Змеи среди подсолнухов

В только что опубликованном эссе Набокова "Определения" (1940) интересно сравнение советской литературы и эмигрантской:

"В течение двадцати последних лет развиваясь за границей, под беспристраст­ным европейским небом, наша литература шла столбовой дорогой, между тем как лишенная прав вдохновения и печали словесность, представленная в самой России, растила подсолнухи на задворках духа. "Эмигрантская" книга относится к "советской" как явление столичное к явлению провинциальному. Лежачего не бьют, посему грешно критиковать литературу, на фоне которой олеография, бесстыдный исторический лубок, почитается шедевром".

Вряд ли кто-то будет сегодня лузгать эти стальные семечки: сочинения Веры Кетлинской, Григория Мирошниченко и прочих мастеров соцреализма безжалостно сданы в макулатуру. Я вспомнил эти имена благодаря историку Михаилу Золотоносову, разыскавшему и прокомментировавшему стенограммы партийных и общих собраний Ленинградского отделения Союза советских писателей. Участники этих собраний безжалостно топтали своих коллег, сражаясь за возможность публиковаться, получать награды и должности, вели себя точно ядовитые змеи – так что книга, вышедшая в издательстве НЛО, получила название "Гадюшник".

Стенограммы, особенно сталинского времени, похожи на пьесы Владимира Сорокина. Абсурдные обвинения в отступлении от генеральной линии выдвигаются столь серьезно, что кажется – еще пара реплик, и герои пустятся в пляс, начнут визжать "Прорубоно!" или "Мысть! Мысть". Выскочившие из сорокинского текста П. В. Жур, П. Н. Ойфа и А. А. Бартэн, а также "замеченные в систематическом пьянстве" Мин, Минчковский и Ринк выступают друг за другом. Ничтожные литераторы порой оказываются интересными персонажами. Один из самых ярких участников писательских собраний – автор "Юнармии" Григорий Мирошниченко. Именно он придумал гадючью метафору, изобразив в романе "Азов" себя и своих единомышленников в виде розовых скворцов, а литературных врагов представив ядовитыми змеями. В сталинские годы Мирошниченко явно и скрыто уничтожал неугодных (именно он повинен в аресте Николая Заболоцкого), а в 1964 году ему отомстили – выгнали из КПСС, обвинив в том, что живет на нетрудовые доходы, сдавая дачу, и бьет жену.

Поэт Лев Друскин рассказывал такой анекдот о Мирошниченко:

"В 37-м году в Дом творчества “Коктебель” приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко – дюжий мужчина с хмурым казацким лицом. Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро опьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись. “Простите, товарищи, – сказал он, – я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа”. Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть. “Я боролся с врагами народа, – повторил он. – Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?” Он обвел всех ненавидящим взглядом: “Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!” В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого. Он повернулся и угрюмо вышел".

Опубликованные в "Гадюшнике" стенограммы сопровождаются бесчисленными примечаниями. Михаил Золотоносов рассказывает не только о подоплеке писательских дрязг, но и о реакции советской критики на постановки Сартра в 50-е годы и выставку Пикассо в Эрмитаже, о том, как возмутил ортодоксов успех детективной пьесы "Телефонный звонок" (превратившейся в Dial M for Murder Хичкока), как в 1956 году ленинградская молодежь скупала польские и венгерские газеты возле гостиницы "Европейская" и, толком не зная языков, переводила крамольные статьи; как использовали обезьяну Бетси из Балтиморского зоопарка для осуждения абстракционизма, и как начальник народной дружины в городе Николаеве занимался самоуправством: "Этот низкорослый выродок с физиономией трусливой и хищной крысы вытравлял из дружины все подлинно народное", – писала "Комсомольская правда".

Самые интересные комментарии связаны с жизнью советского языка: "шатания", "очернительство", "нездоровые явления", "звериный оскал", "гнусный отщепенец", "злобный пасквиль", "железная метла", "ремаркизм" и "наплевизм" (последнее жуткое слово прозвучало в докладе Жданова о журналах "Звезда" и "Ленинград", но еще в 20-х годах его использовал Бухарин).

