СССР: Жизнь после смерти / Под ред. И.В. Глущенко, Б.Ю. Кагарлицкого, В.А. Куренного. – М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2012. – 304 с. – (Исследования культуры).
Сборник с эффектным названием (он унаследовал его от конференции 2011 года, на материалах которой основан, а последовавший за ней в январе 2012-го круглый стол, работы участников которого сюда тоже вошли, именовался в своем роде не менее драматично: "Второе крушение: от распада Советского Союза к кризису либерализма") можно считать не просто исследовательским актом (или совокупностью таковых). Все куда интереснее и важнее: перед нами – интеллектуальный эксперимент, происходящий, не знаю, впервые ли в отечественной умственной истории, но на глазах автора этих строк, кажется, уж точно впервые.
Дело в том, что под одной обложкой, в рамках общего исследовательского предприятия оказались объединены не просто матерые и маститые интеллектуалы с дерзкой растущей молодежью (из двадцати четырех участников сборника – два аспиранта и целых семеро студентов) – этого-то мы перевидали. Нет, важно, что здесь участвуют люди с разными типами исторического опыта. А потому неминуемо – с разным душевным и умственным устройством. Даже если они, получая свое образование – историческое, социологическое, культурологическое, философское, – читали (пусть в разное время) одни и те же книги и учились у одних и тех же преподавателей. Все очень просто: для одних предмет исследования – "советское" – часть личного, биографического, чувственного опыта. Для других (нынешних студентов-культурологов НИУ ВШЭ) – история.
То есть советское рассматривается изнутри двух разных экзистенциальных ситуаций. Одни – об утраченном (или – о том, от чего освободились), другие – об известном лишь с чужих слов. "Край, – как гласит название одной из статей Ирины Глущенко, – где ни разу я не был". Одни – о личном (даже когда о своем – ни слова), другие – о чужом (даже если о нем юному слушателю рассказывали постоянно).
Читатель, таким образом, получает дополнительную интригу. А различается ли понимание советского теми, кто в нем воспитан, и теми, кто сформирован в иных контекстах?
Вообще же "посмертное" существование Советского Союза, изначальной матрицы мировосприятия нескольких поколений, означает примерно следующее: "Насколько и в какой форме, – об этом спрашивают себя сами авторы книги, – продолжается жизнь советских социально-культурных и бытовых практик в постсоветском, капиталистическом обществе?" Более того, препятствует ли советское наследие развитию идущего ему на смену общества (лет двадцать назад все, пожалуй, дружно согласились бы, что да) – или, напротив того, способствует, будучи, например, "элементом, стабилизирующим новую систему", "ресурсом адаптации" к ней? Окончательными ответы на эти вопросы казались (и то лишь массовому сознанию) разве что в 1990 году. Теперь ответы приходится искать всерьез и подробно – и уже ясно, что однозначными и устраивающими так или иначе понятых "всех" они не будут.
Общую позицию авторов сборника – если тут хоть сколько-нибудь можно обобщать – можно назвать скептически-конструктивной. Скепсис – как выстраивание дистанции и отсутствие склонности очаровываться утраченным; конструктивность – как готовность востребовать элементы советского опыта для сегодняшних нужд. Или, по крайней мере, – для понимания устройства человека вообще (в развитии этого направления внимания особенно преуспели молодые авторы).
Сама ностальгия – без которой о лично пережитом прошлом говорить вообще очень трудно – становится тут, что радостно видеть, предметом критической рефлексии. Именно это происходит в работе Романа Абрамова о "производстве пространства советской интеллигенции". Основу ее составил анализ вполне ностальгических воспоминаний жителей пензенского микрорайона Западная Поляна, "интеллигентского района", "символа несбывшейся мечты шестидесятых". Вообще, весь второй раздел книги посвящен одному из типовых предметов ностальгирования – человеческим общностям советского времени, в которых, как на Западной Поляне, людям действительно бывало и осмысленно, и уютно. Татьяна Круглова подвергает истолкованию сам концепт "социалистического коллективизма", а Павел Кудюкин рассматривает "производственную квазиобщину" как центр жизненного мира человека того времени.
Самое же интересное – особенно для читателя-непрофессионала, которого волнует не столько рост теории, сколько изменения и приключения самой жизни, – это, пожалуй, отношения с "советским" молодых исследователей.
