Александр Генис. Уроки чтения: Камасутра книжника. Детальная инструкция по извлечению наслаждения из книг. – М.: АСТ, 2013.
"Читательское мастерство, – уверяет нас автор, – шлифуется всю жизнь, никогда не достигая предела, ибо у него нет цели, кроме чистого наслаждения. Чтения есть частное, портативное, общедоступное, каждодневное счастье – для всех и даром".
Чистое, значит, наслаждение? Ну-ну. Будь чтение только этим, не стоило бы, по большому счету, ни писать книгу, ни собирать для нее наблюдения, – а собирал их Александр Генис долго, едва ли не всю свою большую читательскую жизнь, давным-давно задумав, как признавался он в одном интервью, написать книгу о любви читателя и его библиотеки. Не надо даже быть занудой-моралистом, чтобы догадаться: никакая любовь, а уж тем более та, которая на всю жизнь, к чистому наслаждению с высокой вероятностью не сводится (хотя вот к счастью… да, пожалуй!). Всё на самом деле гораздо глубже, – разве что автор нам об этом не говорит. Или – почти не говорит. Но проговаривается.
Если речь идет о чистом наслаждении, то отчего же предмет его ставит перед читателем столько трудных и неочевидных вопросов – притом, как уверен автор, совершенно необходимых?
"Как, – перечисляет Генис некоторые из них, – читать про любовь и как – про Бога? Как справиться с трудными книгами и как – с простыми? Как узнать на странице автора и почему этого не следует делать? Как нащупать нерв книги и как отличить его от сюжета? Как войти в книгу и как с ней покончить? Как овладеть языком и как обходиться без него? Как пристраститься к автору и как отказать ему от дома? Как влюбиться в писателя и как изменить ему? Как жить с библиотекой и как, наконец, вырваться из нее?"
Видите ключевые слова? Вот же они проскальзывают – только лови: "справиться", "не следует делать", "покончить", "обходиться без" – и самое, на мой вкус, чудесное: "наконец, вырваться".
Это всё сплошь – стрелки, которые показывают нам в глубину темы – не лишенную темноты, как всякая глубина. Туда и отправимся.
Вообще-то, о предметах по-настоящему важных стоило бы, кажется, говорить именно так: иронизируя, отчасти как бы даже ерничая, вскользь и впроброс, в режиме почти необязательной болтовни (под прозрачной маской которой скрывается, не слишком-то прячась, формульная точность). Чтобы их не спугнуть – и чтобы самим не оказаться у них в плену. Сохранить дистанцию.
А что может быть важнее взаимоотношения человека с текстами – формирующими его, даже когда он их не читает, и тем неизбежнее – когда читает? Разве что – его же отношения с жизнью и смертью. Так ведь и они, если хорошо всмотреться, – тексты.
О человеке и его текстах Александр Генис так и пишет: легко. И эта легкость позволяет ему высказывать вещи весьма серьезные – оставаясь по отношению к ним свободным.
"Только целостное – а не головное – знание, – замечает он, среди всего прочего, – преображает человека радикально и навсегда". Вот оно, слово! – ключевое из ключевых: "преображает".
Генис знает, о чем говорит. Его собственное знание о книгах и чтении – именно такое: и целостное, и преображающее.
Чтение ведь вот что делает: оно проводит границы человека, задает его форму. Создает ему общность с собратьями по текстовому опыту – отчуждая от тех, кто подобного опыта лишен или у кого он другой. "Когда я приехал в Америку, – вспоминает Генис, – мне трудно было разговаривать с окружающими, потому что у нас не было общего языка – контекста. Если русское поле цитат составляли книги, то американское – фильмы, песни, сериалы, звезды". (Сразу же хочется сказать, что смотрение фильмов и слушание песен – вполне себе разновидность чтения, разве что не в буквах выраженного.)
Раз так, во взаимодействии с текстами необходима система правил, в том числе – прямо-таки техника безопасности. Кто-нибудь вообще о ней задумывался? Генис вот – да. Отсюда – те самые, неспроста насторожившие нас, словечки: "справиться", "не следует делать", "покончить", "обходиться без", "наконец, вырваться", – сопровождаемые спасительным, инструментальным, обещающим опору "как".
И тут, дорогие читатели, нас ждет грандиозное разочарование. Тех из нас, кто уже приготовился усваивать инструкции, чтобы затем верно им следовать. Нет, не дает автор спасительных советов на все случаи читательской жизни. Взамен того он делает нечто куда более интересное и продуктивное.
