Я был пятилетним малышом, когда родители привезли меня из Забайкалья в Черновцы. Мы приехали всей семьей: мама, папа, старший брат Валентин и я. В Черновцах в пять лет, оставаясь младшим братом, я стал еще и старшим братом седовласых гуцульских стариков и морщинистых гуцульских старух. В отрочестве мне это даже льстило. Я был очень хорошим старшим братом: младшим сочувствовал, не смотрел на них свысока и с имперским любопытством учил их язык. Лет в восемнадцать я понял, что не хочу больше играть эту роль и не хочу принадлежать к тем неисчислимым миллионам людей, которые без тени самоиронии называют себя "великим народом". В 1965 году я поступил на первый курс Черновицкого университета и чуть ли не на первой лекции догадался, почему не хочу. Преподаватель истории КПСС спросил аудиторию, на каком языке читать лекции: на русском или на украинском. Нас было человек шестьдесят. Полсотни студентов-гуцулов на вопрос доцента ничего не ответили. Но десять "старших братьев" дружно рявкнули: "На русском!" Кажется, в эту минуту я впервые подумал, что государство, в котором дружба народов провозглашена официальной идеологией, долго не протянет.
Я ошибся. Оно еще тянуло бесконечно долго: я не об историческом времени, а о проживаемой человеком его единственной жизни. Но в конце концов грохнулось, ушло в исторический осадок, царство ему подземное со всеми хтоническими кошмарами! К тому времени я уже жил в Англии, которая преподала мне бесценные уроки национального и колониального отрезвления. Но до самого отъезда из СССР я все равно тянул лямку старшего брата. Я это чувствовал даже на допросах в КГБ: меня журили, оспаривали мои литературные пристрастия, но морду в кровь не били, а после в психушку не запихивали, не стирали в лагерную пыль, как это было принято делать с моими "младшими братьями". А в Англии я резко помолодел и снова стал младшим братом в прямом смысле: младшим братом Валентина.
Несколько лет назад я приехал в Вену на "Дни украинской литературы". Вместе с румыном и австрийцем меня пригласили как русского писателя, имеющего отношение к Украине. Я выступал вместе с полдюжиной украинских писателей и поэтов. На душе у меня было легко: мне нравилась роль нацмена. Мне нравилось чувство юмора Клио, музы истории. Благодаря ее иронии, на седьмом десятке я снова почувствовал себя малышом, тем самым, который когда-то рос в Забайкалье и обожал маму, папу и старшего брата Валентина.
Я ошибся. Оно еще тянуло бесконечно долго: я не об историческом времени, а о проживаемой человеком его единственной жизни. Но в конце концов грохнулось, ушло в исторический осадок, царство ему подземное со всеми хтоническими кошмарами! К тому времени я уже жил в Англии, которая преподала мне бесценные уроки национального и колониального отрезвления. Но до самого отъезда из СССР я все равно тянул лямку старшего брата. Я это чувствовал даже на допросах в КГБ: меня журили, оспаривали мои литературные пристрастия, но морду в кровь не били, а после в психушку не запихивали, не стирали в лагерную пыль, как это было принято делать с моими "младшими братьями". А в Англии я резко помолодел и снова стал младшим братом в прямом смысле: младшим братом Валентина.
Несколько лет назад я приехал в Вену на "Дни украинской литературы". Вместе с румыном и австрийцем меня пригласили как русского писателя, имеющего отношение к Украине. Я выступал вместе с полдюжиной украинских писателей и поэтов. На душе у меня было легко: мне нравилась роль нацмена. Мне нравилось чувство юмора Клио, музы истории. Благодаря ее иронии, на седьмом десятке я снова почувствовал себя малышом, тем самым, который когда-то рос в Забайкалье и обожал маму, папу и старшего брата Валентина.