Архивный проект. Часть 41. Философия в ее отношении к современности
«Не календарный, настоящий двадцатый век». Многие привыкли цитировать эту ахматовскую строчку, рассуждая о прошлом столетии, которое – некалендарное, настоящее – якобы началось в 1914-м году и, по общему мнению, завершилось в 1991 вместе с крахом СССР. И после этого, мол, возник дивный новый мир без войн, идеологий и тотального страха – только с небольшими неприятностями локального масштаба. Однако если немного подумать, то все оказывается совсем по-иному. Прежде всего, начнем с ближайшей к нам хронологической рамки. Да, коммунизм как идеология вроде бы растворился, а советский лагерь распался. Но марксизм как был влиятельной системой мысли, самой влиятельной в гуманитарной сфере прошлого века, так и остался; более того, рост левых настроений в последние лет десять говорит об одном – учение Маркса живо и развивается. Марксизм – одна из немногих на самом деле популярных сейчас идеологических схем (назову их «пост-идеологиями»), вместе с неолиберализмом, экологизмом и феминизмом. Наконец, в отличие от трех последних, марксизм по-настоящему моден сегодня; «прогрессивная молодежь» Западной и Центральной Европы (и отчасти даже Восточной), интеллигенция Америк, все, кто хочет «быть в тренде», читают и цитируют Маркса, Ленина, Троцкого, Лукача, Беньямина, Иглтона и – конечно – Жижека. Смерть государственного марксизма-ленинизма не привела к концу марксистской философии и идеологии, это факт. Способ употребления идеологии изменился, но ее содержание – отнюдь.
Да, в 1991 году кончилась «холодная война» – но на смену ей пришло сразу несколько кровавых, иногда даже затяжных, но, самое главное, абсолютно бессмысленных конфликтов. Война в Югославии. Косово. Афганистан (на этот раз западное, а не советское вторжение). Ирак. Я не подсчитывал, но уверен, что в 2013 году крови в мире льется не меньше, чем в 1978-м, к примеру. Что касается страха, то всеобщий ужас от ожидания ядерной войны с СССР сменился на Западе параличем при мысли о всепроникающих густобородых террористах из «Аль-Каиды» и дружественных ей организаций. Смерть грозит уже не снаружи, а изнутри. Она не летит с неба на советской ракете, а спрятана в любом из рюкзачков, которые висят на плечах попутчиков в транспорте. Кто в большей степени изменил повседневную жизнь британца или американца: Хрущев или Бин Ладен? Очевидно, что второй – после 9/11 западный мир неузнаваем, став light-версией оруэлловского кошмара со всевидящими оками камер наблюдения, идеей тотальной «прозрачности» (как тут не вспомнить набоковское «Приглашение на казнь»?), бесконечными проверками, томительными ожиданиями в очередях на металлоискатель и так далее. Кто бы мог подумать, что проснувшись от одного кошмара, мир тут же окажется в другом? Возникает вопрос: не сам ли этот мир создал эти кошмары? И, учитывая нашу сегодняшнюю тему, – столь ли важным оказался рубеж 1991 года? Не живем ли мы сегодня, в 2013-м, еще в некалендарном двадцатом веке?
Много сомнений вызывает и первая из хронологических рамок. 1914-й. Казалось бы, тут все ясно: была прекрасная, изобильная разными искусствами и науками belle epoque, а тут на тебе – гнилые окопы, газовые атаки, миллионы убитых непонятно за что. Общее мнение таково, что гнев, разочарование, растерянность и потеря всякого смысла из-за самой странной большой войны последних пятисот лет загнали население самых больших европейских стран в колонны тоталитаризма, кои потом пришли в Сталинград, ГУЛАГ и Аушвиц. Все верно, только вот и коммунизм, и нацизм с фашизмом, и многие другие вещи не только были изобретены еще в XIX веке, они в нем получили распространение. Первый и Второй Интернационалы – это вторая половина позапрошлого столетия. Расизм и антисемитизм Хьюстона Чемберлена, «Протоколы сионских мудрецов», протофашистские кружки в Австро-Венгрии и Германии – тогда же. Первые концлагеря – англо-бурская война (если не Гражданская война в США). Можно много, что еще вспомнить.
Александр Пятигорский. Лондон, 1999 год. Фото Улдиса Тиронса
Гуманитарии – «чистые» историки, историки культуры, исторические антропологи и философы – называют этот период «модерном». Даже в советских учебниках вторую часть «Новой истории стран Запада» было сложно отделить от первой части «Новейшей истории стран Запада». Сегодня многие философы говорят, что модерн кончился; в литературе и искусстве – быть может, но вот в массовом сознании (еще одна из важнейших характеристик модерна – появление «масс» и их специального «сознания») он далеко не исчерпан. Достаточно вспомнить одно слово – национализм. Тот самый «национализм», который, казалось бы, уничтожен классовой теорией Маркса-Ленина, который раздавлен танками союзников по антигитлеровской коалиции, наконец, тот самый национализм, который после Второй мировой завалили дешевыми кредитами и возможностью ездить по миру, покупая почти все, что вздумается – вот он, среди нас, опять. Очень знакомый. Мы уже слышали его в операх Вагнера и стихах Петефи.
