Александр Мелихов, "Колючий треугольник", "Пушкинский фонд", СПб, 2013
Хотела спросить у автора, почему треугольник-то колючий, да махнула рукой: конечно, колючий, а какой еще. Треугольник вообще колючий, а если в нем еще заключен циферблат со стрелками, то тем более – именно такая картинка на обложке, очень мудрая, по-моему: сразу ясно, что время – субстанция не равномерная, а сплющенная, в иные времена, как в чемоданы при переезде, уминается невесть сколько всякого хлама, в иные дышится легче, и можно поднять глаза туда, где обретается гипотетический полдень.
Вот Александр Мелихов и пытается показать, какой багаж кладут в свои чемоданы разные эпохи, а также – что и почему они потом оттуда выбрасывают. Багаж, конечно, духовный, главный предмет, который занимает автора, – это иллюзии, идеалы, грезы, которые двигали когда-то советскими людьми и движут сегодня теми, кто из них частично вылупился. Почему, например, на стенках, письменных столах и книжных полках "каждого свободолюбивого дома" красовался портрет седобородого человека с трубкой и проникновенным взглядом, почему именно Хемингуэй стал идолом советской интеллигенции? В эссе "Победитель получает плевки" найдено несколько главных "искушений", которыми Хемингуэй соблазнил советских читателей. "Готовность к смертельному риску во имя абсолютно бесцельной красоты", "учитесь наслаждаться, не обращая внимания на кровь. И даже на разрушенную любовь", "эстетизация поражения" и, наконец, главный соблазн: "трагедия среди красивого праздника". Мелихов не только ищет формулировки, попутно он разоблачает "мачизм" Хемингуэя, посмеиваясь над гедонизмом сурового героя, дает рецепт коктейля "Хемингуэй": "Венеция, палаццо, каналы и гондолы, мартини "Монтгомери" с мелкими оливками, нежный омар, крупный, но не жесткий, с превосходными клешнями, редерер сорок второго года...", а потом обобщает: "Соус и смерть, любовь и сыр, бесконечные разговоры о пустяках с бездонным подтекстом" и задается главным вопросом: "Этот мужественный немногословный герой – уж не пародия ли он? А вечно цветущие декорации с шикарным реквизитом – не пошлость ли это? В вечное бегство из обыденности в экзотику – а ну как это инфантилизм?"
Разоблачать кумиров охотников много, и их действия не всегда приятны, но разоблачения Мелихова подкупают своей абсолютной беззлобностью, он явно делает это с сочувственной улыбкой, а потом даже спохватывается: "Уфф, даже жалко стало так упорно не желающего взрослеть Папу Хема, лучше бы и не видеть этой наготы отца своего". Вот именно, такое человеческое чувство – всегда немного совестно смотреть на беззащитное лоно, из которого мы сами вышли. Поэтому автор тут же как бы извиняется за похвальбу и мальчишество своего героя, объясняя, что тот задал себе такую планку, какой не в состоянии соответствовать ни он, ни другой смертный.
Духовные соблазны и грезы созидают империи, они же и разрушают их – такова главная мысль, пронизывающая большинство эссе, вошедших в книгу "Колючий треугольник". Многие из них посвящены тому, как формировалась в сознании советского человека эстетизация Запада, европейского и американского образа жизни, искусства, да вообще всего западного. Александр Мелихов пишет о том, как воспринимались в СССР "разрешенные" или отчасти разрешенные западные художники – Пикассо, Гуттузо, Дали, Рокуэлл Кент, немецкие экспрессионисты – все эти "вдохновители и соблазнители", приоткрывавшие горизонты искусства, оказывается, простиравшиеся далеко за чертой, проведенной Герасимовым и Налбандяном. Но среди эссе о художниках есть одно, претендующее на более глубокое исследование природы искусства, а именно "Авангард арьергарда". Это попытка проследить эволюцию таких художников, как Малевич и Кандинский, понять причину их титанической борьбы против фигуративной живописи за ее полное развоплощение. Вывод, к которому приходит Мелихов, забавен: он предполагает, что эти художники апеллировали к некому еще не появившемуся у человека органу чувств. "Я не верю, что этот орган когда-нибудь родится. Но мечта грандиозная! Зачаровавшая сначала Запад и только затем вернувшаяся на родину уже скорее исторической легендой. Более чем прозрачно намекая, что поразить Запад нам легче всего не поставками углеводородов и не средствами доставки водородных бомб, но размахом поисков российских пророков и странников".
