К трехсотлетию Дени Дидро
Трехсотлетие Дидро и перенос его праха в Пантеон, кажется, ставят точку в долгой истории этого титана эпохи французского Просвещения. Его современники Вольтер и Руссо давно уже пребывают в этой усыпальнице великих мужей Франции; правда, им и переезжать оттуда приходилось, чтобы снова вернуться. Слишком бурное время ожидало их за порогом земных странствий. Дидро подобным превратностям не подвергался – зато и запоздал лечь в их соседство лет на полтораста.
Впрочем, слава его не убудет, как не убывала и при жизни, проведенной в самых блестящих интеллектуальных кругах предреволюционной Франции. Это время так и называли – век философов. Это были люди на редкость удачливые: почти никто из них не дожил до самой революции, принявшейся осуществлять великие проекты лучших умов тогдашнего человечества. И революция не оставила камня на камне от их высоких теорий.
Основная посылка просветительской мысли того, середины 18-го века, времени: порядок природы разумен, а следовательно, разумная жизнь человека тогда реализуется в силе и славе, когда он подчинит ее справедливым требованиям, даваемым самой природой, Натурой. В мировоззрении просветителей, при всем присущем им скептицизме, один важнейший пункт остался непродуманным: так ли уж гарантирована гармония разума и природы, в том числе природы самого человека?
Восемнадцатый век во Франции, "век философов", потому еще был так оптимистичен, что к этому времени выразительно обозначились успехи естествознания, становившегося наукой. Наукой стали называть те отрасли знания, которые подчинялись математическим закономерностям. Собственно, наука была только одна – математическое естествознание. Восемнадцатый век стал пиком ее триумфов. Это был не только воздух эпохи, ее дискурс, как теперь говорят, но даже и мода: о Кеплере и Ньютоне говорили в светских салонах, этим увлекались дамы, все эти смешные жеманницы в париках и кринолинах. Так в начале двадцатого века все говорили о Фрейде и психоанализе.
Монументом эпохи стала Энциклопедия – громадный проект, осуществленный под руководством Дидро и математика Даламбера. Это был свод тогдашних знаний в громадных двадцати томах и много томов всевозможных таблиц. Вот, собственно, патент Дидро на благородство, вот его основная заслуга. Он организатор культурного дискурса своего времен, идейный, идеологический вождь эпохи. Собственные произведения Дидро, ставшие впоследствии философской и литературной классикой, при его жизни остались ненапечатанными – ни "Племянник Рамо", ни "Жак Фаталист", ни роман "Монахиня". А то, что он писал и печатал помимо томов Энциклопедии, шло в общем русле тогдашнего естествознания и естественнонаучной философии. В его случае это была неглубокая философия материалистической метафизики.
Лучшее из сказанного о Дидро на русском языке – в стихотворении Пушкина "К вельможе":
То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Срывал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедывал… И скромно ты внимал
За чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.
Но то, что появилось уже после смерти Дидро, заставило посмотреть на него по-новому. Он явно выходил за узкие рамки грубого естественнонаучного материализма. Он был слишком широк и слишком умен для такой неглубокой, хотя и модной философии. Тогдашняя наука и философия была грубой дубиной, которой удобно было громить застарелые религиозные предрассудки – даже не религию как таковую. Вот пример энциклопедической духовной брани: к статье "антропофагия" (то есть людоедство) давались ссылки на соответствующие предметы: евхаристия, причастие, алтарь. То есть таинство причащения верующих плоти и крови Христовых ставили в ряд с людоедством. Идеология как раз для якобинских погромщиков 1793 года.
Индивидуально Дидро был много сложнее и тоньше. Ум его был не только язвительным, но и тонким. В его высказываниях мелькают блестки позднейших откровений человеческого ума. Он сказал однажды: если ребенка не воспитывать, то он, выросши физически, но оставаясь умственно инфантильным, убьет отца и переспит с матерью. Это ли не Фрейд!