Он рассказывает о собственных опытах общения с текстами (и с их телесным аспектом: с книгами). Личных, пристрастных, единичных до прихотливости и курьезности (надо ли объяснять, что все настоящее именно так и выглядит?) – с детства и по сию минуту. Он – не о том, "как надо". Он – о том, как и почему это бывает. О многообразии форм симбиоза текстов и человека.
Да и открывающий книгу – стало быть, программный – краткий и яркий манифест "литературного гедонизма" Генис пишет, явно защищаясь (до сих пор защищаясь!) от школьного прессинга, который вдавливал в учеников обязательные тексты с их обязательными идеями.
"Литература, – вспоминает он, – считалась главной – наряду с математикой. И ту, и другую мы учили каждый день, методически не отличая одно от другого. Каждое художественное произведение тоже считалось задачей, решение которого содержалось в разделе "ответы" и называлось "идеей". Школьная, идущая от Платона и Гегеля, ученость искала растворенный в тексте тезис, очищенный от сюжетных частностей. Это и была идея, ради которой автор писал книгу, а мы ее читали. Уроки литературы заключались в дистилляции таких "идей". Поскольку набор их был небольшим и стандартным, школа шла от обратного, находя в книге заранее известное. Такая тактика делала писателей неотличимыми друг от друга и позволяла каждый день разбирать схоластические темы".
Понятно же, что культивируй школа в учениках-читателях литературный гедонизм, преврати она его, прости господи, в доминирующую установку, – тут же принялись бы в текстах идеи разыскивать. Просто уже потому, что человеку, особенно когда он растущий, живой и думающий, всегда хочется другого – в противовес общеобязательному и предписанному.
Так вот, книги, чем бы ни были – это всегда щедрая, неисчерпаемая возможность жить по-своему. Даже когда ты их не пишешь, а всего лишь читаешь. Читая – пишешь в самом себе: свой единственный, по личной мерке и из персонального материала создаваемый текст. Доверяя книге и защищаясь от нее, входя в нее и выходя, ты оттачиваешь собственную автономию (да не по отношению к ней только: вообще), выстраиваешь дистанцию, нужную и удобную лично тебе, – и таким образом превращаешь книгу из влияющего на тебя внешнего фактора – в своего союзника и соавтора.
"Только навык умелого чтения, – пишет Генис, – позволяет решить всякую задачу и влюбиться в подходящую, а не навязанную программой книгу. Чтению учат, как всему остальному: осваивая азбуку, исследуя связи, понимая цели и оценивая средства, но главное – ставя себя на место автора. Чтобы стать хорошим читателем, надо быть писателем или – хотя бы – побыть с ним.
Медленно и упрямо ты идешь вплотную за автором, чтобы, переняв его опыт и обострив свою интуицию, настигнуть его. В тот счастливый момент, когда ты, научившись сливаться с текстом, догадываешься, что будет в следующем абзаце, сдан первый экзамен".
Штука-то в том, что такому иначе, как собственными усилиями, – не научишься. Никто не научит тебя этому извне, хотя бы уже потому, что, кроме тебя самого, никто не знает, в какие тексты ты способен влюбиться (а вдруг возьмешь да и влюбишься в навязанные программой? Любовь, как известно, и зла, и непредсказуема) – и кого в конце концов ты поставишь на место автора. Чтение, как и любовь, – опыт интимный, неповторимый и внутренний.
На лично прожитом, то есть единственно убедительном, опыте Генис показывает: чтение – собирание жизни (даже не смыслов только, а жизни вообще, со всем предсмысловым, досмысловым, внесмысловым "сором", который на самом деле не менее важен, чем "идеи", – без него не то что литература, а сама жизнь стала бы "пуста и бесплодна, как горная цепь") в самолично вылепленные соты. Наращивание и загущивание собственного мира. А ваш, большой и общий, ловил меня, да не поймал.
И оказывается: опыты чтения – это опыты себя. Проживание себя под разными углами и в разных модусах. В конце концов, и тут автор совершенно прав, они – опыты счастья, если понимать это последнее как полноту, яркую силу и интенсивность жизни. А тексты, конечно, – только повод и стимул.