Вытащу из груды примечаний замечательное исследование, посвященное использованию пейоратива "матерый". Он встречался в таких сочетаниях: "матерые профессионалы мракобесия" (1939), "матерый шпион" (1946), "матерый империалист" (1947), "матерый американский разведчик" (1949), "матерые реакционеры" (1955), "матерые враги народа" (1958), "матерые бандиты" (1961), "матерый враг коммунизма" (1962), "матерый догматик, интриган и карьерист" (1964), "матерый политикан" (1966), "матерый фашист" (1967), "матерые хищники" (1969).

Михаил Золотоносов сбивает поздний лак с некоторых биографий, напоминая о том, что Евгений Шварц в 1948 году читал приветственное обращение Сталину, Ефим Эткинд одобрил исключение Пастернака из писательского союза, Константин Симонов был одним из организаторов антисемитской кампании, Георгий Владимов написал статью "Женские образы в пьесах Софронова", а Григорий Свирский, выпустивший в 1979 году в Лондоне книгу "Литература нравственного сопротивления", был автором образцового соцреалистического романа "Здравствуй, университет!", то есть той самой "лживой литературы", которую он впоследствии обличал. Но самый безжалостный удар Золотоносов наносит по репутации Даниила Гранина, "конформиста в постоянно сваливавшейся маске либерала". Автор "Гадюшника" напоминает, что Гранин выступал с осуждением Солженицына в 1969 году, а госбезопасность использовала его для "профилактирования" Анны Ахматовой. И совсем скверную роль автор романа "Иду на грозу" сыграл в деле Иосифа Бродского. Гранин не только "принял самое активное участие в травле общественных защитников Бродского", но и объявил, что поэта следовало судить по политической статье, а не за тунеядство. О том, что Гранин "погубил Бродского", говорила Ахматова.

Комментируя выступления на писательских собраниях, Михаил Золотоносов обращается за помощью к роману "1984". Как и в мире, придуманном Оруэллом, в ленинградской писательской организации постоянно выискивали мельчайшие признаки нелояльности и обрушивались на провинившихся. Вот секретарь по идеологии обкома КПСС говорит о выпущенном тремя школьниками рукописном журнальчике, с возмущением цитирует опубликованные там стихи:

Очки разбиты,
Вдребезги пробита голова,
Из туловища сделано
По крайней мере, два

и приравнивает его к идеологической диверсии венгерских антикоммунистов. На другом собрании прорабатывают поэта, который, выступая перед рабочими в Луганске, произнес вместо одобренной цензурой строчки своего стихотворения об Александре Грине другую – и это тоже становится серьезным событием. Что и говорить, если весь тираж тома "Библиотеки поэта" уничтожили из-за одной фразы о том, что до XX съезда некоторые поэты могли выразить себя только в переводах. "Поймут ли нормальные люди, из-за чего мы дрожали от страха?" – писал Федор Абрамов в дневнике после собрания, на котором осуждали Солженицына.

Причины страха в сталинские годы понятны. В конце 50-х тоже: "боялись, что их будут вешать, как в Венгрии", – поясняет автор "Гадюшника". Но и в конце 80-х (это уже не тема книги, Золотоносов публикует только стенограммы 40-60-х годов) боялись тоже.

Уже в разгар перестройки случилось мое единственное столкновение с "машиной уничтожения личности" ленинградского отделения писательского союза. Я и не помышлял о сотрудничестве с советскими изданиями, бесконечно их презирая, но тут начались публикации прежде запрещенных книг. Решили реабилитировать Владислава Ходасевича, не печатавшегося в СССР 60 лет, и журнал "Аврора" предложил мне сделать подборку. С одной стороны, редакция хотела показаться прогрессивной, с другой, не забывшая грандиозный скандал с Голявкиным и Брежневым (о нем чуть ниже), боялась всего на свете. Сигналы из Москвы шли противоречивые, никто толком не знал, что уже можно, а чего нельзя. Ходасевич был автором вполне антисоветских воспоминаний, и я, дразня авроровских трусов, предложил отрывки из "Некрополя". Идея, разумеется, была отвергнута с ходу, но и публиковать политически нейтральные стихи из "Европейской ночи" редакция не пожелала. Наконец я принес подборку неопубликованных стихотворений из московского архива Ходасевича, но и она не устроила моего робкого редактора. В стихах мог таиться политический намек, один раз уже такое было: в "Авроре" за несколько лет до истории с Брежневым напечатали стихотворение, в котором упоминался расстрел императрицы, и вышел ужасный скандал.