У Дидро есть одно гривуазное сочинение под названием "Нескромные сокровища". Эти сокровища – то, что в нецензурной поэме Пушкина называются птички, а в современном театре запечатлено в спектакле "Монологи влагалищ". Различные сокровища, милые тайны, как говаривал тот же Пушкин, выбалтывают те самые милые сокровища. В сущности, это модель психоанализа.
Неожиданный триумф ждал еще одно посмертное сочинение Дидро – философскую повесть "Племянник Рамо". Гегель счел это сочинение исчерпывающей моделью того феномена, который он назвал "разорванным сознанием". Это отнюдь не выдумка перемудрившего идеалиста. Разорванное сознание – вполне реальный социокультурный феномен, возникающий в эпохи исторических кризисов, когда сознание, наблюдая крах привычных жизненных форм, не может этот крах синтезировать в себе, примириться со зрелищем гибнущей жизни, ввести его в норму сознания. Сознание инертно, лучше сказать, инерционно, оно не рассчитано на ритмы катастроф. Ему кажется, что завтра должно быть таким, как сегодня и вчера. Гегеля в этом подхватил Маркс, а сегодня разорванное сознание стало чуть ли не основным понятием философии экзистенциализма: сознание человека всегда разорвано, ибо ему противостоит бездна бытия, готовая его поглотить, жизнь человека – это бытие-к-смерти.
Племянник Рамо, этот уже не скептик, а циник, великолепно демонстрирует тупики и глупости рационального, подчиненного умственным и нравственным нормам сознания. Этим он неожиданно напоминает героя, вернее, антигероя Достоевского, подпольного парадоксалиста. На это первый, да, кажется, и единственный, обратил внимание В.В. Розанов.
Но оптимизм философов французского Просвещения оставался несокрушимым, поскольку почти всем им всем крупно повезло – они не дожили до революции. Доживший Кондильяк предпочел гильотине самоубийство. Да разве что Жан-Жак Руссо так и не совладал со своей паранойей, отравлявшей ему существование помимо всяких революций. Впрочем, как раз бедный Жан-Жак мыслил наиболее адекватно: он не любил искусства и науки, рвал с культурой и звал в природу, а природа и торжествовала в Великой революции: не та природа, которая подчиняется нормам математического естествознания, а та, в которой идет война всех против всех.
Самым главным мыслителем Французской революции оказались не энциклопедисты во главе с оптимистом Дидро, а маркиз де Сад. Но этому правдецу навряд ли уготовят место в Пантеоне. Разве что еще через триста лет.
То, что у Дидро можно читать даже сегодня, – роман "Монахиня": как раз для Е. Б. Мизулиной.
Впрочем, слава его не убудет, как не убывала и при жизни, проведенной в самых блестящих интеллектуальных кругах предреволюционной Франции. Это время так и называли – век философов. Это были люди на редкость удачливые: почти никто из них не дожил до самой революции, принявшейся осуществлять великие проекты лучших умов тогдашнего человечества. И революция не оставила камня на камне от их высоких теорий.
Основная посылка просветительской мысли того, середины 18-го века, времени: порядок природы разумен, а следовательно, разумная жизнь человека тогда реализуется в силе и славе, когда он подчинит ее справедливым требованиям, даваемым самой природой, Натурой. В мировоззрении просветителей, при всем присущем им скептицизме, один важнейший пункт остался непродуманным: так ли уж гарантирована гармония разума и природы, в том числе природы самого человека?
Восемнадцатый век во Франции, "век философов", потому еще был так оптимистичен, что к этому времени выразительно обозначились успехи естествознания, становившегося наукой. Наукой стали называть те отрасли знания, которые подчинялись математическим закономерностям. Собственно, наука была только одна – математическое естествознание. Восемнадцатый век стал пиком ее триумфов. Это был не только воздух эпохи, ее дискурс, как теперь говорят, но даже и мода: о Кеплере и Ньютоне говорили в светских салонах, этим увлекались дамы, все эти смешные жеманницы в париках и кринолинах. Так в начале двадцатого века все говорили о Фрейде и психоанализе.