"Читательское мастерство, – уверяет нас автор, – шлифуется всю жизнь, никогда не достигая предела, ибо у него нет цели, кроме чистого наслаждения. Чтения есть частное, портативное, общедоступное, каждодневное счастье – для всех и даром".
Чистое, значит, наслаждение? Ну-ну. Будь чтение только этим, не стоило бы, по большому счету, ни писать книгу, ни собирать для нее наблюдения, – а собирал их Александр Генис долго, едва ли не всю свою большую читательскую жизнь, давным-давно задумав, как признавался он в одном интервью, написать книгу о любви читателя и его библиотеки. Не надо даже быть занудой-моралистом, чтобы догадаться: никакая любовь, а уж тем более та, которая на всю жизнь, к чистому наслаждению с высокой вероятностью не сводится (хотя вот к счастью… да, пожалуй!). Всё на самом деле гораздо глубже, – разве что автор нам об этом не говорит. Или – почти не говорит. Но проговаривается.
Если речь идет о чистом наслаждении, то отчего же предмет его ставит перед читателем столько трудных и неочевидных вопросов – притом, как уверен автор, совершенно необходимых?
"Как, – перечисляет Генис некоторые из них, – читать про любовь и как – про Бога? Как справиться с трудными книгами и как – с простыми? Как узнать на странице автора и почему этого не следует делать? Как нащупать нерв книги и как отличить его от сюжета? Как войти в книгу и как с ней покончить? Как овладеть языком и как обходиться без него? Как пристраститься к автору и как отказать ему от дома? Как влюбиться в писателя и как изменить ему? Как жить с библиотекой и как, наконец, вырваться из нее?"
Видите ключевые слова? Вот же они проскальзывают – только лови: "справиться", "не следует делать", "покончить", "обходиться без" – и самое, на мой вкус, чудесное: "наконец, вырваться".
Это всё сплошь – стрелки, которые показывают нам в глубину темы – не лишенную темноты, как всякая глубина. Туда и отправимся.
Вообще-то, о предметах по-настоящему важных стоило бы, кажется, говорить именно так: иронизируя, отчасти как бы даже ерничая, вскользь и впроброс, в режиме почти необязательной болтовни (под прозрачной маской которой скрывается, не слишком-то прячась, формульная точность). Чтобы их не спугнуть – и чтобы самим не оказаться у них в плену. Сохранить дистанцию.
А что может быть важнее взаимоотношения человека с текстами – формирующими его, даже когда он их не читает, и тем неизбежнее – когда читает? Разве что – его же отношения с жизнью и смертью. Так ведь и они, если хорошо всмотреться, – тексты.
О человеке и его текстах Александр Генис так и пишет: легко. И эта легкость позволяет ему высказывать вещи весьма серьезные – оставаясь по отношению к ним свободным.
"Только целостное – а не головное – знание, – замечает он, среди всего прочего, – преображает человека радикально и навсегда". Вот оно, слово! – ключевое из ключевых: "преображает".
Генис знает, о чем говорит. Его собственное знание о книгах и чтении – именно такое: и целостное, и преображающее.
Александр Генис
Чтение, показывает нам Генис в своей фирменной манере – летучей, как бы едва прикасающейся к предмету, а на самом деле – хватающей его отточенным, коротким, до категоричного безошибочным движением, – опыт экзистенциальный, эмоциональный, чувственный. Разумеется, этот опыт преображает: вылепливает человека в соответствие себе. Он – властный.Чтение ведь вот что делает: оно проводит границы человека, задает его форму. Создает ему общность с собратьями по текстовому опыту – отчуждая от тех, кто подобного опыта лишен или у кого он другой. "Когда я приехал в Америку, – вспоминает Генис, – мне трудно было разговаривать с окружающими, потому что у нас не было общего языка – контекста. Если русское поле цитат составляли книги, то американское – фильмы, песни, сериалы, звезды". (Сразу же хочется сказать, что смотрение фильмов и слушание песен – вполне себе разновидность чтения, разве что не в буквах выраженного.)
Раз так, во взаимодействии с текстами необходима система правил, в том числе – прямо-таки техника безопасности. Кто-нибудь вообще о ней задумывался? Генис вот – да. Отсюда – те самые, неспроста насторожившие нас, словечки: "справиться", "не следует делать", "покончить", "обходиться без", "наконец, вырваться", – сопровождаемые спасительным, инструментальным, обещающим опору "как".
