На Российском литературном собрании в присутствии президента писатель Сергей Шаргунов спросил о судьбе узников по "делу 6 мая". Правнук Достоевского, бывший среди присутствующих, подал реплику:
"Пробежал я сейчас по жизни Федора Михайловича в Сибири. Он преступил закон и получил по праву. И мы получили человека, возросшего во много раз. Получили гения. Каторга – серьезное горнило. Если эти люди пройдут каторгу и тоже станут гениями, то будет хорошо".
Думается, что эта реплика в сопутствующих ей обстоятельствах войдет в историю русской литературы, если, конечно, вообще память о литературе, да и сама литература сохранятся. В речи на собрании российский президент как раз выражал озабоченность этим, говорил, что нынешние школьники забывают книгу. Это процесс не только российский, но общемировой. Но в России попечительная власть, привыкшая решать все вопросы, хочет внести вклад и в сохранение литературы. При этом президент выразил желание, чтобы писатели не призывали молодежь бунтовать, такие бунты ни к чему хорошему не ведут – однажды привели к революции 1917 года. В этом контексте и следует воспринимать высказывание потомка Достоевского. Правнук прадеду, как написано на памятнике Петру Первому работы Растрелли.
Возникает вопрос: можно ли сохранить любовь к литературе, потребность в ней, если она будет преподаваться как средство удержания молодежи от бунта? Или даже как обучение бунту? Литература вообще не о том, не о политике, не о революции и не о реформах. Литература – одна из форм человеческого духа, а гений – целостная духовная собранность, размышляющая о вечных вопросах бытия, об условиях человеческого существования. Как всякая духовная деятельность, литература свободна, творчеству нельзя навязывать никакие программы. Набоков говорил, что история России являет две параллельные линии: одна – история полицейских режимов, а вторая – свободнейшая в мире литература. Достоевский, что бы ни говорил о нем выродившийся потомок, принадлежал ко второй линии. Не следует говорить о том, чему он научился на каторге, гению не обучаются, его не приобрести никаким опытом, это врожденное. И не смирение являл Достоевский в своем творчестве, а бунт, высшую его форму, доходившую до богоборчества. В религиозной проекции Достоевский – не Иов, а Иаков, боровшийся с Богом. Его публицистика, пресловутый "Дневник писателя" – форма навязанной себе епитимьи, Достоевский боялся улететь слишком далеко, забывая, что уже улетел дальше всех в своем богоборческом творчестве.
Понятно, что речь на нынешнем собрании не могла не зайти о школе, о преподавании литературы, об учебниках. Но как гению не учатся на каторге, так литературе не научить в школе. Любовь к литературе может возникнуть только как личный опыт, литературе не нужно учить, если к ней есть уже стремление. Молодые люди, заключенные по "болотному делу", от отсидки гениями не станут, даже если они любят литературу. Слова правнука Достоевского были бы чудовищно циничными, если б не были столь глупыми.
Отрадно, что присутствовавшая при этом Н. Д. Солженицына не оставила без ответа эту злокачественную чепуху, еще раз напомнив, что такое российская каторга, назови ее хоть советской, хоть царской. Но и опыт самого Солженицына нельзя считать общезначимым. Он понял на каторге, что такое советская власть. Но для этого совсем не обязательно сидеть в лагере, можно это понять, еще в школе учась, и не каторжной, а обыкновенной, средней. Уникальность Солженицына в том, что каторга сделала его борцом, Немезидой коммунистического режима. Этот громадный нравственный масштаб столь же исключителен, как художественный гений. Давно уже известно, что в тюрьме ничему не обучиться, кроме тюрьмы. А это ненужный, негативный опыт, как об этом говорил другой великий каторжник Варлам Шаламов.
Нынешнее литературное собрание – бюрократическое мероприятие, и по истории русской литературы его никак нельзя числить. Но эпизод с правнуком Достоевского, посчитавшим каторгу фабрикой литературных гениев, останется. Вот что получается, когда две русские линии – историю полиции и историю литературы – хотят свести в одну и заставить пересечься эти параллели.