В общем, редакция тряслась от страха, который был гораздо сильнее желания в кои-то веки напечатать что-то достойное. (В 1969 году здесь так же дрожали над подборкой Бродского и, разумеется, не решились ее опубликовать). Стихи, найденные в архиве ЦГАЛИ, я благополучно отдал в парижскую "Русскую мысль", где они заняли две полосы, и отправил для собрания сочинений Ходасевича, выпускавшегося в Америке. Наконец, "Аврора" решилась: была выбрана невиннейшая "Жизнь Василия Травникова" – история придуманного Ходасевичем малого поэта XIX столетия. Я написал предисловие, все было сверстано. И тут, перед самой отправкой номера в печать, мне позвонил перепуганный редактор и сообщил, что КГБ запретил упоминать мою фамилию на страницах журнала, и в последнюю секунду она была стерта.

Кто бы мог подумать тогда, что через каких-нибудь три года весь этот железобетонный мир развалится: сдохнет цензура, исчезнет обком КПСС, а трусливую "Аврору" выпрут из здания в Аптекарском переулке и постепенно она превратится в никому не нужный графоманский альманах?

Впрочем, советская литературная конструкция оказалась на удивление устойчивой. Не знаю, как объяснить, что до 2013 года добежала дряхлая стая ежемесячных литературных журналов, от "Молодой гвардии" до "Дружбы народов", а вместе с нею Литинститут, Литгазета и три (или четыре?) наследника СП СССР. Почему все это не отдало Богу душу и для кого существует? Загадка.

Впрочем, и в свои тучные годы советская литература, выращивавшая подсолнухи на задворках духа, бросала вызов здравому смыслу. Михаил Золотоносов пишет о том, как в 1957 году обсуждалась возможность публикации стихов Мандельштама в сборнике "Прибой", и поэт Капица осудил их за "низкий уровень мастерства". Это было настоящее нашествие варваров. Дом, где еще вчера жили Андрей Белый и Константин Вагинов, оккупировали писательница Кривошеева и писательница Кетлинская и уже в прихожей вцепились другу в волосы. Все-таки, как теперь выяснилось, какой-то толк от их существования был, и вклад в литературу они сделали: их выступления на партсобраниях, в самом деле, занятное чтение.

Разговор с Михаилом Золотоносовым мы начали с печальной истории рождения советской литературы.

Разговор с Михаилом Золотоносовым о книге "Гадюшник"

– Все началось приблизительно к концу НЭПа: начали противопоставлять одни группы другим. И если поначалу партийный инструмент давления на писателей – Российская ассоциация пролетарских писателей во главе с Авербахом их громила, но все ограничилось текстами и устными выступлениями, то к началу и к середине 30-х годов уже были приняты меры, чтобы нежелательные писатели просто не могли печататься, их выдавливали непечатанием. И постепенно их места заняли сначала пролетарские писатели, а потом фигуры, которых я называю "понятливыми попутчиками". В 32-м году, когда постановлением политбюро была ликвидирована РАПП, Сталин сделал ставку на "понятливых попутчиков", то есть писателей типа Михаила Слонимского в Ленинграде или Бориса Пильняка в Москве, которые были бы согласны писать то, что нужно власти. Это не означало, что кого-то потом не уничтожили, Пильняка как раз уничтожили, но произошел такой отбор. И они постепенно заняли место, как вы выразились, Андрея Белого. Например, таким "понятливым попутчиком" оказался вернувшийся из эмиграции Алексей Толстой. Свою карьеру он начал, между прочим, не с рассказа "Хлеб" ("Оборона Царицына"), а в 32-м году, когда ему лично Сталин поручил написать гигантский газетный подвал, посвященный строительству Дворца Советов. Как сообщает Шапорина, до этого у них в квартире висели иконы, а с того момента начался "Да здравствует коммунизм". Вся эта порода новых писателей, то есть каких-то остатков пролетарских писателей, плюс "понятливые попутчики", стала называться советской литературой. Естественно, там замешались такие разоружившиеся люди, например, как Юрий Тынянов. В 36-м году он опубликовал роман "Пушкин", который был полон разных намеков, но эти намеки могли понимать, я думаю, только 3-5 человек. Он, например, в 37-м году подписал заметку с требованием уничтожать троцкистских подонков. Так постепенно сложился этот Союз писателей. И война была паузой, она не внесла ничего нового. То, что отлилось в 36-38-м годах, сохранялось и после войны, и еще давало о себе знать в 50-е годы, когда в 56-м году в Ленинграде травили Берггольц, а в 58-м году в Москве и Ленинграде травили Пастернака. Потому что та лексика, та фразеология, те представления о хороших и плохих писателях, своих и чужих, были вынесены из 37-го года.

