Это первая из всех свободовских бесед Пятигорского на историко-философские темы, которую я слушал … ну, не то, чтобы с чувством неловкости, нет, даже не с раздражением, а, пожалуй, с растущим недоумением. Чем дальше Александр Моисеевич рассказывает о историософской концепции Бердяева, которая – как и многие «философские» системы русского «серебряного века» – пытается развести святой водой христианства магический концентрат Великой Русской Литературы XIX века, давшей якобы ответы на все вопросы (до того их же и задав), тем отчаяннее я пытался не делать двух вещей. Во-первых, не думать о том, что я слышал все это уже сто раз. Во-вторых, не возопить «За что боролись?»
Действительно, задушевные сказки русских религиозных мыслителей того баснословного времени (эпохи перед, во время и десятилетия-другого после 1917 года) могли создать иллюзию серьезных философских систем только на советском безрыбье и только у людей (к которым я себя в то время и отношу), лишенных нормальной культурной ретроспективы в силу самого факта рождения на территории СССР. Нет, никакого иконоборчества – эта культурная продукция хронологически-ограниченной эпохи действительно интересна, но только для соответствующего исторического анализа, после которого в остатке почти ничего не остается. В таком факте нет ничего унизительного – то же самое можно сказать о, например, английском позднем романтизме или французском барокко. Редко когда писателям, музыкантам или даже философам удается прорваться через границы своего времени и предложить людям другого века что-то для тех интересное. В этом «интересном», к тому же, должна уцелеть хотя бы сотая доля процента оригинальной интенции или мысли – все остальное съедается контекстом или будет неузнаваемо замалевано интерпретаторами. Иными словами, книге, музыкальному произведению или картине крайне редко удается выйти за пределы «исторического» в разреженные сферы иного, как бы мы, в зависимости от вкуса, его ни назвали – «эстетическим», «религиозным» или «философским». Радостно готов согласиться со своей неправотой, но уверен, что почти ничего из сочинений Бердяева, С. Булгакова, Эрна, Франка, Ильина и других передать через линию фронта историзма не удалось. Оно не вечности жерлом пожрано, слава Богу, оно издано, откомментировано (и то и другое – довольно часто – превосходно, сошлюсь на труды, инициированные некогда Модестом Колеровым и его коллегами), введено в академический оборот, но. Все осталось там, во временах, когда Розанов выводил беды России из существования в мире произведений Гоголя. На фоне этой (невероятно красивой и дерзкой, надо сказать) фантазии даже большевицкие идеи создания биологически-нового человека или троцкие призывы ко всемирной революции выглядят образцами здравого смысла, академической рефлексии и даже прагматизма.
Александр Пятигорский на юге Индии, 2006. Фото Людмилы Пятигорской
Конечно, ни Бердяев, ни другие (самоуверенно исключу из этого ряда Владимира Соловьева, который есть продукт предыдущего периода, и Льва Шестова, пробившегося в другой мир со своим философским мессиджем) не виноваты в том, что эпигоны первой, второй и третьей степени превратили их индивидуальные культурные (иногда даже художественные) высказывания, некритически названные «философией», в однообразные заклинания о специальных судьбах России и ее будущем апокалипсическом триумфе. Бессмысленное словосочетание «русская духовность», используемое сегодня вместо лозунга «Пятилетку за три года!», никакого отношения к «русской религиозной философии» «серебряного века» не имеет – кроме тех же слов, полностью поменявших свое значение. Тот разговор, времен Блока, Бердяева и Белого, велся на специальном эзотерическом языке, который позже перестали понимать даже сами его участники. Меня всегда восхищало признание позднего Ходасевича, что он не понимает собственных ранних стихов, сочиненных по символистским рецептам. Думаю, не он один. Что сказал бы Блок по поводу «Стихов о Прекрасной Даме», доживи он года до 1937-го?
Но это не значит, что тот разговор, на странном, изощренном, культивированном языке «серебряного века» был ненужен, нелеп, бессмыслен. Прежде всего, он исторически закономерен. Перед нами социопсихологическая реакция на вторую половину XIX века в русской литературе (и культуре, в целом). Засилье длиннобородых беллетристов и благонамеренных публицистов народнического, антинароднического, прогрессивного, реакционного толка, неважно, скучная история боборыкиных, скитальцев и овсянико-куликовских, не заметивших, что в то же самое время Фет печатает «Вечерние огни», что Сухово-Кобылин сидит в своем поместье и переводит Гегеля, что молодой Владимир Соловьев конструирует странную, опасную гностическую концепцию хода мировой истории – все это не могло не привести к самой крайней реакции следующих поколений. И она не замедлила явиться. Чтобы понять это, хорошо прогуляться по Русскому музею или Третьяковке. Перейдя из зала русского реалистического искусства второй половины XIX века, от грачей прилетели и шишкинских мишек к развеселому карточному «Миру искусства», оказываешься в эпицентре взрыва новых цветов, ярких красок, будто не было темно-зеленых шинелей и вицмундиров, грязной колеи в сером подтаявшем снеге, унылых кабаков и нищих деревень. Я далек от нелепой мысли, мол, Бенуа лучше Левитана, а Добужинский – Саврасова, нет, просто мирискусники появились оттого, что новому русскому обществу, точнее – его новому поколению нужен был совсем иной культурный язык. Задачу выработки этого языка отважно взял на себя «серебряный век», который – полураздавленный страшным XX-м веком – длился очень долго, по большей части, превратившись в фантомную боль и бесконечные подражания Блоку, Мандельштаму, Белому, Бердяеву. Желание подражать, сначала вполне плодотворное, закалившее в условиях советской несвободы нескольких первоклассных поэтов, писателей, художников и даже мыслителей, выродилось в бездумную имитацию, потом в полуофициозное надувание щек, наконец – в полную профанацию. Путин, цитирующий в своей речи Бердяева – вот, как ни печально, финальная точка «серебряного века».