И тут, дорогие читатели, нас ждет грандиозное разочарование. Тех из нас, кто уже приготовился усваивать инструкции, чтобы затем верно им следовать. Нет, не дает автор спасительных советов на все случаи читательской жизни. Взамен того он делает нечто куда более интересное и продуктивное.
Он рассказывает о собственных опытах общения с текстами (и с их телесным аспектом: с книгами). Личных, пристрастных, единичных до прихотливости и курьезности (надо ли объяснять, что все настоящее именно так и выглядит?) – с детства и по сию минуту. Он – не о том, "как надо". Он – о том, как и почему это бывает. О многообразии форм симбиоза текстов и человека.
Да и открывающий книгу – стало быть, программный – краткий и яркий манифест "литературного гедонизма" Генис пишет, явно защищаясь (до сих пор защищаясь!) от школьного прессинга, который вдавливал в учеников обязательные тексты с их обязательными идеями.
"Литература, – вспоминает он, – считалась главной – наряду с математикой. И ту, и другую мы учили каждый день, методически не отличая одно от другого. Каждое художественное произведение тоже считалось задачей, решение которого содержалось в разделе "ответы" и называлось "идеей". Школьная, идущая от Платона и Гегеля, ученость искала растворенный в тексте тезис, очищенный от сюжетных частностей. Это и была идея, ради которой автор писал книгу, а мы ее читали. Уроки литературы заключались в дистилляции таких "идей". Поскольку набор их был небольшим и стандартным, школа шла от обратного, находя в книге заранее известное. Такая тактика делала писателей неотличимыми друг от друга и позволяла каждый день разбирать схоластические темы".
Понятно же, что культивируй школа в учениках-читателях литературный гедонизм, преврати она его, прости господи, в доминирующую установку, – тут же принялись бы в текстах идеи разыскивать. Просто уже потому, что человеку, особенно когда он растущий, живой и думающий, всегда хочется другого – в противовес общеобязательному и предписанному.
Так вот, книги, чем бы ни были – это всегда щедрая, неисчерпаемая возможность жить по-своему. Даже когда ты их не пишешь, а всего лишь читаешь. Читая – пишешь в самом себе: свой единственный, по личной мерке и из персонального материала создаваемый текст. Доверяя книге и защищаясь от нее, входя в нее и выходя, ты оттачиваешь собственную автономию (да не по отношению к ней только: вообще), выстраиваешь дистанцию, нужную и удобную лично тебе, – и таким образом превращаешь книгу из влияющего на тебя внешнего фактора – в своего союзника и соавтора.
"Только навык умелого чтения, – пишет Генис, – позволяет решить всякую задачу и влюбиться в подходящую, а не навязанную программой книгу. Чтению учат, как всему остальному: осваивая азбуку, исследуя связи, понимая цели и оценивая средства, но главное – ставя себя на место автора. Чтобы стать хорошим читателем, надо быть писателем или – хотя бы – побыть с ним.
Медленно и упрямо ты идешь вплотную за автором, чтобы, переняв его опыт и обострив свою интуицию, настигнуть его. В тот счастливый момент, когда ты, научившись сливаться с текстом, догадываешься, что будет в следующем абзаце, сдан первый экзамен".
Штука-то в том, что такому иначе, как собственными усилиями, – не научишься. Никто не научит тебя этому извне, хотя бы уже потому, что, кроме тебя самого, никто не знает, в какие тексты ты способен влюбиться (а вдруг возьмешь да и влюбишься в навязанные программой? Любовь, как известно, и зла, и непредсказуема) – и кого в конце концов ты поставишь на место автора. Чтение, как и любовь, – опыт интимный, неповторимый и внутренний.
На лично прожитом, то есть единственно убедительном, опыте Генис показывает: чтение – собирание жизни (даже не смыслов только, а жизни вообще, со всем предсмысловым, досмысловым, внесмысловым "сором", который на самом деле не менее важен, чем "идеи", – без него не то что литература, а сама жизнь стала бы "пуста и бесплодна, как горная цепь") в самолично вылепленные соты. Наращивание и загущивание собственного мира. А ваш, большой и общий, ловил меня, да не поймал.
И оказывается: опыты чтения – это опыты себя. Проживание себя под разными углами и в разных модусах. В конце концов, и тут автор совершенно прав, они – опыты счастья, если понимать это последнее как полноту, яркую силу и интенсивность жизни. А тексты, конечно, – только повод и стимул.