– Шла борьба не только бездарных писателей или вообще не писателей с писателями одаренными, а графоманов с графоманами. Не только Зощенко и Ахматову травили в 40-х годах, но и бездарную Веру Кетлинскую, и даже травили безжалостнее. Эта история, где действительно никому не сочувствуешь, хотя на наших глазах убивают человека.

– Дело в том, что это была универсальная травильная машина, я, собственно, так ее и постарался описать во всех нюансах и оттенках. Там было неважно, свой или чужой: если попадали, то машина начинала действовать. Зощенко и Ахматова – да, это такие хрестоматийные примеры. На самом деле травимых было гораздо больше. В Союзе писателей, и я это с удивлением обнаружил, начиная с 30-х годов, была непрерывная и мощнейшая групповая борьба. Даже сегодня в Союзе писателей Санкт-Петербурга есть отдельные группы, только им нечего делить и нет обкома партии, перед лицом которого нужно было бы вести борьбу за право называться самыми правильными. Но тогда именно по этому принципу они друг с другом боролись. И всегда ловили момент, когда выходило очередное постановление партии и правительства: к примеру, после войны на волне "ленинградского дела" сразу началось сведение счетов. То есть групповая борьба резко усиливалась, получала дополнительные импульсы, потому что появлялась такая возможность. Так называемое "ждановское постановление" 46 года было не единственным, там таких партийных документов в помощь групповой борьбе было много. Желание сжить друг друга со свету стало генетическим свойством советских писателей. Это была борьба за гонорары, за позиции в Союзе, за доступ к журнальным площадям и к издательским мощностям. А дальше уже начиналось истерическое копание в биографиях. Удивляет, если изучать стенограммы партсобраний, доскональное знание всех деталей биографий друг друга. Это была какая-то гигантская коммуналка, в которой все друг про друга знали всё.

– Очень смешной сюжет: исключение из партии писателя Григория Мирошниченко. Это 64-й год, но история Мирошниченко началась гораздо раньше. Расскажите ее, пожалуйста.

– Мирошниченко в 1937 году был секретарем парторганизации ленинградского отделения Союза советских писателей СССР. Этим секретарем он стал в 36-м году и был до 38-го года. Его назначил первый секретарь Дзержинского райкома Кузнецов. Тот самый Кузнецов, который в фильме "Блокада" по роману Чаковского представлен таким положительным добрым молодцем. На самом деле это был абсолютно безграмотный (у него не было вообще никакого образования) партийный тип, он, пользуясь доносами того же Мирошниченко и бывшего рапповского деятеля писателя Чумандрина, сводил счеты с теми, на кого эти двое указывали. Никто не забыл, что Мирошниченко в 1937 году возглавлял партбюро, руки у него по локоть в крови, и он сам в инициативном порядке придумывал, кого следующего нужно назначить в качестве жертвы. Так получилось, что он безбедно просуществовал во время войны, тоже время от времени писал доносы, а после войны представилась возможность вспомнить про то, что у Кетлинской папа был адмирал еще до революции. И вот эта старая история с папой-адмиралом тянулась до 70-х: даже в 70-е годы все та же компания пыталась опять обвинить Кетлинскую в том, что у нее папа адмирал. Это уже вызывало смех, но эти люди продолжали этим заниматься. Когда в 1949 году возникла благоприятная ситуация, возникло персональное дело Кетлинской, и одним из двигателей был Мирошниченко. Еще была группа Мирошниченко – Федоров – Решетов, они боролись с Кетлинской, с группой Прокофьева. Борьба была совершенно изуверская, Кетлинскую обвиняли в том, что ее очередной муж Зонин был признан врагом народа, и, естественно, она была виновна в том, что, выйдя за него замуж во время войны, не разглядела, что он будет спустя 6 лет признан врагом. Она в этом каялась. Затаила, естественно, особую злобу на Мирошниченко. А в 64-м году возникло дело по исключению из партии уже самого Мирошниченко. Причем инициатором выступила Косарева – первый секретарь все того же Дзержинского райкома, потому что на территории этого района находился Союз писателей. Год был особенный, февраль-март отмечены судом над Бродским, а в конце этого года почему-то возникло персональное дело Мирошниченко.