Старшие озабочены, в первую очередь, подведением итогов первого этапа теоретических отношений с "советским". Об этом, например, – статья Евгения Добренко "О советских сюжетах в западной славистике", где автор, помимо прочего, говорит о слабых местах славистической традиции, о том, что в ней осталось недопродуманным и недопонятым. Не в меньшей степени волнует их и прояснение перспектив изучения своего предмета, нащупывание будущих исследовательских подходов к нему. Этому посвящены "Шесть тезисов об изучении "советского" Ирины Глущенко. "Советское", – пишет она, – следует рассматривать в динамике, а не как статическое целое"; у него "необходимо выделить и осмыслить различные фазы развития". Пора, значит, вывести на уровень теоретического понимания то, что на уровне личной памяти, живого чувственного опыта вообще-то неплохо осознается. Оказывается, исследователям еще приходится напоминать себе, что "жизнь сталинской эпохи радикально отличалась от 1960-х годов, а социально-культурный опыт" этого и внутри самого себя-то не слишком однородного десятилетия, "несмотря на некоторое бытовое сходство, содержательно был совершенно иным, чем во времена "застоя"".
То, что происходит теперь с "советским" под перьями исследователей, можно бы назвать его реуниверсализацией (помните устные и печатные разговоры конца 80-х – начала 90-х о том, что мы выпали из естественного хода исторического развития и надо как можно скорее стать "нормальной страной"?). Из причудливого нароста на теле мировой истории "советское" на глазах превращается в одну из его ветвей, – правда, довольно-таки искривленную, однако произрастившую немало достойных внимательного рассмотрения плодов (насколько ядовитых – вопрос отдельный) и, главное, питаемую общими соками со стволом и иными ветвями. "Специфика советского <…> опыта, – говорит Ирина Глущенко, – состоит не в том, что он противостоит мировым тенденциям, а как раз в том, что в СССР эти тенденции были доведены до предела, принимая зачастую гротескные формы". В данном случае имеется в виду, правда, опыт кулинарный, осмыслению которого И. Глущенко посвятила немало исследовательских усилий. Но к нему ли только это относится? "Необходимо сосредоточиться, – пишет она же, – не на исключительности советского опыта, а, наоборот, на его схожести с мировым". Он может и должен заново быть вписан в большие тенденции мировой истории как их своеобразное преломление. И кто бы мог подумать, что в первой половине 2010-х эта мысль будет еще нова и свежа! А ведь так оно и есть.
Занято старшее поколение исследователей и сопоставлением некоторых ключевых проблем советской жизни с сегодняшними аналогичными проблемами: не пригодится ли что? А как же ему не пригодиться – особенно при том, что, как не раз показывают нам авторы, нынешний мир в очень большой мере обязан своими особенностями именно советскому прошлому. Весьма убедительно это демонстрирует, например, Олег Кильдюшов, представляющий СССР как "машину по производству наций": "Реализация советского проекта, – пишет он, – шла рука об руку с созданием моноэтнических протогосударств для еще не существовавших тогда нерусских наций, которые должны были стать противовесом русскому "великодержавному шовинизму" (Ленин)". СССР сам заботливо подготовил, вырастил собственный крах – он весь оказался в своем роде бомбой замедленного действия: "Распад исторической государственности России в 1991 г. произошел именно по тем линиям, что были прочерчены большевиками в виде республиканских границ, т.е. советские протогосударства успешно выполнили свою историческую функцию".
Национальным проблемам – пожалуй, одним из наиболее существенных среди тех, что были унаследованы от рухнувшей империи, – в книге отдан целый раздел, третий: "Национально-культурное строительство в СССР и постсоветский мир". Здесь Елена Галкина рассматривает русский национализм начала XXI века в свете советского наследия, а Олег Неменский сравнивает две "фабрики строительства наций": "советский мультинационализм" с современной Российской Федерацией.
Молодые же ступают на советскую территорию как на новооткрытую, неведомую землю, будоражащую исследовательское воображение и требующую нового описания. Все они, кстати сказать, руководствуются мыслью, высказанной в начале книги Ириной Глущенко, согласно которой "одним из подходов к изучению советского может быть попытка понять его через повседневность". (В том же, программном для сборника, тексте есть, однако, и вот какая интригующая мысль: "<…> мало в каком обществе повседневно-бытовая сфера жизни играла такую большую роль и занимала так много места в жизни людей, как в СССР". Что же, Советский Союз превзошел в этом и нынешние потребительские общества? И какие другие, отличные от повседневности и быта, сферы занимают основное место в жизни людей, принадлежащих к другим обществам? Ответ на эти вопросы было бы интересно получить в виде сравнительного исследования.)
