободомыслящей интеллигенции. Он начинал понимать, что и кадеты, которых такие нетерпимые деятели как Ленин клеймили за соглашательство с царизмом, не умели считаться с политической реальностью, были неспособны умерять свои требования и сотрудничать с властью в деле либерализации России. В конце концов, наступает разрыв, Струве выходит из кадетской партии и в сотрудничестве с несколькими русскими историками и философами издает сборник «Вехи», этот обвинительный акт против русской интеллигенции. В этот период Струве окончательно разочаровался в социалистических теориях, усмотрев в них пустую и опасную для России утопию».
Борис Шрагин: Биография Петра Бернгардовича Струве, написанная гарвардским профессором Ричардом Пайпсом — это не просто жизнеописание одного человека, пусть и выдающегося. Сквозь призму одной судьбы американский историк подробно излагает историю России в самый сложный и, можно сказать, катастрофический ее период - от формирования политических партий направлений в конце 19 — начале 20 века, через первую революцию, мировую войну, вторую революцию, захват власти большевиками, утверждение сталинизма, войну с фашистской Германией. При этом герой его книги не просто один из деятелей, пусть и выдающийся, но прежде всего политический мыслитель, который умел ориентироваться в бурных событиях времени, и как бы они ни оборачивались, сохранял перед собой одну цель — осуществление в России демократического строя, обеспечение народу гражданских и политических свобод, благополучия и прогресса. Профессор Пайпс пишет о Струве в предисловии ко второму тому своего исследования о нем.
«Его глубокое понимание течения событий, сочетаемое, когда это необходимо, со способностью отклониться от этого потока, его решимость разумного человеческого существа любой ценой остаться самим собой, всегда вызывали во мне величайшее восхищение и впечатляли меня гораздо сильнее, чем ум или мужество, когда они отделены друг от друга. Мне представляется едва ли не чудом человек, который прожил 74 года в один из самых бурных периодов писанной истории, ни разу не уступив искушению отказаться от самого себя, чтобы обеспечить себе безопасность, комфорт или даже сохранить собственную жизнь. И насколько удалось установить до сих пор, не совершил ни одного низкого поступка. Его пример бросает вызов тому знанию о человеческих наклонностях, которые мы черпаем из собственного опыта. Он ослепляет нас как явление огромной кометы или поражает как открытие живых существ, которые, увы, давно исчезли".
Борис Шрагин: После того, как разразилась гражданская война, Струве примкнул к белому движению, он видел в большевизме угрозу гибели для России. Однако попытки сотрудничества с Деникиным кончились разрывом. Либеральный профессор, хоть и либерал справа, иначе понимал цели белого движения, чем командиры добровольческой армии. В правительстве генерала Врангеля он стал ведать иностранными делами и пытался добиться поддержки со стороны демократии Запада. Но было слишком поздно. Как и в начале своего жизненного пути Струве вынужден был стать политическим эмигрантом, на этот раз навсегда. В эмиграции Струве не сошелся с монархистами, для которых он был слишком красным, но и былые соратники его тоже не принимали его за то, что Струве не исключал компромисса и с монархистами. Когда немцы захватили Белград, где Струве тогда жил, он был арестован гестапо и заключен в концентрационный лагерь. Однако вскоре его выпустили и, приехав совершенно разбитым в оккупированный немцами Париж, Струве умер там в голоде и холоде 26 февраля 44 года.
- Профессор Пайпс, как видно из предисловия ко второму тому написанной вами биографии, вы работали над ней 20 лет. Как бы вы объяснили, почему именно Петр Бернгардович Струве, деятель достаточно забытый в Советском Союзе и совсем не известный американцам не специалистам, привлек ваше такое пристальное внимание к нему?
Ричард Пайпс: Я начал работать над биографией Струве в 58-м году. Я тогда закончил работу о Карамзине, издал «Историю государства Российского». Я очень интересовался русской консервативной традицией. Я прочел биографию Струве, написанную его другом Франком, мне личность очень понравилась. Я думал, что я буду работать два или три года над этой биографией. Но я не имел никакого понятия о деятельности Струве, она вмещала все аспекты русской жизни на протяжении почти 50 лет, а во-вторых, я не имел никакого понятия о том, сколько он написал книг, статей журнальных, газетных и так далее. Это все заняло очень много времени. Он показался мне настолько интересной личностью, что я с удовольствием работал над его биографией.
Борис Шрагин: Биография Петра Бернгардовича Струве, как вы ее написали, выглядит трагически. Крупный русский общественный деятель, политический мыслитель, ученый, он прошел через ряд неудач и поражений, а в конце своего жизненного пути остался одинок. Оправданна ли такая судьба, и какой урок можем из нее извлечь мы, современники?
Ричард Пайпс: Конечно, судьба Струве трагическая. Это был человек, который горячо любил Россию, большой патриот, все-таки западник, человек, который имел большие надежды для России, когда был молодым человеком и который потом видел не только революцию, потерю прав, свобод, но пережил и сталинизм, будучи эмигрантом. От этой веры ничего не осталось. В некоторой степени его личная трагедия — это трагедия самой России.
Струве всегда был против того, что называется фактопоклонство, он думал, что человек должен иметь этические идеалы и держаться этих идеалов, несмотря на то, что действительность приносит с собой. Он очень сердился на многих своих друзей, например, таких как Бердяев и других, которые приняли октябрьскую революцию, советский строй не потому, что им нравился, а потому что это факт. Струве в этом смысле был совсем другой человек, он верил в свои идеалы, в свой патриотизм, он думал, что надо держаться до смерти, несмотря на действительность. Конечно, для политика это нелепо, но он не политик, он мыслитель, писатель и интеллигент.