Похоже, в новых российских учебниках истории не останется места для Великого Октября, лакированную версию которого каждому из нас вдалбливали в школьные годы. Зато появится Великая Русская революция, почти полная тезка – и, наверное, полный исторический аналог Великой Французской.
На самом деле это и была потаенная мечта большевиков. Они были больны Великой Французской революцией, подражали ей, их кумирами были Робеспьер и Марат – недаром так много улиц названы именами французских революционеров в российских городах. И, наверное, не очень расстроились бы, узнав, что под Великой Русской революцией подразумевается не Октябрьский переворот, а все революционные события 1917 года.
Но сравнение двух революций – если действительно говорить об их влиянии на общества – выглядит, мягко говоря, натянутым. Великая Французская революция оставила после себя (при всех кровавых кошмарах, судорогах политической борьбы, войнах и реставрациях) изменившийся мир. Особенность Октябрьского переворота – даже если интеллигентно называть его Великой Русской революцией – совершенно в другом.
Да, на первый взгляд большевики изменили Россию и мир даже серьезнее, чем Робеспьер и Наполеон – классовое общество, отсутствие частной собственности, номенклатура в роли правящего класса, “лагерная” экономика… Но, как и любая утопия, большевистская, исчезнув, не оставила после себя ничего реального. Более того, оказалось – при всей “прополке” населения, которую проводили победители на протяжении всего своего правления, – что общественные процессы были просто заморожены.
Большевики поместили советское общество в гигантский холодильник, в котором ну решительно ничего настоящего не происходило. И когда власть коммунистической Снежной королевы подошла к концу, выбравшиеся из заморозителя люди стали жить так, будто и не было этих семи десятилетий – и в жизни самой России, и в окружавшем ее мире. Если мы поймем, что все вышли из холодильника, нам куда проще будет объяснить те отличия, которые существуют между различными регионами Советской империи, увидеть, что линии цивилизационного раскола отнюдь не случайны и зависят во многом от того, когда произошла “упаковка”.
Балтийские страны попали в советский холодильник только в 1940 году, а
точнее – после Второй мировой войны. Они успели пережить эпоху хотя бы относительных демократии, многопартийности, свободной прессы, рыночной экономики – и оказалось, что именно там возродить эти институции на уровне, приближенном к европейскому, проще. Страны Кавказа побыли независимыми всего несколько лет – этого хватило не только на то, чтобы в регионе появилась самодостаточная национальная элита, но и на “воскрешение” вражды, открытой и скрытой, существовавшей между новыми государствами в период перед большевистской оккупацией.
Или вот – Украина. Ее восточная часть стала советской после нескольких лет безуспешных попыток создания государственности, во главе которой стояли в основном люди левых взглядов – и в результате новая элита тоже стала демонстрировать популистские представления о развитии. Западная Украина попала “в заморозку” только в 1939 году, как раз тогда, когда украинское национальное движение, боровшееся за влияние с доминирующей здесь польскостью, было откровенно радикальным. После “разморозки” обнаружилось, что поляков нет – да и никого больше нет, кроме украинцев, – а радикализм, ощущение себя меньшинством (при том что реально речь идет о подавляющем большинстве населения) остались и в политике, и в самоощущении людей. Так, говорят, еще десятилетиями болит ампутированная конечность…
Или вот – Молдавия. Одна ее часть, пережившая межвоенные десятилетия вместе с Румынией, оказалась вполне способна к демократическому эксперименту – впрочем, отношения в элите и обществе там будто заимствованы из 30-х годов. А другая, бывшая до войны окраиной Советской Украины, так и осталась в советском прошлом и медленно из него выбирается.
Сама же Россия, после краха КПСС ненадолго вернувшаяся в разноцветье партийных флагов и программ начала ХХ столетия, неожиданно быстро прошла дорогу к реакции и реставрации, хорошо известную по ее предыдущей, добольшевистской истории. Возможно, если бы Октября не было – страна пошла таким же путем, но быстрее преодолела бы болезни роста вместе со всей остальной Европой. Но жизнь в холодильнике не располагает к развитию. И если после революции остается только отсталость и способность развиваться от заданной точки отсчета, то, может быть, никакой революции и не было?