Без домысливаний (включая довольно фантастические) и экзотизации, конечно, дело никак не обходится. Под уже упомянутым названием "Край, где ни разу я не был…" Ирина Глущенко – читавшая курс по культуре повседневности советского периода студентам НИУ ВШЭ, которые родились в основном в 1991 году, – собрала высказывания своих слушателей об исчезнувшей стране. Образы и оценки колебались от идеализации ("в моем представлении люди были более альтруистичные, заботливые и в целом были ближе друг к другу") до прямо-таки страшилок ("Если попытаться представить себе утро в советском рабочем пригороде, то мне кажется, что мы увидим почти марширующих, спешащих на свое рабочее место одинаковых серо-черных людей"; "Советское” для меня – это репрессии, страх и ужас, методичное избавление от мыслящих людей"). Но в целом ощущения респондентов свелись, замечает Глущенко, к одной главной формуле: "Советский мир ни на что не похож". "Люди жили, – пишет один из отвечавших, – по совсем другим законам, имели другие цели…". "Мне всегда кажется, – признается другой, – что это какая-то загадочная эпоха". – "Невозможно несколькими словами описать, – отчаивается третий, – что это такое".
Что касается собственно исследовательской работы, то новому поколению "советологов" даже не приходится проводить работу остранения – оно счастливо дано им фактом рождения, главное – пользоваться. Происходит – вот прямо сейчас, когда родившиеся после СССР достигли интеллектуально-активного возраста, – реинвентаризация советских практик. Выросший в советское время с удивленным интересом – чувствуя себя немного аборигеном под пристальным взглядом этнографа – прочитает, например, статью Ивана Куликова о том, как "вещь в советской повседневности" меняла свои значения и функции. Петр Мазаев расскажет, как то же самое – обретение и обживание новых функций – поневоле происходило после краха СССР с такими успевшими накрепко сложиться в советскую эпоху, тяготеющими к косности и консервативности институциями, как историко-культурные и художественные музеи. Мария Мирская прояснит для читателя значения, которыми обрастал в советской повседневной культуре автомобиль. Гиляна Басангова реконструирует покупательскую психологию 1960-х годов, рассматривая ее на примере героя повести Анатолия Рыбакова "Каникулы Кроша" (наблюдая, как бедолага-герой, сам того не желая, покупает кучу ненужного, читатель не без изумления застает себя за пониманием того, что с переменой социального и экономического контекста психология покупателя, его слабости, инерции и внушаемости, оказывается, не так уж изменились).
Так стало ли советское после всего сказанного понятнее сегодняшним людям – или, напротив того, будучи подвергнуто (внимательному и умному) препарированию, оно в результате этого еще больше отделилось – и отдалилось – от нас? Состоялось ли заявленное в названии круглого стола, давшего для сборника часть материалов, "второе крушение" – теперь уже постсоветского мира – или оно только еще предстоит нам? Заметим, что открывающее книгу предисловие Бориса Кагарлицкого называется не как-нибудь, а "Загадка советского сфинкса". Сфинкс – животное, как известно, химерическое – таинственно ухмыляется в ответ.
Сборник с эффектным названием (он унаследовал его от конференции 2011 года, на материалах которой основан, а последовавший за ней в январе 2012-го круглый стол, работы участников которого сюда тоже вошли, именовался в своем роде не менее драматично: "Второе крушение: от распада Советского Союза к кризису либерализма") можно считать не просто исследовательским актом (или совокупностью таковых). Все куда интереснее и важнее: перед нами – интеллектуальный эксперимент, происходящий, не знаю, впервые ли в отечественной умственной истории, но на глазах автора этих строк, кажется, уж точно впервые.
Дело в том, что под одной обложкой, в рамках общего исследовательского предприятия оказались объединены не просто матерые и маститые интеллектуалы с дерзкой растущей молодежью (из двадцати четырех участников сборника – два аспиранта и целых семеро студентов) – этого-то мы перевидали. Нет, важно, что здесь участвуют люди с разными типами исторического опыта. А потому неминуемо – с разным душевным и умственным устройством. Даже если они, получая свое образование – историческое, социологическое, культурологическое, философское, – читали (пусть в разное время) одни и те же книги и учились у одних и тех же преподавателей. Все очень просто: для одних предмет исследования – "советское" – часть личного, биографического, чувственного опыта. Для других (нынешних студентов-культурологов НИУ ВШЭ) – история.
То есть советское рассматривается изнутри двух разных экзистенциальных ситуаций. Одни – об утраченном (или – о том, от чего освободились), другие – об известном лишь с чужих слов. "Край, – как гласит название одной из статей Ирины Глущенко, – где ни разу я не был". Одни – о личном (даже когда о своем – ни слова), другие – о чужом (даже если о нем юному слушателю рассказывали постоянно).
Читатель, таким образом, получает дополнительную интригу. А различается ли понимание советского теми, кто в нем воспитан, и теми, кто сформирован в иных контекстах?
