Мне было лет четырнадцать, когда я внезапно на сеансе "Чистого неба" понял, что кино – это не только увлекательная история в картинках, но особый язык. В "Чистом небе" смерть Сталина – это весенний ледоход. Мне в голову тогда не приходило, что этот образ заимствован из пудовкинской "Матери". "Мать" я смотрел в детстве, еще не открыв для себя грамматики кино. Мне трудно сейчас судить о достоинствах "Чистого неба", но я до сих пор помню эту ленту: благодаря ей кино стало для меня глубоким и замысловатым.
Жизненная сила поэзии открылась мне чуть раньше. Помог мне в этом Эдуард Багрицкий. В ту пору я страдал астмой. Припадки с судорогами, стеснением в груди, извержением мокроты могли длиться несколько часов, а порой и недель. Однажды мама в разгаре приступа улетела со мной в Одессу. Прямо из аэропорта она привезла меня на пляж и велела стать лицом к морю. Через час я задышал полной грудью. Но переехать в Одессу навсегда мы не могли.
Поводы для припадков находились на каждом шагу: любимый котенок Хрюша, перхоть на вороте отцовского пиджака, пыль под кроватью, прожорливые аквариумные рыбки, птичий пух и перья, эманации тараканов и пчел. Заслышав первые хрипы, мама стягивала с меня рубашку, лила на голову холодную воду из лейки, совала в анус твердый клюв клизмы, жгла под носом бумагу, пропитанную селитрой. Приступ сходил на нет, но после вновь и вновь возвращался. Я пытался жить осторожно, вполсилы: не влюблялся, не злился, не трусил. С последним было трудней всего – страх мог схватить меня за грудки в любое время суток, особенно ночью и на рассвете. Я садился на кровать, откидывался на подушку и глазел на дрожащие пальцы. Если в носу зудело, а подбородок чесался, то я знал наверняка: сейчас в груди хрипло заиграет дырявая гармонь и будет наяривать на разные голоса, пока изо рта не потечет густая слюна. Я возненавидел рассветы, утреннюю прохладу, чистые трели птиц. В конце концов я решил поменять местами день и ночь, и в этом мне помогли книги. Однажды астма взялась за свое, когда я читал "Смерть пионерки" Багрицкого. И вот тут-то случилось чудо.
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Я делаю глубокий вдох.
Надо мной склоняется
Плачущая мать.
Выдох. Я вслушиваюсь в себя. Гармонь тоже вслушивается.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова –
Вдох.
Не погибла молодость.
Молодость жива!
Выдох. Гармонь еще в засаде, хотя что-то ее смущает.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Вдох.
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Выдох.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Вдох.
Над больничной койкой
Детская рука.
Выдох. И снова вдох.
И трахеей идут отряд за отрядом пионеры Кунцева, пионеры Сетуни, пионеры фабрики Ногина. Не верю я, что стихи эти – про скарлатину. Про болезнь – да. Про какую – понятно. Багрицкий, как и я, страдал астмой. Почему меня спасли его стихи, а он умер? Может быть, он не знал наших аллергенов?
Крепче Майн-Рида любил я Брэма!
Руки мои дрожали от страсти,
Когда наугад раскрывал я книгу…
И на меня со страниц летели
Птицы…
Давно уже я не боюсь спать по ночам, люблю утреннюю прохладу, свежие трели птиц. Летом они прерывают мой сон о чистом небе (вдох), о матери (выдох), об угасающей пионерке Вале.
Жизненная сила поэзии открылась мне чуть раньше. Помог мне в этом Эдуард Багрицкий. В ту пору я страдал астмой. Припадки с судорогами, стеснением в груди, извержением мокроты могли длиться несколько часов, а порой и недель. Однажды мама в разгаре приступа улетела со мной в Одессу. Прямо из аэропорта она привезла меня на пляж и велела стать лицом к морю. Через час я задышал полной грудью. Но переехать в Одессу навсегда мы не могли.
Поводы для припадков находились на каждом шагу: любимый котенок Хрюша, перхоть на вороте отцовского пиджака, пыль под кроватью, прожорливые аквариумные рыбки, птичий пух и перья, эманации тараканов и пчел. Заслышав первые хрипы, мама стягивала с меня рубашку, лила на голову холодную воду из лейки, совала в анус твердый клюв клизмы, жгла под носом бумагу, пропитанную селитрой. Приступ сходил на нет, но после вновь и вновь возвращался. Я пытался жить осторожно, вполсилы: не влюблялся, не злился, не трусил. С последним было трудней всего – страх мог схватить меня за грудки в любое время суток, особенно ночью и на рассвете. Я садился на кровать, откидывался на подушку и глазел на дрожащие пальцы. Если в носу зудело, а подбородок чесался, то я знал наверняка: сейчас в груди хрипло заиграет дырявая гармонь и будет наяривать на разные голоса, пока изо рта не потечет густая слюна. Я возненавидел рассветы, утреннюю прохладу, чистые трели птиц. В конце концов я решил поменять местами день и ночь, и в этом мне помогли книги. Однажды астма взялась за свое, когда я читал "Смерть пионерки" Багрицкого. И вот тут-то случилось чудо.
Двери отворяются.
(Спать. Спать. Спать.)
Я делаю глубокий вдох.
Надо мной склоняется
Плачущая мать.
Выдох. Я вслушиваюсь в себя. Гармонь тоже вслушивается.
Пусть звучат постылые,
Скудные слова –
Вдох.
Не погибла молодость.
Молодость жива!
Выдох. Гармонь еще в засаде, хотя что-то ее смущает.
Но в крови горячечной
Подымались мы,
Вдох.
Но глаза незрячие
Открывали мы.
Выдох.
Тихо подымается,
Призрачно-легка,
Вдох.
Над больничной койкой
Детская рука.
Выдох. И снова вдох.
И трахеей идут отряд за отрядом пионеры Кунцева, пионеры Сетуни, пионеры фабрики Ногина. Не верю я, что стихи эти – про скарлатину. Про болезнь – да. Про какую – понятно. Багрицкий, как и я, страдал астмой. Почему меня спасли его стихи, а он умер? Может быть, он не знал наших аллергенов?
Крепче Майн-Рида любил я Брэма!
Руки мои дрожали от страсти,
Когда наугад раскрывал я книгу…
И на меня со страниц летели
Птицы…
Давно уже я не боюсь спать по ночам, люблю утреннюю прохладу, свежие трели птиц. Летом они прерывают мой сон о чистом небе (вдох), о матери (выдох), об угасающей пионерке Вале.