Виталий Портников – киевский журналист и политический комментатор, обозреватель РС
На самом деле это и была потаенная мечта большевиков. Они были больны Великой Французской революцией, подражали ей, их кумирами были Робеспьер и Марат – недаром так много улиц названы именами французских революционеров в российских городах. И, наверное, не очень расстроились бы, узнав, что под Великой Русской революцией подразумевается не Октябрьский переворот, а все революционные события 1917 года.
Но сравнение двух революций – если действительно говорить об их влиянии на общества – выглядит, мягко говоря, натянутым. Великая Французская революция оставила после себя (при всех кровавых кошмарах, судорогах политической борьбы, войнах и реставрациях) изменившийся мир. Особенность Октябрьского переворота – даже если интеллигентно называть его Великой Русской революцией – совершенно в другом.
Да, на первый взгляд большевики изменили Россию и мир даже серьезнее, чем Робеспьер и Наполеон – классовое общество, отсутствие частной собственности, номенклатура в роли правящего класса, “лагерная” экономика… Но, как и любая утопия, большевистская, исчезнув, не оставила после себя ничего реального. Более того, оказалось – при всей “прополке” населения, которую проводили победители на протяжении всего своего правления, – что общественные процессы были просто заморожены.
Большевики поместили советское общество в гигантский холодильник, в котором ну решительно ничего настоящего не происходило. И когда власть коммунистической Снежной королевы подошла к концу, выбравшиеся из заморозителя люди стали жить так, будто и не было этих семи десятилетий – и в жизни самой России, и в окружавшем ее мире. Если мы поймем, что все вышли из холодильника, нам куда проще будет объяснить те отличия, которые существуют между различными регионами Советской империи, увидеть, что линии цивилизационного раскола отнюдь не случайны и зависят во многом от того, когда произошла “упаковка”.
Балтийские страны попали в советский холодильник только в 1940 году, а
Большевики поместили советское общество в гигантский холодильник, в котором ну решительно ничего настоящего не происходило
Или вот – Украина. Ее восточная часть стала советской после нескольких лет безуспешных попыток создания государственности, во главе которой стояли в основном люди левых взглядов – и в результате новая элита тоже стала демонстрировать популистские представления о развитии. Западная Украина попала “в заморозку” только в 1939 году, как раз тогда, когда украинское национальное движение, боровшееся за влияние с доминирующей здесь польскостью, было откровенно радикальным. После “разморозки” обнаружилось, что поляков нет – да и никого больше нет, кроме украинцев, – а радикализм, ощущение себя меньшинством (при том что реально речь идет о подавляющем большинстве населения) остались и в политике, и в самоощущении людей. Так, говорят, еще десятилетиями болит ампутированная конечность…
Или вот – Молдавия. Одна ее часть, пережившая межвоенные десятилетия вместе с Румынией, оказалась вполне способна к демократическому эксперименту – впрочем, отношения в элите и обществе там будто заимствованы из 30-х годов. А другая, бывшая до войны окраиной Советской Украины, так и осталась в советском прошлом и медленно из него выбирается.
Сама же Россия, после краха КПСС ненадолго вернувшаяся в разноцветье партийных флагов и программ начала ХХ столетия, неожиданно быстро прошла дорогу к реакции и реставрации, хорошо известную по ее предыдущей, добольшевистской истории. Возможно, если бы Октября не было – страна пошла таким же путем, но быстрее преодолела бы болезни роста вместе со всей остальной Европой. Но жизнь в холодильнике не располагает к развитию. И если после революции остается только отсталость и способность развиваться от заданной точки отсчета, то, может быть, никакой революции и не было?
Виталий Портников – киевский журналист и политический комментатор, обозреватель РС