Что делает важной и интересной задачу распознания того, чем же язык «серебряного века» на самом деле являлся, о чем именно тогда велся разговор и почему. Вот об этом мое «во-вторых». «Серебряный век» – время невероятной культурной роскоши, на первый взгляд, совершенно избыточной, распространение которой было социально крайне ограниченным, время, когда люди могли на всю жизнь поссориться из-за переводов Верлена или отношения к Канту или Сковороде. За культурным расцветом стоял мощный социальный взрыв, узконаправленный, кумулятивный: на общественной и политической арене России появилась городская буржуазия. «Серебряный век», говоря ленинским языком, очень буржуазный феномен, сколь бы презрительно его деятели ни относились к «фармацевтам». Содержательным же источником страшной энергии (сколько за те двадцать с лишним лет было сочинено, издано, нарисовано, сыграно!) стал тот самый XIX век, от которого символисты и акмеисты отталкивались, боясь, презирая и ненавидя (вспомним эссе Мандельштама «Девятнадцатый век»). У Блока, Сологуба, Флоренского в распоряжении был весь мир чужой культуры, от Гераклита до Бодлера, но «своего» (в силу чисто исторических обстоятельств, русская культура – молодая, идущая от Петра) – увы, совсем немного. Главное в «немногом» – XIX век, в XIX веке – конечно же, литература, а в литературе – конечно же, Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой. Из этого материала, с разными добавками, русские философы «серебряного века» мастерили свои концепции. Любопытно: даже те, кто начинал марксистами со вкусом к экономическим и социологическим выкладкам, заканчивали рассуждениями мистического свойства. Через пять лет после издания «Развития капитализма в России», сочиненного Лениным в Шушенском, Сергей Булгаков печатается в сборнике под названием «От марксизма к идеализму». В том же, что и книга Ленина, году Николай Бердяев публикуется в марксистском журнале Neue Zeit, а в 1901-м пишет статью «Борьба за идеализм».
Понять этих людей невозможно, если всерьез не проанализировать их эпоху, несколько этапов русской истории конца XIX—начала XX веков, если подробно не разобрать придуманные ими системы. Вот что, мне кажется, объясняет выбор Пятигорским Николая Бердяева (целых две беседы!) в качестве одного из героев цикла «Философия в меняющемся мире». Несмотря на щедрые похвалы, раздаваемые Александром Моисеевичем Бердяеву и некоторым другим, очевидно, что ни идеи этих мыслителей, ни сам их подход, мягко говоря, не были ему близки. Выводить некую – заметим, «национальную»! -- «идею» и «философию» из интерпретации нескольких беллетристических сочинений русского «золотого века», пусть и гениальных, полностью противоречит философии самого Пятигорского. Но, будучи настоящим джентльменом, Александр Моисеевич дает советскому слушателю 1977 года возможность самому попытаться понять эти винтажные, восхитительные в своей фантастичности культурные построения, известные как «русская религиозная философия». В нижеследующей беседе он подробно пересказывает – очень интересно, точно, экономно – бердяевскую реакцию на 1917 год и Гражданскую войну; не забудем, что в эфире эта передача звучала в год шестидесятилетия разгона Учредительного собрания и что аудитория программы была гораздо лучше осведомлена о матросе Железняке, нежели о философе Бердяеве. Пятигорский, наверное, думал так: чтобы освободиться от некритического влияния культурной эпохи, надо сначала ее узнать. Примерно ту же процедуру проделал «серебряный век» с русским XIX столетием – и, надо сказать, блестяще. Иначе мы бы сейчас об этом не говорили.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия XX века. Николай Бердяев
Первая из двух бесед Александра Моисеевича Пятигорского о философии Николая Александровича Бердяева вышла в эфир Радио Свобода 10 июня 1977 года. Диктор «Свободы», будто вспомнив 1975-й, отчего-то называет автора не настоящим именем, а псвевдонимом.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