Любопытно, что именно на это обстоятельство обращает внимание Пятигорский в нижеследующей беседе. Александр Моисеевич говорит: универсалистские идеологии после Второй мировой ослабли из-за взрыва национализма; конечно же, он имеет в виду, прежде всего, коммунистическую идеологию. Действительно, интернационалистский период в истории СССР начал завершаться в середине 1930-х и окончательно затух во время Великой Отечественной. Сталин прекрасно понимал, что на интернационализме войны не выиграть, а после войны – не устоять против Запада с его универсальными ценностями в виде демократии, свободного рынка и прав человека. Короткое возвращение «духа двадцатых» при Хрущеве особой роли в общем направлении движения СССР не сыграло и уже при Брежневе от коммунистической идеологии остались только рожки лозунгов да ножки разговоров о борьбе с «буржуазным национализмом» (другое дело, что с национальными движениями в СССР власть боролась нещадно – но это уже вопрос практически-политический, а не чисто идеологический). В разгар брежневского периода Пятигорский говорит о росте национализма как главной угрозе для универсальных идеологий. Для такого нужно было обладать завидной прозорливостью.
Все написанное выше имеет отношение к периоду, которому посвящен следующий цикл аудиобесед Пятигорского. То есть, к двадцатому веку. Уже в первой из программ Александр Моисеевич предупреждает против какой-то особой ажитации по поводу этого столетия (у которого еще – в календарном смысле – была тогда впереди целая четверть). Да, страшные катастрофы. Да, две мировые войны. Да, дивный новый мир. Но не стоит и преувеличивать пропасти между XIX и XX веком, – намекает Пятигорский. Особенно в том, что касается философии. Пятигорский всегда говорил (и здесь тоже говорит): не бывает «философии своего времени», мышление не зависит от конкретных исторических или географических условий. Но вот об особом отношении философии к нефилософской реальности рассуждать стоит, более того – совершенно необходимо. И такое особое отношение Пятигорский видит в XX веке. С такой точки зрения, для Александра Моисеевича этот век вовсе не начинается с 1914 года. Он стартует гораздо раньше – с Владимира Соловьева, Николая Бердяева и Освальда Шпенглера (хотя первый том «Заката Европы» и вышел в 1918-м, автор начал работать над ним в 1911-м и первый вариант был готов чуть ли не к 1914-му). Вообще выбор героев этого цикла (цикл называется «Философия в меняющемся мире») очень любопытен. Здесь есть В. Соловьев, Бердяев, Шпенглер, Дьюи, Ортега-и-Гассет, Шестов, Камю, Габриель Марсель, Ясперс и Фромм, но нет, к примеру, Витгенштейна. Нет Беньямина. Нет Адорно. Нет Ханны Арендт. Нет (уже говорю навскидку) ни одного из французских постструктуралистов. Нет Лакана, Делеза и так далее. Зато есть Кестлер. Но нет Лукача. На первый взгляд, список довольно старомодный – пока не понимаешь, что это не старомодность, а намеренный выбор. Вошедшие в «список Пятигорского» философы продолжают традицию XIX века, каким-то образом ее осмысляя и рефлексируя себя в своем к ней отношении. Те же, кто считает свои системы чем-то совершенно новым, никак с прошлым тогда еще столетием не связанным, Пятигорскому не интересны. Он же не претендует на полноту и объективность. Он говорит только о тех, о ком ему говорить интересно.
Из этого напрашивается такой неочивидный вывод. Пятигорский, как мне кажется, не разделял распространенной уверенности в существовании специального некалендарного XX века с верхней хронологической границей, установленной в роковом 1914-м. Мне кажется, он вообще не видел особенного отличия между, скажем, 1911-м и 1941-м (достаточно внимательно почитать его роман «Вспомнишь странного человека»). Да, в какой-то момент философы стали по-иному относится к внефилософской реальности, и то не все. Да, что-то поменялось – но не так, как, скажем, в 1789—1815-м годах. Но кто сказал, что в рамках одного исторического периода ничего не должно меняться? В конце концов, сам же Пятигорский утверждал, что «история есть структура сознания», причем неотрефлексированная. Миф – еще одна такая структура. Вынужденный говорить об историческом времени, конкретно об этой структуре, Пятигорский выбрал тех мыслителей, которые, с его точки зрения, видели пропасть между прошлым (XIX веком) и настоящим, «меняющимся миром» (незаконченным XX-м столетием), но не настаивали, что находятся уже по эту сторону пропасти. А вот Лукач, Беньямин и Делез считали, что да, они уже здесь.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия XX века. Вводная лекция
Первая беседа из цикла «Философия в меняющемся мире» Александра Моисеевича Пятигорского под названием «Отношение философии к окружающей действительности своего времени» вышла в эфир Радио Свобода 6 мая 1977 года
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.
