Некод Зингер. Черновики Иерусалима. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. – 304 с.
"…вошел человек виду значительного, в шитом золотом мундире, с умным, но несколько усталым взором серых глаз и высоким лбом. Волоса его собраны были на затылке в косицу. Хосиды отвесили все ему поклон в ноги.
"Все ли вы здесь?" спросил он властно.
"Таки все, вашество".
"Это что же за пуриц? Неужели царь?" спросил кузнец одного из хосидов.
"Куда тебе царь! это сам Гавриэл Держовин, сойфер ихний" отвечал тот".
Позвольте, позвольте. С одной стороны, рука несомненно Николая Васильевича. С другой – Гоголь такого явно не писал.
Э-э-э… а точно ли не писал? Это вот, знаете ли, еще вопрос.
Как и то, писал ли Гилберт Кийт Честертон не публиковавшийся до сих пор рассказ о приключившейся в Иерусалиме – и блестяще проясненной отцом Брауном – мнимой гибели лейтенанта Томаса Биллоу. А Рудольф Эрих Распе – повествование о путешествии Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена из Константинополя в Венецию, Иерусалим и обратно (и передавал ли "потомок знаменитого путешественника, барон Бёриес фон Мюнхгаузен, которого Теодор Герцль в свое время назвал "Байроном сионизма"", в 1901 году эту рукопись Мартину Буберу для опубликования в журнале "Ост унд Вест"). А, скажем, Давид Шахар – упоминаемую автором тонкую брошюрку под названием "Лето на улице Пророков" (кстати, писал, и то был роман, и более того, автор, Некод Зингер, самолично перевел его на русский). И высаживался ли Остап Бендер в Яффском порту на восходе солнца 9 августа 1935 года, и под перьями ли Ильфа с Петровым это случилось – или вовсе наяву, о чем Зингеру уверенно свидетельствовал его, лично знавший Бендера, знакомый?
Книгу русского израильского писателя Некода Зингера (так и хочется сказать – "книгу книг", она дает к этому основания) аннотация к ней в первых своих строках представляет читателю как "приключение, кажущееся на первый взгляд беззаботной и легкой постмодернистской игрой". Впрочем, тут же спешит добавить безвестный ее автор, при всем этом книга "претендует на нечто большее, а именно: на создание необходимого всякому горожанину пространства, насыщенного литературной реальностью в той же степени, в которой оно насыщено политической, исторической, религиозной…"
"Я спрашивал себя, – пытается разобраться в истоках замысла сам Зингер, – существует ли на самом деле город Иерусалим – колыбель трех религий, единая и неделимая столица государства Израиль, или его присутствие – не более чем тяжеловесный фантом, порождение коллективного и несознательного, густое производное опиума для народа?"
В конце концов автор понял: чтобы получить на этот заведомо не поддающийся окончательному прояснению вопрос такой ответ, который подошел бы ему самому, он должен "сам построить свой город, используя практически неисчерпаемый подручный материал, небрежно разбросанный повсюду расточительными зодчими мировой культуры". "Бывают авторские города". О, да! Более того, скажу вам по секрету, на самом деле только они и бывают.
И что же вышло?
Получился, объясняет нам далее аннотация, "отсутствующий до сих пор в мировой литературе корпус художественных текстов о городе, чей генезис в современной культуре уникален и парадоксален". (Генезис чего именно, простите, парадоксален? – влезает непрошенно-въедливый автор этих строк. – Города или корпуса текстов о нем? – и тут же, устыдившись, ловит себя на том, что вопрос совершенно дурацкий: где же это видано, чтобы города и тексты о них возникали независимо друг от друга? Создавая город, мы неминуемо провоцируем порождение текстов о нем, но ведь и наоборот. Тексты – вещь магическая: написанное обретает бытие. И начинает им распоряжаться по-своему.)
"С одной стороны, – терпеливо продолжает аннотация, – Иерусалим на протяжении столетий находится в эпицентре нашей цивилизации, с другой – художественные тексты (в отличие от теологических и антропологических), содержащие в себе подлинные картины Иерусалима и жизни его обитателей, а не условный Святой Град, можно сосчитать по пальцам, да и те не являются созданиями классиков первой величины". То есть, как ни поразительно, художественных текстов о Городе Городов написано, оказывается, обескураживающе немного. По крайней мере, как полагает автор, недостаточно для густоты атмосферы (у нее в Иерусалиме все больше иные, небеллетристические источники). А уж на русском языке и вовсе просто исчезающе мало.
Так вот, Некод Зингер отваживается на небывалое: исправить эту ситуацию. Договорить то, чего, по странному недосмотру Провидения, недоговорили о Городе другие писатели. Притом, для полноты результата, – их же голосами (да и вообще, согласитесь, говорить на такую объемную тему одним-единственным собственным голосом было бы до недопустимого самонадеянно).
Всеми этими голосами автор наговаривает Иерусалиму долгожданный избыток: избыток свидетельств о его фантастическом существовании. У него получается, что вся мировая культура – буквально каждый ее участок, до которого он хоть как-то может дотянуться своим знанием и воображением (а дотянуться он может, ох, до многого!), – бредит Иерусалимом. Им бредят даже другие города, сновидят его наяву:
"И где бы ты ни оказался, ты повсюду будешь чувствовать себя вышедшим из больницы плони-бен-альмони, с первого взгляда узнающим неузнаваемое, видя перед собою то несбыточное место, которое ты назвал Иерусалимом. Четыре с половиной десятилетия назад я вот так же вышел за ворота больницы на мокрый февральский снег незнакомого мне места. За руку меня держал назвавшийся моим папой человек в ушанке <…>. Мимо прополз тарахтящий старым железом трамвай. Сегодня я почти уверен, что то был Иерусалим.