– И вы указываете, что оно могло быть ответом на дело Бродского, чтобы уравновесить и показать принципиальность партии.

Григорий Мирошниченко

– У меня возникла такая гипотеза. К сожалению, никаких других сведений на эту тему найти не удалось. Но все дело в том, что в 37-м году доносы писала большая группа. И когда после XX съезда все это вскрылось и стало можно об этом говорить, в Москве исключили несколько человек из партии, из Союза писателей (например, Эльсберга), в Ленинграде ничего такого не было: ни в 56-м, ни в 57-м, ни в 58-м, когда уже, можно сказать, оттепель кончилась, и начался новый зажим. И вдруг в 64-м году с подачи первого секретаря райкома партии прицепились к Мирошниченко.

– Но не за то, что он писал доносы, а за то, что дачу сдавал и бил жену.

– В этом-то весь парадокс, абсурд и комизм ситуации, что формально его исключили за то, что он сдавал свою дачу. Причем дача была его личная. Но так как коммунист не имел права наживаться на жильцах, на постояльцах, то его за это формально исключили из партии. Но думаю, что в подтексте было другое. Врагов у Мирошниченко было много. Во-первых, это, конечно, Прокофьев, поскольку именно с группой Прокофьева группа Мирошниченко – Федорова – Решетова враждовала в 40-е – начале 50-х годов. Во-вторых, на этом собрании, когда рассматривали персональное дело Мирошниченко, произошел небывалый случай: Кетлинская вслух с трибуны вспомнила, что у него руки по локоть в крови по 37-му году. И никто ее не одернул, не пропесочил, не согнал с трибуны, а все это внесли в стенограмму. Кто-то ее поддержал, в частности, поэтесса Елена Рывина. Естественно, начальство отмолчалось, но это был фактически первый и последний случай, когда вслух с трибуны в ленинградском Союзе писателей сказали, что человек писал доносы и пересажал значительную часть писателей этими доносами в тюрьму.

– Его исключили, но потом восстановили, а потом еще и партийные взыскания сняли.

– Спустя несколько лет. Что касается процесса исключения, то по уставу КПСС Дзержинский райком должен был подтвердить его исключение. Дзержинский райком ограничился строгим выговором, а потом и выговор сняли. Естественно, осадок остался, репутация все равно была испорчена. Между прочим, я, собирая разные материалы, натолкнулся случайно, и в книге это отражено, на известный скандал в журнале "Аврора": "Юбилейная речь" Виктора Голявкина на 75-й странице.

– Да, это замечательная история. Я очень хорошо помню этот скандал, который потряс весь город, потому что все думали, что Виктор Голявкин осмелился выступить против Брежнева в 1981 году, когда Брежневу исполнилось 75 лет, и редакция его подержала таким совершенно непредставимым по тем временам образом. А у вас есть гипотеза, что этот рассказ был написан в 66-м году, к Брежневу, разумеется, не имеет никакого отношения, а "великим писателем", о котором писал Голявкин, был Григорий Мирошниченко.