Здесь пора сказать о второй заветной мысли автора: мир спасают исключительно гении. Они – проводники, через которые цивилизации влияют друг на друга, считает Мелихов. По-моему, утверждение спорное, но оно сподвигло автора на создание любопытных текстов о физиках, которые в известную эпоху в известном смысле действительно были властителями умов, – о Ферми, Эйнштейне, Боре, а также об отце кибернетики Норберте Винере ("Звездная квадрига"). Сделано это не столько в научно-популярных целях, сколько чтобы рассказать еще об одном соблазне, вскружившем многие головы: об уподоблении человеческого мозга машине, о новом всплеске страстной веры в науку, которая вот-вот раскроет нам секреты мироздания.
В своих эссе Александр Мелихов также пытается посмотреть на Сталина глазами Оруэлла, понять, почему Эренбург является "главным советским европейцем", откуда берутся бесконечные костыли, подпирающие все на свете на картинах Дали, и можно ли умываться после Освенцима. Да, именно так, умываться, такой вот парафраз знаменитого вопроса: можно ли писать стихи после Освенцима? Ответ Мелихова прост и категоричен: не только можно, но и нужно с удвоенной страстью, поскольку люди, сознательно лишающие человечество его грез, неминуемо загонят его в экзистенциальный Освенцим.
Тема России и Европы возникает в книге только в контексте соблазнов, которым подвергался советский человек: в одном из лучших эссе – "Зощенко и Европа" – Мелихов сожалеет о том, что Сталин не разглядел в Зощенко писателя, который мог бы принести большую пользу на ниве антизападной пропаганды. "Политики слабо разбираются в экзистенциальном, все они живут под низким, социальным небосводом, видят главных врагов друг в друге, тогда как главным врагом человеческого рода является физика – материальная, подверженная распаду природа человека".
Мелихову – бывшему математику – удаются графики: вот некий идеал расцветает, стремится верх, вот он увядает, падая все ниже. Так он описывает закат Нобелевской премии как одной из ярчайших звезд на небосклоне советского человека, теперь вырождающейся в тусклую политкорректную лампочку. "Фабрика фальшивого золота" называется это эссе, в конце которого автор предлагает открыть в толстых литературных журналах специальную рубрику "Пробирная палата", чтобы переоценивать постановления этого "нового Политбюро".
Собственно, книга "Колючий треугольник" и является отчасти такой "пробирной палатой", измеряющей реальный уровень золота в "золотых снах" культуры.
Хотела спросить у автора, почему треугольник-то колючий, да махнула рукой: конечно, колючий, а какой еще. Треугольник вообще колючий, а если в нем еще заключен циферблат со стрелками, то тем более – именно такая картинка на обложке, очень мудрая, по-моему: сразу ясно, что время – субстанция не равномерная, а сплющенная, в иные времена, как в чемоданы при переезде, уминается невесть сколько всякого хлама, в иные дышится легче, и можно поднять глаза туда, где обретается гипотетический полдень.
Вот Александр Мелихов и пытается показать, какой багаж кладут в свои чемоданы разные эпохи, а также – что и почему они потом оттуда выбрасывают. Багаж, конечно, духовный, главный предмет, который занимает автора, – это иллюзии, идеалы, грезы, которые двигали когда-то советскими людьми и движут сегодня теми, кто из них частично вылупился. Почему, например, на стенках, письменных столах и книжных полках "каждого свободолюбивого дома" красовался портрет седобородого человека с трубкой и проникновенным взглядом, почему именно Хемингуэй стал идолом советской интеллигенции? В эссе "Победитель получает плевки" найдено несколько главных "искушений", которыми Хемингуэй соблазнил советских читателей. "Готовность к смертельному риску во имя абсолютно бесцельной красоты", "учитесь наслаждаться, не обращая внимания на кровь. И даже на разрушенную любовь", "эстетизация поражения" и, наконец, главный соблазн: "трагедия среди красивого праздника". Мелихов не только ищет формулировки, попутно он разоблачает "мачизм" Хемингуэя, посмеиваясь над гедонизмом сурового героя, дает рецепт коктейля "Хемингуэй": "Венеция, палаццо, каналы и гондолы, мартини "Монтгомери" с мелкими оливками, нежный омар, крупный, но не жесткий, с превосходными клешнями, редерер сорок второго года...", а потом обобщает: "Соус и смерть, любовь и сыр, бесконечные разговоры о пустяках с бездонным подтекстом" и задается главным вопросом: "Этот мужественный немногословный герой – уж не пародия ли он? А вечно цветущие декорации с шикарным реквизитом – не пошлость ли это? В вечное бегство из обыденности в экзотику – а ну как это инфантилизм?"