Случалось, что въездом в Иерусалим оборачивалось мое появление в совершенно новом для меня городе, название которого было указано во всех путеводителях…"
А мы наконец-то получаем возможность прочитать, что написали (бы – а может, уже и написали, сидючи в той самой Борхесовой райской библиотеке, она же и райский скрипторий, в которой хранятся все от века написанные, замысленные, возможные и даже, не исключаю, совершенно невозможные тексты) о случившемся на иерусалимских улицах и с иерусалимскими жителями, в связи с Иерусалимом, в виду его и по его поводу, Эдвард Лир и Михаил Булгаков, Федор Михайлович Достоевский (в непостижимом для него самого сотрудничестве с Ильфом и Петровым) и Сельма Лагерлёф, не говоря уже об Александре Грине и Лазаре Лагине. К процессу наговаривания, наборматывания и нашептывания иерусалимского текста русской литературы подключаются и авторы, бытийный статус которых как будто тоже, мммм, сомнителен. По крайней мере, оставался сомнительным до тех пор, пока они не дорвались до пера – и тут уж стали прямо на глазах наливаться бытием, обрастать характерами и судьбами с присущей этим последним драматичностью и даже трагизмом.
Надо признать: аннотация – что редко случается с произведениями этого жанра – исключительно права. На первый, притом совершенно полноценный и самодостаточный взгляд, это игра в несостоявшуюся еврейскую историю. Игра захватывающая и притом иной раз дико смешная. Смиренный автор этих строк хохотал в голос, узнавая, как Федор Михайлович Достоевский, в бреду обернувшись ильфо-петровским отцом Федором, носился по Иерусалиму и ужасался увиденному, или как одна из авторов с доселе сомнительным бытийным статусом, Зилпа Бат Дов, она же Зинаида Берловна Штыбель, посвятившая себя одинокому труду превращения русской классики в еврейскую, в гоголевской "Ночи пасхального сейдера" описывала знакомство хасидов с императрицею:
"Гаврила Романыч обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого я до сих пор еще не видала" говорила дама с голубыми глазами, рассматривая с любопытством хосидов: "Хорошо ли вас здесь содержат?"
"Таки данке вам, тайере маме! Даваючь нам а кошере провиянт, хоча на Пейсах хобен вир нихц как кроме мацо, что взяли с дома… но грэйх жалить, бээзрас А-Шейм, не умираем".
И ведь еще неизвестно, что увидел в Ерушалаиме, куда он сразу же после этого разговора и отправился, кузнец Акива, намеренный доставить от императрицы эпистолу к самому Богу-Отцу, вложивши ее между камней Храма: сразу же после того, как волшебный скакун Альбарак опустил его "на площадь перед Западной Стеной", рукопись Зилпы Бат Дов, увы, обрывается. Но что-то заставляет предположить, что, если продолжение вдруг сыщется, там обнаружится другой, параллельный город с параллельной историей. Той самой, в которой, к примеру, "Мнение об устройстве быта евреев" писано было Державиным не при Павле, а при Екатерине. Что там еще было по-другому, мы, конечно, (пока) не знаем, но что мешает придумать – и таким образом узнать?
Автор же (и сам, к слову сказать, умеющий затеряться среди персонажей книги на правах одного из них, и среди них же затеривать, до полной неотличимости, собственных родственников и знакомых) занят делом совершенно особым: сращиванием истории "прямой" и "параллельной", жизни случившейся и несостоявшейся – в один поток. На правах его равноценных – и не столь уж, если вдуматься, различных меж собою – составных частей.
Упражнения в стилизации (кстати, виртуозной), смена писательских масок, говорение разными голосами и прочая неотличимая от игры работа с готовыми формами здесь не более чем инструмент. Подобно всякой игре, совершенно серьезные задачи решает и эта.
Конечно, книга – о городе Иерусалиме (как умысле и вымысле). Но, по большому счету, здесь идет работа кое с чем, превосходящим любые города, – с одной столь же коренной, сколь и, кажется, мало продуманной в мировой культуре категорией – категорией несбывшегося.
Зингер, под видом шутовства и пародирования, мистификации и маскарада (неотделимым от пронзительной лирики и глубокой онтологии), выявляет возможности несбывшегося. Дает им состояться. (Даже – разгуляться, развернуться и разнуздаться.)
Заметим, кстати, что книгу неспроста издал не кто-нибудь, а "Русский Гулливер" – издательство (точнее, издательская часть более общего, связного, продуманного проекта), для которого принципиально – стоит даже сказать, программно – внимание к незримым корням зримого существования.
Так вот, здесь речь именно об этом.
А главное, что написано, то уже состоялось. Стало настоящим, вросло в состав города – и непременно вспомнится прочитавшему, когда тот – а вдруг?.. – однажды возьмет да и увидит Иерусалим собственными глазами.
И какая, в конце концов, разница, кто именно это написал?