– Именно. У Мирошниченко была мания величия, над этим все смеялись всегда. Я разговаривал с двумя сотрудницами журнала "Аврора", в частности, с Людмилой Антоновной Региней, и она сказала, что, конечно, никто сознательно запланировать такую диверсию против Брежнева не мог – это просто никому в голову не пришло бы никогда. На самом деле Голявкин в это время был болен, к нему пришли домой, он был парализован, взяли этот рассказ, не очень понимая, о чем он и для чего он, и опубликовали. Потом так все совпало. Действительно, в этом рассказе такая поздняя насмешка над Мирошниченко. Надо сказать, что в книге у меня в комментариях прослежено, насмешки над ним были и раньше, даже в "Советской культуре" Анастасьев описал спектакль самодеятельного театра Дома писателя, где высмеивался тот же Мирошниченко. То есть это была фигура смеховой культуры, хотя это человек действительно с кровавым прошлым. И только заступничество партийных органов, их страстное стремление сделать вид, что 37-го года не было, все это держало втуне. Об этом говорили друг с другом, но не более того.

– В вашей книге есть замечательная деталь, как он редактировал письмо Ромена Роллана о его "Юнармии".

– Да, действительно, это смешно прежде всего потому, что Ромен Роллан не читал по-русски, а его жена Майя Кудашева (как считает Флейшман, приставленная к нему НКВД), передавала содержание и указывала, что нужно написать в Москву по поводу каких-то романов, произведений, событий. Собственно, это такая продукция, скорее всего, НКВД, который в то время Мирошниченко поддерживал, иначе бы его на горячую пору 37-го года не назначили бы секретарем парткома ленинградского отделения Союза писателей.

– Героев вашей книги по большей части уже нет в живых, но жив Даниил Гранин, ему 94 года, и в прошлом году он выпустил новую книгу. Вы, изучая документы, пришли к выводу, что общее поверхностное представление о Гранине как о либерале не вполне соответствует действительности. Вы посвятили ему главу, которая называется "Премудрый Гранин". Расскажите, пожалуйста, о вашем расследовании.

– "Премудрый Гранин" – почти так называется эпиграмма на него Прокофьева, то есть стихотворение, которое я атрибутирую как эпиграмму на Гранина. На самом деле, конечно, в какой-то основе Гранин человек либеральных взглядов и либерального умонастроения, но при этом, как я понимаю, человек, который всегда хотел держать ноги в тепле. По мере возможности он совершал поступки правильного сорта, например, рассказ "Собственное мнение", напечатанный в "Новом мире" в 56-м году, или роман "Иду на грозу", в целом воспринятый как нечто либеральное. Но когда возник момент, связанный с делом Бродского, Гранин был членом секретариата правления Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР, кроме того, он баллотировался, если так можно выразиться, на Ленинскую премию. Видимо, по совету старших товарищей он в деле Бродского не сделал того, что следовало сделать. То есть от имени комиссии по работе с молодыми авторами, которую он возглавлял, не написал правильную справку о Бродском, а отдал это на откуп секретарю этой комиссии, который написал то, что ему продиктовали, не знаю где – в КГБ или в горкоме партии. И фраза Ахматовой о том, что теперь все будут знать, что Гранин – это не тот, который написал что-то, а тот, который сделал это в связи с делом Бродского, безусловно, вкупе с имеющимися стенограммами (они доступны, любой может пойти в архив их прочитать, была бы охота), показывает, что в отношении Бродского Гранин совершил очевидную подлость. И в сущности это было очевидно тогда: на время суда над Бродским сам Гранин скрылся. Как пишет Раиса Берг, она его искала, он не пришел, на следующий день после суда над Бродским была премьера в театре Комиссаржевской спектакля "Иду на грозу", он не пришел на собственную премьеру, он куда-то исчез. Это подтверждает и Игорь Ефимов. Потом он появился и стал исправлять свою репутацию, то есть обвинять всех подряд, занимать такую, я бы сказал, говоря языком 37-го года, двурушническую позицию, то есть одновременно утверждать

