Филипп Жакоте / Philippe Jaccotet. В комнатах садов / Dans les chambres des vergers. В переводе Ольги Седаковой; Ольга Седакова. Сад мирозданья. – М.: Арт-Волхонка, 2014.
В этом небольшом двухтомнике (а это, конечно, двухтомник: одна книга в двух частях) – три авторские линии. Да, непрямые, со сложными траекториями: не раз пересекаются, не раз оказываются параллельными – и все-таки линии, каждая – со своей последовательностью. Каждая важна, и каждая – самостоятельное высказывание со своей темой и интонацией. Две ведут диалог, третья их комментирует и создает акустику для того, чтобы их разговор был слышен. Формирует пространство.
Две первые линии – избранные стихотворения швейцарского поэта Филиппа Жакоте, переведенные Ольгой Седаковой, и собственные ее стихи – из книг семидесятых-восьмидесятых годов, давно уже вошедшие в состав самого воздуха русской культуры и воспринимающиеся обыкновенно вместе с этими книгами, как части больших цельностей. На каждую линию – по тому-брошюре.
Все эти стихи так или иначе, явно или неявно, прямо или по касательной – о саде как особом состоянии мира: на пересечении природы и культуры; о человеческом опыте сада – его созерцания, переживания, возделывания.
Третья линия – та самая комментирующая, "акустическая" – это черно-белые фотографии Татьяны Ян, сопровождающие оба тома. Почти рисунки (кстати, настоящие рисунки здесь тоже есть). Сама Татьяна называет эти снимки, насколько я знаю, графемами – и это очень точно. Графические высказывания, мгновенные (подобно стихотворениям Жакоте) графики-слепки мгновенных состояний мира, они – именно тогда, когда улавливают, казалось бы, очень конкретное и единственное: одну травинку, прожилки одного листа, тени внутри чашечки одного цветка, – все, без исключения – об архетипике, о проступающих здесь корневых структурах бытия. Само их присутствие в книге останавливает внимание читателя на том, что забота поэзии – вообще, всякой, о чем бы та ни вела речь, – именно это. И что, конечно, поэзия умеет быть не только словесной. Слово – всего лишь один из материалов, хотя и наиболее (в нашей культуре) освоенный, настолько, что мы готовы думать, будто он самый лучший, более прочих подходящий. Графемы Ян – это ведь тоже поэзия. Медитативная и онтологическая лирика. Именно онтологическая, потому что она – не о личных обстоятельствах и чувствах, а о том, как устроен мир: о мире как большом надличном обстоятельстве. И именно лирика, потому что устройство мира здесь – форма (притом ситуативная) личного взгляда.
Об этом хочется говорить так подробно потому, что нечасто случается повод задуматься о поэтическом и метафизическом потенциале фотографии.
Но что же две другие линии – не отмыслимые в книге ни друг от друга, ни от третьей?
Они очень родственны друг другу не только потому, что проговорены, по сути, одним голосом – Ольги Седаковой: и как переводчика, и как автора. И не только потому, что обе объединяет тема, интуиция, образ и сновидение сада. Они родственны еще и в отношении к своему предмету.
Прежде всего, оба прикасаются к нему бережно. Не смотрят в упор, позволяя саду как событию разворачиваться едва ли не на (обширной, впрочем) периферии зрения. Сад для каждого из них – способ, особый, с лишь ему присущими возможностями, рассмотреть все то, невмещаемое взглядом, что сквозит в "разрывах" и "просветах" между его ветвями и стволами. Конечно, обоих авторов занимает непроговариваемое, неназываемое – да и невидимое ("Этот мир, – пишет Жакоте, – не более чем гребень /невидимого пожара"). Но оба стремятся не проговорить его (разве его проговоришь?), но обозначить. Указать на него.
У Седаковой это – с самых ранних стихов и с первой же страницы ее части двухтомника:
…эти вишни дыханья темней
собирают и пробуют копоть
неизвестных и сжатых огней.
Собирают, но слаще и чище,
чем придумать позволено мне
в черенках и почтении птичьем,
в трепетанье, в ученье, в уме.
Это ведь не совсем о саде, правда? Даже не в первую очередь о нем.
И при этом отношения с садом-темой, садом-заботой у Жакоте и Седаковой заметно разные.
Для Жакоте тема (и категория) сада – ведущая, по меньшей мере – явно одна из ведущих. Он – поэт-садовод не только потому, что действительно многие десятки лет именно этим в своем Гриньяне, маленьком альпийском городке, в уединении и удалении от сует цивилизации, и занимается. Он культивирует сад как тему в своей поэзии – тему многообразную, многоголосую, собирающую вокруг себя много разных тем. Даже при том, что это – средство увидеть невидимое, пережить неназываемое, своего рода оптический прибор, – он озабочен тщательной настройкой этого прибора, тонкой шлифовкой его стекол – и воспитанием собственной восприимчивости к нему.
Я иду
В саду из свежих углей
под лиственным их укрытьем
горячая зола на губах
В стихотворения Седаковой сад, скорее, заглядывает, как в большие окна, взгляд из которых направлен, по преимуществу, совсем на другое.
Так, краешком, он мелькнет в стихотворении об Алексее:
Хорошо куда-нибудь вернуться:
в город, где все по-другому,
в сад, где иные деревья
давно срубили, остальные
скрипят, а раньше не скрипели…
Но о чем бы в этом сборнике ни шла речь, всякий раз над этим покачиваются ветки хоть краем глаза замечаемого сада, подрагивает их, перепутанная с солнечными пятнами, тень.