Лучшее из сказанного о Дидро на русском языке – в стихотворении Пушкина "К вельможе":
То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Срывал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедывал… И скромно ты внимал
За чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.
Но то, что появилось уже после смерти Дидро, заставило посмотреть на него по-новому. Он явно выходил за узкие рамки грубого естественнонаучного материализма. Он был слишком широк и слишком умен для такой неглубокой, хотя и модной философии. Тогдашняя наука и философия была грубой дубиной, которой удобно было громить застарелые религиозные предрассудки – даже не религию как таковую. Вот пример энциклопедической духовной брани: к статье "антропофагия" (то есть людоедство) давались ссылки на соответствующие предметы: евхаристия, причастие, алтарь. То есть таинство причащения верующих плоти и крови Христовых ставили в ряд с людоедством. Идеология как раз для якобинских погромщиков 1793 года.
Индивидуально Дидро был много сложнее и тоньше. Ум его был не только язвительным, но и тонким. В его высказываниях мелькают блестки позднейших откровений человеческого ума. Он сказал однажды: если ребенка не воспитывать, то он, выросши физически, но оставаясь умственно инфантильным, убьет отца и переспит с матерью. Это ли не Фрейд!
У Дидро есть одно гривуазное сочинение под названием "Нескромные сокровища". Эти сокровища – то, что в нецензурной поэме Пушкина называются птички, а в современном театре запечатлено в спектакле "Монологи влагалищ". Различные сокровища, милые тайны, как говаривал тот же Пушкин, выбалтывают те самые милые сокровища. В сущности, это модель психоанализа.
Неожиданный триумф ждал еще одно посмертное сочинение Дидро – философскую повесть "Племянник Рамо". Гегель счел это сочинение исчерпывающей моделью того феномена, который он назвал "разорванным сознанием". Это отнюдь не выдумка перемудрившего идеалиста. Разорванное сознание – вполне реальный социокультурный феномен, возникающий в эпохи исторических кризисов, когда сознание, наблюдая крах привычных жизненных форм, не может этот крах синтезировать в себе, примириться со зрелищем гибнущей жизни, ввести его в норму сознания. Сознание инертно, лучше сказать, инерционно, оно не рассчитано на ритмы катастроф. Ему кажется, что завтра должно быть таким, как сегодня и вчера. Гегеля в этом подхватил Маркс, а сегодня разорванное сознание стало чуть ли не основным понятием философии экзистенциализма: сознание человека всегда разорвано, ибо ему противостоит бездна бытия, готовая его поглотить, жизнь человека – это бытие-к-смерти.
Племянник Рамо, этот уже не скептик, а циник, великолепно демонстрирует тупики и глупости рационального, подчиненного умственным и нравственным нормам сознания. Этим он неожиданно напоминает героя, вернее, антигероя Достоевского, подпольного парадоксалиста. На это первый, да, кажется, и единственный, обратил внимание В.В. Розанов.
Но оптимизм философов французского Просвещения оставался несокрушимым, поскольку почти всем им всем крупно повезло – они не дожили до революции. Доживший Кондильяк предпочел гильотине самоубийство. Да разве что Жан-Жак Руссо так и не совладал со своей паранойей, отравлявшей ему существование помимо всяких революций. Впрочем, как раз бедный Жан-Жак мыслил наиболее адекватно: он не любил искусства и науки, рвал с культурой и звал в природу, а природа и торжествовала в Великой революции: не та природа, которая подчиняется нормам математического естествознания, а та, в которой идет война всех против всех.
Самым главным мыслителем Французской революции оказались не энциклопедисты во главе с оптимистом Дидро, а маркиз де Сад. Но этому правдецу навряд ли уготовят место в Пантеоне. Разве что еще через триста лет.
То, что у Дидро можно читать даже сегодня, – роман "Монахиня": как раз для Е. Б. Мизулиной.