По электронной почте я получил из Мадрида письмо от старого лондонского друга Фреда. Он извещал меня о смерти Паблито, виноторговца из испанской винной лавки “Бодега” на севере Лондона. Фред даже трогательно приложил к письму карту районов Килберн и Майда Вейл и маршрут 36 автобуса, чтобы я, окажись в Лондоне, смог прийти на “церемонию прощания” в местный католический центр. Еще Фред предложил мне написать несколько строк о Паблито, чтобы его близкие смогли прочесть их на “поминальной службе” (“memorial service”). Я написал: “Если бы у каталонского бренди ‘Mаscaro’ было горло, то оно говорило бы голосом Паблито. Вот почему мы все любили ‘Mascaro’”.
С Фредом и Паблито я подружился в середине восьмидесятых в Лондоне. Фред был тогда совсем молодым человеком. Он только-только закончил кафедру испанского языка в Бристольском университете. Карьера его не интересовала. Он ждал наследства от стареньких родителей, которые вовсе не торопились радикально поправить его финансовое положение. Впрочем, Фред не терял надежды и в охотку подрабатывал по субботам и воскресеньям в винной лавке испанской семьи, глава которой сбежал от Франко после поражения республиканцев в 1939 году.
Но я хочу написать несколько строк о Паблито, что называется, off the record (между нами). Мы были с ним людьми одной почвы: винной. Но именно ему я обязан наукой испанских вин, к которым до встречи с Паблито относился с опаской. В первый же день нашего знакомства в лавке, когда я из любопытства разглядывал кустарные наклейки на бутылках безнадежно провинциальных испанских вин, Паблито предложил мне попробовать бокал риохи. Я ответил, что пришел за каталонской шипучкой “Codorniu” и процитировал Д. Г. Лоуренса (“Бог ты мой, испанское вино, ну и дрянь! Кошачья ссака в сравнении с ним — шампанское. Да это просто гнилостная моча старой клячи”). Но из приличия пригубил (“Federico Paternina”, 1983 года, легкий дубовый аромат). В ту же секунду мне стало стыдно за себя и Д. Г. Лоуренса. Этот первый бокал риохи сблизил меня с Паблито на несколько лет. Кстати, тогда, в первое знакомство, Паблито элегантно ответил мне цитатой на цитату:
— Знаете, у англичанина Хью Джонсона есть такое наблюдение. Мол, воздух Англии воссоздан акварелями, воздух севера Франции — пуантилистами и пятнами импрессионистов, но Испания — алая, золотая, черная — и всё это в испанском вине.
От Паблито я впервые услышал, что во рту вино встречается с душой и что это может быть любовным свиданием. После закрытия лавки мы вместе откупоривали бутылки, нюхали пробки, деликатно протирали горлышки, свечой высвечивали осадок в зобу бутылки. После соревновались в перечислении ароматов:
- Черная смородина.
- Земляника.
- Пармская фиалка.
- Резина.
- Горчица.
- Сыроежки.
- Перец.
- Шерсть.
Еще Паблито открыл мне азбуку хереса, научил определять, чем удобряли виноград, из которого делали простодушно-соломенное fino и мрачновато-золотистое oloroso: первоклассным лошадиным навозом или свиным дерьмом. А его рассказ о том, как в небо Испании взмывают тысячи белых голубей в тот час, когда из пресса капают первые капли будущего хереса, остался в моей памяти, как лучшие стихи андалусца Гарсиа Лорки.
В начале девяностых мы разъехались: Фред стал мадридским корреспондентом ‘Reuters’ (отцу его сейчас под девяносто, он в добром здравии и ясной памяти), я уехал в мюнхенскую редакцию “Свободы”, а Паблито... Нет, он не уехал, но что-то с ним произошло. Он сделал резкий крен в сторону бренди. Докурился до того, что его нёбо покрылось чуть ли не копотью. Братья оттеснили его от “большого” бизнеса, и он по восемь часов стоял у прилавка. Жена ушла, забрав двоих черноглазых ангелов. Он страдал от эмфиземы, безнадежности, одиночества. Наверно, на поминках о Паблито говорили только хорошее, говорили искренне, со слезами в голосе. В тот день я купил бутылку риохи (“Federico Paternina”, Vino Tinto Reserva, 2001) и помянул Паблито. Вот уже несколько лет я не пью когда-то любимых крепких напитков: элегантного ‘Mascaro’, классической ‘Grappa del Petrarca’, забористого ‘Marc de Champagne’. Так я продлеваю свой винный век. Пока получается.