Духовные соблазны и грезы созидают империи, они же и разрушают их – такова главная мысль, пронизывающая большинство эссе, вошедших в книгу "Колючий треугольник". Многие из них посвящены тому, как формировалась в сознании советского человека эстетизация Запада, европейского и американского образа жизни, искусства, да вообще всего западного. Александр Мелихов пишет о том, как воспринимались в СССР "разрешенные" или отчасти разрешенные западные художники – Пикассо, Гуттузо, Дали, Рокуэлл Кент, немецкие экспрессионисты – все эти "вдохновители и соблазнители", приоткрывавшие горизонты искусства, оказывается, простиравшиеся далеко за чертой, проведенной Герасимовым и Налбандяном. Но среди эссе о художниках есть одно, претендующее на более глубокое исследование природы искусства, а именно "Авангард арьергарда". Это попытка проследить эволюцию таких художников, как Малевич и Кандинский, понять причину их титанической борьбы против фигуративной живописи за ее полное развоплощение. Вывод, к которому приходит Мелихов, забавен: он предполагает, что эти художники апеллировали к некому еще не появившемуся у человека органу чувств. "Я не верю, что этот орган когда-нибудь родится. Но мечта грандиозная! Зачаровавшая сначала Запад и только затем вернувшаяся на родину уже скорее исторической легендой. Более чем прозрачно намекая, что поразить Запад нам легче всего не поставками углеводородов и не средствами доставки водородных бомб, но размахом поисков российских пророков и странников".
Здесь пора сказать о второй заветной мысли автора: мир спасают исключительно гении. Они – проводники, через которые цивилизации влияют друг на друга, считает Мелихов. По-моему, утверждение спорное, но оно сподвигло автора на создание любопытных текстов о физиках, которые в известную эпоху в известном смысле действительно были властителями умов, – о Ферми, Эйнштейне, Боре, а также об отце кибернетики Норберте Винере ("Звездная квадрига"). Сделано это не столько в научно-популярных целях, сколько чтобы рассказать еще об одном соблазне, вскружившем многие головы: об уподоблении человеческого мозга машине, о новом всплеске страстной веры в науку, которая вот-вот раскроет нам секреты мироздания.
В своих эссе Александр Мелихов также пытается посмотреть на Сталина глазами Оруэлла, понять, почему Эренбург является "главным советским европейцем", откуда берутся бесконечные костыли, подпирающие все на свете на картинах Дали, и можно ли умываться после Освенцима. Да, именно так, умываться, такой вот парафраз знаменитого вопроса: можно ли писать стихи после Освенцима? Ответ Мелихова прост и категоричен: не только можно, но и нужно с удвоенной страстью, поскольку люди, сознательно лишающие человечество его грез, неминуемо загонят его в экзистенциальный Освенцим.
Тема России и Европы возникает в книге только в контексте соблазнов, которым подвергался советский человек: в одном из лучших эссе – "Зощенко и Европа" – Мелихов сожалеет о том, что Сталин не разглядел в Зощенко писателя, который мог бы принести большую пользу на ниве антизападной пропаганды. "Политики слабо разбираются в экзистенциальном, все они живут под низким, социальным небосводом, видят главных врагов друг в друге, тогда как главным врагом человеческого рода является физика – материальная, подверженная распаду природа человека".
Мелихову – бывшему математику – удаются графики: вот некий идеал расцветает, стремится верх, вот он увядает, падая все ниже. Так он описывает закат Нобелевской премии как одной из ярчайших звезд на небосклоне советского человека, теперь вырождающейся в тусклую политкорректную лампочку. "Фабрика фальшивого золота" называется это эссе, в конце которого автор предлагает открыть в толстых литературных журналах специальную рубрику "Пробирная палата", чтобы переоценивать постановления этого "нового Политбюро".
Собственно, книга "Колючий треугольник" и является отчасти такой "пробирной палатой", измеряющей реальный уровень золота в "золотых снах" культуры.