Даниил Гранин

взаимопротиворечащие вещи. И в конце концов усилиями ряда своих друзей, в частности Эткинда, сохранил репутацию либерала. На самом деле, конечно, либерал, совершающий такого рода поступки, – это "либерал" в кавычках. Не хочу сказать, что я стремился искусственно опорочить Гранина, началось все с того, что я написал рецензию на два тома его мемуаров, которые вышли в 2010 году. Собственно, с этого началась книга "Гадюшник". Я обнаружил, что в двух томах его мемуаров ни разу не упоминается ни Бродский, ни Пастернак. Мне показалось это странным, и мне захотелось посмотреть по стенограммам, как было на самом деле. Потому что ведь одно дело – воспоминания, где человек вспоминает то, что хочет, а другое дело – стенограмма, которую тогда писали стенографы из Бюро съездовых стенографов, – это вполне объективный документ, там есть опечатки, но в целом это писали люди, не заинтересованные в чем-либо. Все, что говорилось, они записывали. К слову сказать, журнал "Звезда" многократно печатал материалы, связанные с Бродским, но всегда они ходили вокруг да около этих стенограмм и пропускали выступления Гранина. То есть это такой заговор в поддержку репутации Гранина. После смерти академика Лихачева нужен такой мудрый старец с безупречной репутацией, совесть народа, совесть интеллигенции: и эта репутация искусственно поддерживается. Думаю, те, кто считает, что так и должно быть, не заметят публикации в книге "Гадюшник", пройдут мимо, но это их дело. Знать историю никого заставить нельзя: не хотят знать, значит, не будут.

– Интересно, что вся эта история в какой-то степени продолжается. Хотя прошло 22 года после исчезновения советской власти и Советского Союза, советская литература не исчезла совсем, она удивительно живуча. Если заглянуть на сайт Международного сообщества писательских союзов, вы окажетесь в советской писательской организации: не 1949 года, конечно, но 85-86-го года… Сохранились почти все советские литературные журналы, выходят с такой же периодичностью, не поменяв формата и оформления, хотя, конечно, тиражи сейчас смехотворные, но тоже феномен непостижимый. Я несколько лет назад видел переписку писателей из этого МСПС, которые сочиняли друг на друга кляузы. Вы сказали, что нечего делить в петербургской писательской организации, но там делили дома творчества, разного рода льготы, как в советские времена. Эта переписка вполне могла бы оказаться в вашей книге. Как советской литературе удалось сохраниться, почему она так живуча?

– Вы говорите о советских по духу и стилю поведения писателях. Советская литература, которая сочинялась по установкам партии, все-таки отсутствует. И сейчас все пишут что бог на душу положит, стало очень много детективщиков, фантастов, они заполонили Союз писателей. То есть Союз писателей сейчас в жанровом отношении приобрел совсем другие пропорции. Это первое. Второе: советские писатели – это, конечно, условное наименование. Я бы этих людей уже назвал просто людьми, которые нечто делят, сейчас это во всех сферах происходит. Тут важнее другое, может быть с советскостью их роднит, во всяком случае в отношении многих, – это бегство от свободы. И это касается не только писателей: я, честно говоря, не знаю, что последнее сказал Юрий Бондарев, если он что-то говорит еще, или кто-то того же типа. Вот это бегство от свободы, желание вернуться в клетку вообще характерно для той группы людей, которую сейчас в политологии называют базовым электоратом. То есть это тот электорат, который упорно будет голосовать за Путина и находится от него в восторге. Вот этот базовый электорат с его выбором: они предпочитают порядок и согласны отдать свою свободу тому, кто обещает им этот порядок, этот базовый электорат – это действительно советское явление. И вот в книге "Гадюшник", а она посвящена тоталитарному периоду в жизни страны, это бегство от свободы на примере писателей видно особенно четко. Сейчас писатели есть разные, многие к этому просто безразличны, хотя есть какие-то забавные фигуры, например Дарья Донцова, дочь знаменитого в свое время Аркадия Васильева, генерала КГБ, секретаря московской писательской организации, общественного обвинителя на процессе Синявского и Даниэля: время от времени она что-то высказывает, потому что ее все время спрашивают, она на телевидении циркулирует непрерывно, и некоторые высказывания можно забавно сопоставить с ее биографической предысторией. Но в целом, конечно, современные писатели к советскому режиму и к этой травильной машине отношения не имеют.