Архивный проект. Часть 39. Философия, этика, история: Маркс и Фрейд
Тот, кто внимательно следит за разворачиванием нашего проекта, наверняка заметил: среди бесед Пятигорского о европейской и американской философии XIX века нет одной очень важной темы. Есть все, и Кьеркегор, и Ницше, даже присутствует христианство как питательная почва и единственно возможный контекст для взращивания секулярных философских систем, но – странным образом – ни слова о Марксе. Ни слова о марксизме. Это можно объяснить по-разному. Если проанализировать чисто историческую ситуацию, в которой записывались и выпускались в эфир эти беседы, резоны Пятигорского понять можно. Аудитория Свободы буквально барахталась в океане скверно пересказанного марксизма (и даже перевранного ленинизма, как к нему ни относиться), оттого она явно хотела другого, совсем другого. Маркс, который смотрел своими черными глазами со стены любого присутствия и даже комбината бытового обслуживания (я помню огромный его портрет над входом в женское отделение бани г. Городца в начале 1980-х. Энгельс благоразумно висел над дверью в мужское отделение) просто-таки надоел всем. Конечно, в СССР были философы, которые воспринимали его серьезно, даже очень серьезно. Один из таких – Эвальд Ильенков, попытавшийся развить марксизм изнутри его логики; однако, таких попыток было немного, да и кончились они известно как. Ни Советской власти, ни ее подданным в 1970-е годы Маркс-Энгельс-Ленин, как таковые, нужны не были; власть решала свои собственные государственные задачи, для чего требовалось довольно скромное по масштабу (по сравнению с прошлыми годами) идеологическое сопровождение. Все прекрасно понимали, что советский человек en masse ни в какую, даже самую приятную сердцу и желудку, идеологию не верит. Власти оставалось придумать несколько формул, которые попросту объясняли бы кто мы такие и чего делаем. Результатом стала великая идеологема «Совершенствование развитого социализма», идеально заместившая хрущевское обещание построить к 1980 году коммунизм. Брежнев – великий мастер идеологической прокрастинации.
Соответственно, те, кто приникал к приемникам в середине семидесятых, вслушиваясь в голоса, тонущие в авангардной электронике советских глушилок, Марксом не особенно интересовались. Были, конечно, люди, мечтавшие «вернуться к истинному Марксу» или «Ленину» (и они всплыли в годы перестройки), но среднюю московскую и ленинградскую интеллигенцию, а также просвещенных жителей других советских городов больше интересовали либо вещи по-настоящему «импортные» (Шопенгауэр, Кьеркегор и так далее), либо нечто, связанное со специфической полузапрещенной «духовностью» (религиозная русская философия). Надо отдать должное Александру Моисеевичу – он не пошел на поводу у этого спроса, что было бы легко. Дальше он прочтет цикл бесед о русской философии XIX--XX века (и мы представим их вашему вниманию), но этот предмет не занимает центрального места в его просветительской деятельности на Свободе. Даже среди европейских философов он не выделил тех, кто в большей степени мог бы претендовать на интерес аудитории его передач; там гораздо больше вполне разрешенных в СССР Гегеля, Руссо или Канта, чем казавших тогда загадочными Ницше или того же Кьеркегора. Еще одно наблюдение: беседы о Бергсоне и Ульяме Джеймсе последовали за началом большого советского проекта публикации романной эпопеи Марселя Пруста в переводе Н.Любимова. Пруст, как известно, был большим поклонником и даже последователем и Джеймса, и Бергсона; «По направлению к Свану» вышел в 1973 году, «Под сенью девушек в цвету» в 1976-м, а о Уильяме Джеймсе и Анри Бергсоне Пятигорский рассказывал в 1977-м. Даже если это совпадение, то невероятно удачное и уместное.
Александр Пятигорский. Лондо, 1995. Фото Людмилы Пятигорской
Но, тем не менее, Маркса и марксизма в этих беседах как отдельной темы нет. Думаю, Александр Моисеевич просто решил избежать довольно странной, нелепой для философского разговора ситуации. Ругать Маркса и марксизм на волнах пропагандистского американского радио времен «холодной войны» – не комильфо. Просто пошло – так как напрашивается. Хвалить его в пику конкретным историческим и даже бытовым обстоятельствам Пятигорский не мог – к марксизму (как и — в гораздо большей степени – фрейдизму) он относился крайне неприязненно. Точнее – не относился к нему как к чему-то особенно серьезному. Это не была нелюбовь (вполне понятная, конечно) советского диссидента, на то были свои, гораздо более веские причины.