Вообще же "посмертное" существование Советского Союза, изначальной матрицы мировосприятия нескольких поколений, означает примерно следующее: "Насколько и в какой форме, – об этом спрашивают себя сами авторы книги, – продолжается жизнь советских социально-культурных и бытовых практик в постсоветском, капиталистическом обществе?" Более того, препятствует ли советское наследие развитию идущего ему на смену общества (лет двадцать назад все, пожалуй, дружно согласились бы, что да) – или, напротив того, способствует, будучи, например, "элементом, стабилизирующим новую систему", "ресурсом адаптации" к ней? Окончательными ответы на эти вопросы казались (и то лишь массовому сознанию) разве что в 1990 году. Теперь ответы приходится искать всерьез и подробно – и уже ясно, что однозначными и устраивающими так или иначе понятых "всех" они не будут.
Общую позицию авторов сборника – если тут хоть сколько-нибудь можно обобщать – можно назвать скептически-конструктивной. Скепсис – как выстраивание дистанции и отсутствие склонности очаровываться утраченным; конструктивность – как готовность востребовать элементы советского опыта для сегодняшних нужд. Или, по крайней мере, – для понимания устройства человека вообще (в развитии этого направления внимания особенно преуспели молодые авторы).
Самое же интересное – особенно для читателя-непрофессионала, которого волнует не столько рост теории, сколько изменения и приключения самой жизни, – это, пожалуй, отношения с "советским" молодых исследователей.
Старшие озабочены, в первую очередь, подведением итогов первого этапа теоретических отношений с "советским". Об этом, например, – статья Евгения Добренко "О советских сюжетах в западной славистике", где автор, помимо прочего, говорит о слабых местах славистической традиции, о том, что в ней осталось недопродуманным и недопонятым. Не в меньшей степени волнует их и прояснение перспектив изучения своего предмета, нащупывание будущих исследовательских подходов к нему. Этому посвящены "Шесть тезисов об изучении "советского" Ирины Глущенко. "Советское", – пишет она, – следует рассматривать в динамике, а не как статическое целое"; у него "необходимо выделить и осмыслить различные фазы развития". Пора, значит, вывести на уровень теоретического понимания то, что на уровне личной памяти, живого чувственного опыта вообще-то неплохо осознается. Оказывается, исследователям еще приходится напоминать себе, что "жизнь сталинской эпохи радикально отличалась от 1960-х годов, а социально-культурный опыт" этого и внутри самого себя-то не слишком однородного десятилетия, "несмотря на некоторое бытовое сходство, содержательно был совершенно иным, чем во времена "застоя"".
То, что происходит теперь с "советским" под перьями исследователей, можно бы назвать его реуниверсализацией (помните устные и печатные разговоры конца 80-х – начала 90-х о том, что мы выпали из естественного хода исторического развития и надо как можно скорее стать "нормальной страной"?). Из причудливого нароста на теле мировой истории "советское" на глазах превращается в одну из его ветвей, – правда, довольно-таки искривленную, однако произрастившую немало достойных внимательного рассмотрения плодов (насколько ядовитых – вопрос отдельный) и, главное, питаемую общими соками со стволом и иными ветвями. "Специфика советского <…> опыта, – говорит Ирина Глущенко, – состоит не в том, что он противостоит мировым тенденциям, а как раз в том, что в СССР эти тенденции были доведены до предела, принимая зачастую гротескные формы". В данном случае имеется в виду, правда, опыт кулинарный, осмыслению которого И. Глущенко посвятила немало исследовательских усилий. Но к нему ли только это относится? "Необходимо сосредоточиться, – пишет она же, – не на исключительности советского опыта, а, наоборот, на его схожести с мировым". Он может и должен заново быть вписан в большие тенденции мировой истории как их своеобразное преломление. И кто бы мог подумать, что в первой половине 2010-х эта мысль будет еще нова и свежа! А ведь так оно и есть.
Занято старшее поколение исследователей и сопоставлением некоторых ключевых проблем советской жизни с сегодняшними аналогичными проблемами: не пригодится ли что? А как же ему не пригодиться – особенно при том, что, как не раз показывают нам авторы, нынешний мир в очень большой мере обязан своими особенностями именно советскому прошлому. Весьма убедительно это демонстрирует, например, Олег Кильдюшов, представляющий СССР как "машину по производству наций": "Реализация советского проекта, – пишет он, – шла рука об руку с созданием моноэтнических протогосударств для еще не существовавших тогда нерусских наций, которые должны были стать противовесом русскому "великодержавному шовинизму" (Ленин)". СССР сам заботливо подготовил, вырастил собственный крах – он весь оказался в своем роде бомбой замедленного действия: "Распад исторической государственности России в 1991 г. произошел именно по тем линиям, что были прочерчены большевиками в виде республиканских границ, т.е. советские протогосударства успешно выполнили свою историческую функцию".