"Пробежал я сейчас по жизни Федора Михайловича в Сибири. Он преступил закон и получил по праву. И мы получили человека, возросшего во много раз. Получили гения. Каторга – серьезное горнило. Если эти люди пройдут каторгу и тоже станут гениями, то будет хорошо".
Думается, что эта реплика в сопутствующих ей обстоятельствах войдет в историю русской литературы, если, конечно, вообще память о литературе, да и сама литература сохранятся. В речи на собрании российский президент как раз выражал озабоченность этим, говорил, что нынешние школьники забывают книгу. Это процесс не только российский, но общемировой. Но в России попечительная власть, привыкшая решать все вопросы, хочет внести вклад и в сохранение литературы. При этом президент выразил желание, чтобы писатели не призывали молодежь бунтовать, такие бунты ни к чему хорошему не ведут – однажды привели к революции 1917 года. В этом контексте и следует воспринимать высказывание потомка Достоевского. Правнук прадеду, как написано на памятнике Петру Первому работы Растрелли.
Возникает вопрос: можно ли сохранить любовь к литературе, потребность в ней, если она будет преподаваться как средство удержания молодежи от бунта? Или даже как обучение бунту? Литература вообще не о том, не о политике, не о революции и не о реформах. Литература – одна из форм человеческого духа, а гений – целостная духовная собранность, размышляющая о вечных вопросах бытия, об условиях человеческого существования. Как всякая духовная деятельность, литература свободна, творчеству нельзя навязывать никакие программы. Набоков говорил, что история России являет две параллельные линии: одна – история полицейских режимов, а вторая – свободнейшая в мире литература. Достоевский, что бы ни говорил о нем выродившийся потомок, принадлежал ко второй линии. Не следует говорить о том, чему он научился на каторге, гению не обучаются, его не приобрести никаким опытом, это врожденное. И не смирение являл Достоевский в своем творчестве, а бунт, высшую его форму, доходившую до богоборчества. В религиозной проекции Достоевский – не Иов, а Иаков, боровшийся с Богом. Его публицистика, пресловутый "Дневник писателя" – форма навязанной себе епитимьи, Достоевский боялся улететь слишком далеко, забывая, что уже улетел дальше всех в своем богоборческом творчестве.
Понятно, что речь на нынешнем собрании не могла не зайти о школе, о преподавании литературы, об учебниках. Но как гению не учатся на каторге, так литературе не научить в школе. Любовь к литературе может возникнуть только как личный опыт, литературе не нужно учить, если к ней есть уже стремление. Молодые люди, заключенные по "болотному делу", от отсидки гениями не станут, даже если они любят литературу. Слова правнука Достоевского были бы чудовищно циничными, если б не были столь глупыми.
Отрадно, что присутствовавшая при этом Н. Д. Солженицына не оставила без ответа эту злокачественную чепуху, еще раз напомнив, что такое российская каторга, назови ее хоть советской, хоть царской. Но и опыт самого Солженицына нельзя считать общезначимым. Он понял на каторге, что такое советская власть. Но для этого совсем не обязательно сидеть в лагере, можно это понять, еще в школе учась, и не каторжной, а обыкновенной, средней. Уникальность Солженицына в том, что каторга сделала его борцом, Немезидой коммунистического режима. Этот громадный нравственный масштаб столь же исключителен, как художественный гений. Давно уже известно, что в тюрьме ничему не обучиться, кроме тюрьмы. А это ненужный, негативный опыт, как об этом говорил другой великий каторжник Варлам Шаламов.
Нынешнее литературное собрание – бюрократическое мероприятие, и по истории русской литературы его никак нельзя числить. Но эпизод с правнуком Достоевского, посчитавшим каторгу фабрикой литературных гениев, останется. Вот что получается, когда две русские линии – историю полиции и историю литературы – хотят свести в одну и заставить пересечься эти параллели.