Философия Пятигорского вся строится на идее мышления, независимого от контекста. Это философия крайне индивидуалистическая, если под «индивидуализмом» подразумевать не западную идею индивидуума, а восточную, индуистско-буддийскую идею отдельности и уникальности сознания и процесса мышления. Любой коллективный поход за истиной или счастьем Александр Моисеевич презирал, оставляя, впрочем, место за коллективным (то есть, религиозным, церковным) походом к Высшей Истине, к Богу. Конечно, последнее он оставлял другим, не себе; однако первый из названных походов и в отношении кого-бы то ни было приводил его в неистовую ярость. Марксизм и фрейдизм, несомненно, принадлежат к таким коллективным экскурсиям; Пятигорского отталкивал в них даже не легкий налет жульничества и не приверженность (в случае марксизма) к конвейерному кровопусканию, а сама идея неких масс, которые изживают свои социальные и сексуальные комплексы с помощью универсальной методики. Изжив, они становятся счастливы и необходимость в методике исчезает. Занавес.
Однако, с другой стороны, невозможно же рассказывать о философии XIX-XX века, ни словом не обмолвившись о марксизме, который стал, в конце концов, самой влиятельной школой в областях гуманитарного знания – не говоря уже об идеологических системах. Говорить надо, но как? И вот Пятигорский выбирает очень точный и интересный вариант – он обсуждает марксизм в контексте разговора о соотношении истории (и историзма), этики и философии. Александр Моисеевич занимает точку наблюдения, позволяющую анализировать марксизм ретроспективно, из настоящего (тогдашнего настоящего), но не морализируя – мол, посмотрите, какой ужас из этого всего получился. Анализ, а не пропаганда или морализаторство, которое есть еще хуже пропаганды.
И здесь Пятигорский выделяет интересную вещь, которая показывает именно философскую, даже логическую слабость марксизма. Главным требованием Маркса (и его последователей) было следование принципам «историзма». Принцип этот, предложенный еще во второй половине XVIII века (Гердер и другие), требует, если говорить попросту, исходить из конкретной исторической обусловленности любого феномена, о котором ведется речь. Соответственно – из ясного представления, что этот феномен имеет начало и конец; и то, и другое тоже исторически обусловлено. Именно с этой точки зрения Маркс обосновал концепцию смены общественно-экономических формаций, неизбежный конец капитализма и приход коммунизма. То есть, даже если непросвещенный пока пролетариат не знает, что является авангардом коммунизма, то он все равно по факту существования просто исторически обречен на эту роль. Историзмом обусловлено все, даже смена тех самых общественно-экономических формаций. Но потом происходит странное. Капитализм рухнул, заря коммунизма превратилась в знойный полдень. В высшей точке светило историзма прекращает свое путешествие по горизонту человечества, оно всегда здесь, над нами. Историзм заканчивает свою работу – точно так же, как говорил Маркс (и Пятигорский это цитирует), когда мир будет окончательно описан и объяснен, исчезнет философия, а, когда растворится классовое общество, исчезнет и идеология. Принцип историзма, как оказывается, нас обманул – он не главный, он не вечный, он работает только тогда, когда хочет философ, точнее – идеолог.
Из этого следует два вывода. Первый банальный – перед нами типичная секулярная религия с грядущим Царством Божьим на земле. Второй тоже незатейлив – под конец рассуждения о логике марксизма становится ясно, что – несмотря на всю гегельянскую машинерию – мы присутствуем при замаскированной мощной работе кантианства, ведь не обусловленное ничем грядущее торжество вечной справедливости сильно напоминает внеисторический категорический императив Канта. Выводы действительно просты и даже давно известны (Пятигорский в нижеследующей беседе упоминает послевоенных западных марксистов, которые говорили об этом), но, тем не менее, их важно еще раз повторить – как в середине семидесятых, через несколько лет после мая 1968-го и боливийского похода Че Гевары, в разгар «красного террора» в Европе, так и сейчас, когда кроме марксизма в идеологической колоде современного европейца почти ничего не осталось – ну разве что, феминизм или радикальный экологизм. Впрочем, замечу от себя: здесь есть еще один любопытный вывод, уже, так сказать, второго порядка – получается, что марксизм не продолжил линию Гегеля, а ее убил, подменив совершенно иным.
И последнее. Нижеследующая беседа (она называется «Философия, этика, история») вышла в эфир Радио Свобода 20 февраля 1976 года, то есть за год до начала серии Пятигорского «Европейская философия Нового времени», которую мы предлагаем вашему вниманию уже несколько месяцев. Иными словами, Александр Моисеевич (здесь его еще называют конспиративным «профессором Моисеевым») предварил любой разговор о новоевропейской философии анализом историзма и марксизма. Тем самым он обыграл историко-культурно-политическую ситуацию середины 1970-х, в которой оказался. Рассказывая вынужденным советским марксистам о Фихте и Шопенгауэре, он предложил им иметь в виду и тот идеологический и философский контекст, в котором существовали и слушатели, и автор этих бесед.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия, этика, история
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.