Национальным проблемам – пожалуй, одним из наиболее существенных среди тех, что были унаследованы от рухнувшей империи, – в книге отдан целый раздел, третий: "Национально-культурное строительство в СССР и постсоветский мир". Здесь Елена Галкина рассматривает русский национализм начала XXI века в свете советского наследия, а Олег Неменский сравнивает две "фабрики строительства наций": "советский мультинационализм" с современной Российской Федерацией.
Молодые же ступают на советскую территорию как на новооткрытую, неведомую землю, будоражащую исследовательское воображение и требующую нового описания. Все они, кстати сказать, руководствуются мыслью, высказанной в начале книги Ириной Глущенко, согласно которой "одним из подходов к изучению советского может быть попытка понять его через повседневность". (В том же, программном для сборника, тексте есть, однако, и вот какая интригующая мысль: "<…> мало в каком обществе повседневно-бытовая сфера жизни играла такую большую роль и занимала так много места в жизни людей, как в СССР". Что же, Советский Союз превзошел в этом и нынешние потребительские общества? И какие другие, отличные от повседневности и быта, сферы занимают основное место в жизни людей, принадлежащих к другим обществам? Ответ на эти вопросы было бы интересно получить в виде сравнительного исследования.)
Без домысливаний (включая довольно фантастические) и экзотизации, конечно, дело никак не обходится. Под уже упомянутым названием "Край, где ни разу я не был…" Ирина Глущенко – читавшая курс по культуре повседневности советского периода студентам НИУ ВШЭ, которые родились в основном в 1991 году, – собрала высказывания своих слушателей об исчезнувшей стране. Образы и оценки колебались от идеализации ("в моем представлении люди были более альтруистичные, заботливые и в целом были ближе друг к другу") до прямо-таки страшилок ("Если попытаться представить себе утро в советском рабочем пригороде, то мне кажется, что мы увидим почти марширующих, спешащих на свое рабочее место одинаковых серо-черных людей"; "Советское” для меня – это репрессии, страх и ужас, методичное избавление от мыслящих людей"). Но в целом ощущения респондентов свелись, замечает Глущенко, к одной главной формуле: "Советский мир ни на что не похож". "Люди жили, – пишет один из отвечавших, – по совсем другим законам, имели другие цели…". "Мне всегда кажется, – признается другой, – что это какая-то загадочная эпоха". – "Невозможно несколькими словами описать, – отчаивается третий, – что это такое".
Что касается собственно исследовательской работы, то новому поколению "советологов" даже не приходится проводить работу остранения – оно счастливо дано им фактом рождения, главное – пользоваться. Происходит – вот прямо сейчас, когда родившиеся после СССР достигли интеллектуально-активного возраста, – реинвентаризация советских практик. Выросший в советское время с удивленным интересом – чувствуя себя немного аборигеном под пристальным взглядом этнографа – прочитает, например, статью Ивана Куликова о том, как "вещь в советской повседневности" меняла свои значения и функции. Петр Мазаев расскажет, как то же самое – обретение и обживание новых функций – поневоле происходило после краха СССР с такими успевшими накрепко сложиться в советскую эпоху, тяготеющими к косности и консервативности институциями, как историко-культурные и художественные музеи. Мария Мирская прояснит для читателя значения, которыми обрастал в советской повседневной культуре автомобиль. Гиляна Басангова реконструирует покупательскую психологию 1960-х годов, рассматривая ее на примере героя повести Анатолия Рыбакова "Каникулы Кроша" (наблюдая, как бедолага-герой, сам того не желая, покупает кучу ненужного, читатель не без изумления застает себя за пониманием того, что с переменой социального и экономического контекста психология покупателя, его слабости, инерции и внушаемости, оказывается, не так уж изменились).
Так стало ли советское после всего сказанного понятнее сегодняшним людям – или, напротив того, будучи подвергнуто (внимательному и умному) препарированию, оно в результате этого еще больше отделилось – и отдалилось – от нас? Состоялось ли заявленное в названии круглого стола, давшего для сборника часть материалов, "второе крушение" – теперь уже постсоветского мира – или оно только еще предстоит нам? Заметим, что открывающее книгу предисловие Бориса Кагарлицкого называется не как-нибудь, а "Загадка советского сфинкса". Сфинкс – животное, как известно, химерическое – таинственно ухмыляется в ответ.