С Фредом и Паблито я подружился в середине восьмидесятых в Лондоне. Фред был тогда совсем молодым человеком. Он только-только закончил кафедру испанского языка в Бристольском университете. Карьера его не интересовала. Он ждал наследства от стареньких родителей, которые вовсе не торопились радикально поправить его финансовое положение. Впрочем, Фред не терял надежды и в охотку подрабатывал по субботам и воскресеньям в винной лавке испанской семьи, глава которой сбежал от Франко после поражения республиканцев в 1939 году.
Но я хочу написать несколько строк о Паблито, что называется, off the record (между нами). Мы были с ним людьми одной почвы: винной. Но именно ему я обязан наукой испанских вин, к которым до встречи с Паблито относился с опаской. В первый же день нашего знакомства в лавке, когда я из любопытства разглядывал кустарные наклейки на бутылках безнадежно провинциальных испанских вин, Паблито предложил мне попробовать бокал риохи. Я ответил, что пришел за каталонской шипучкой “Codorniu” и процитировал Д. Г. Лоуренса (“Бог ты мой, испанское вино, ну и дрянь! Кошачья ссака в сравнении с ним — шампанское. Да это просто гнилостная моча старой клячи”). Но из приличия пригубил (“Federico Paternina”, 1983 года, легкий дубовый аромат). В ту же секунду мне стало стыдно за себя и Д. Г. Лоуренса. Этот первый бокал риохи сблизил меня с Паблито на несколько лет. Кстати, тогда, в первое знакомство, Паблито элегантно ответил мне цитатой на цитату:
— Знаете, у англичанина Хью Джонсона есть такое наблюдение. Мол, воздух Англии воссоздан акварелями, воздух севера Франции — пуантилистами и пятнами импрессионистов, но Испания — алая, золотая, черная — и всё это в испанском вине.
От Паблито я впервые услышал, что во рту вино встречается с душой и что это может быть любовным свиданием. После закрытия лавки мы вместе откупоривали бутылки, нюхали пробки, деликатно протирали горлышки, свечой высвечивали осадок в зобу бутылки. После соревновались в перечислении ароматов:
- Черная смородина.
- Земляника.
- Пармская фиалка.
- Резина.
- Горчица.
- Сыроежки.
- Перец.
- Шерсть.
Еще Паблито открыл мне азбуку хереса, научил определять, чем удобряли виноград, из которого делали простодушно-соломенное fino и мрачновато-золотистое oloroso: первоклассным лошадиным навозом или свиным дерьмом. А его рассказ о том, как в небо Испании взмывают тысячи белых голубей в тот час, когда из пресса капают первые капли будущего хереса, остался в моей памяти, как лучшие стихи андалусца Гарсиа Лорки.
В начале девяностых мы разъехались: Фред стал мадридским корреспондентом ‘Reuters’ (отцу его сейчас под девяносто, он в добром здравии и ясной памяти), я уехал в мюнхенскую редакцию “Свободы”, а Паблито... Нет, он не уехал, но что-то с ним произошло. Он сделал резкий крен в сторону бренди. Докурился до того, что его нёбо покрылось чуть ли не копотью. Братья оттеснили его от “большого” бизнеса, и он по восемь часов стоял у прилавка. Жена ушла, забрав двоих черноглазых ангелов. Он страдал от эмфиземы, безнадежности, одиночества. Наверно, на поминках о Паблито говорили только хорошее, говорили искренне, со слезами в голосе. В тот день я купил бутылку риохи (“Federico Paternina”, Vino Tinto Reserva, 2001) и помянул Паблито. Вот уже несколько лет я не пью когда-то любимых крепких напитков: элегантного ‘Mascaro’, классической ‘Grappa del Petrarca’, забористого ‘Marc de Champagne’. Так я продлеваю свой винный век. Пока получается.