…быстро вошел из сада
и стоит улыбаясь…
И всегда помнится, что этот сад обступает дом, в котором все происходит, – со всех сторон, даже когда о нем прямо не говорится ни слова.
Сад у Седаковой – качество мира, особенная его устроенность, противоположная хаосу и бессмыслию, – вытянутость мироздания в направлении смысла:
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Этот осторожный двухтомничек о садах – пожалуй, тот довольно редкий случай, когда в книге важно все: не только слова, но и само оформление книг, и шрифт, и расположение текста на страницах, и (фото)графический комментарий, который – отдельное, самоценное суждение, и цвет страниц – желтоватый, будто бы книга полежала, забытая в саду, под солнцем, выгорела, впитала в себя его жар. Он – цельное триединое высказывание.
Важно еще вот что: это – высказывание философское. Поэзия обнаруживает здесь свои общие корни с метафизикой – да прямо ею и оказывается, оставаясь, что важно, в пределах своих собственных средств, не заимствуя у традиционной метафизики как выстроенной интеллектуальной дисциплины ее громоздкого инструментария. Он, пожалуй, еще и распугал бы чуткие смыслы, доверяющие только осторожным прикосновениям.
А еще важнее прочего, может быть, то, что сад у каждого из авторов – никакая не метафора.
То есть да, он, с одной стороны, – философская категория и может быть в качестве таковой продуман и развит. Об этом едва ли не прямо говорит в предисловии к двухтомнику Борис Дубин: "Сад <…> это место, где природа становится культурой, которая, в свою очередь, укоренена в природе и представляет собой ее возделывание". Он – и место в мире, и способ устраивания отношений с миром, и вообще такая ниша для собирания смыслов, которая достойна стать частью разветвленной философской системы (а еще там будут категории Дома, Бездомья, Мастерской, Хранилища, Дороги, Окольных троп…).
Но, с другой стороны, – и все думается, что эта сторона и есть самая главная, – этот сад не умозрителен. Он совершенно конкретный и воспринимается всем телом, всеми органами чувств. Кору его деревьев можно потрогать рукой. Можно услышать запах его цветов и трав, шорох его листьев. (И при этом он не перестает быть тождественным целому необозримому миру, начала и концы которого уходят в неизвестность. А что, каждый из нас, людей, разве не таков?)
Что мне до начала мира
Сейчас его листья шумят
сейчас он это огромное дерево
чьей изнуренной коры я касаюсь
И свет в его кроне
блестит слезами
(Жакоте)
Этот сад – живой, ему бывает и зябко, и счастливо, и больно, и трудно.
В этом небольшом двухтомнике (а это, конечно, двухтомник: одна книга в двух частях) – три авторские линии. Да, непрямые, со сложными траекториями: не раз пересекаются, не раз оказываются параллельными – и все-таки линии, каждая – со своей последовательностью. Каждая важна, и каждая – самостоятельное высказывание со своей темой и интонацией. Две ведут диалог, третья их комментирует и создает акустику для того, чтобы их разговор был слышен. Формирует пространство.
Все эти стихи так или иначе, явно или неявно, прямо или по касательной – о саде как особом состоянии мира: на пересечении природы и культуры; о человеческом опыте сада – его созерцания, переживания, возделывания.
Третья линия – та самая комментирующая, "акустическая" – это черно-белые фотографии Татьяны Ян, сопровождающие оба тома. Почти рисунки (кстати, настоящие рисунки здесь тоже есть). Сама Татьяна называет эти снимки, насколько я знаю, графемами – и это очень точно. Графические высказывания, мгновенные (подобно стихотворениям Жакоте) графики-слепки мгновенных состояний мира, они – именно тогда, когда улавливают, казалось бы, очень конкретное и единственное: одну травинку, прожилки одного листа, тени внутри чашечки одного цветка, – все, без исключения – об архетипике, о проступающих здесь корневых структурах бытия. Само их присутствие в книге останавливает внимание читателя на том, что забота поэзии – вообще, всякой, о чем бы та ни вела речь, – именно это. И что, конечно, поэзия умеет быть не только словесной. Слово – всего лишь один из материалов, хотя и наиболее (в нашей культуре) освоенный, настолько, что мы готовы думать, будто он самый лучший, более прочих подходящий. Графемы Ян – это ведь тоже поэзия. Медитативная и онтологическая лирика. Именно онтологическая, потому что она – не о личных обстоятельствах и чувствах, а о том, как устроен мир: о мире как большом надличном обстоятельстве. И именно лирика, потому что устройство мира здесь – форма (притом ситуативная) личного взгляда.
Об этом хочется говорить так подробно потому, что нечасто случается повод задуматься о поэтическом и метафизическом потенциале фотографии.
Но что же две другие линии – не отмыслимые в книге ни друг от друга, ни от третьей?
Они очень родственны друг другу не только потому, что проговорены, по сути, одним голосом – Ольги Седаковой: и как переводчика, и как автора. И не только потому, что обе объединяет тема, интуиция, образ и сновидение сада. Они родственны еще и в отношении к своему предмету.
У Седаковой это – с самых ранних стихов и с первой же страницы ее части двухтомника:
…эти вишни дыханья темней
собирают и пробуют копоть
неизвестных и сжатых огней.
Собирают, но слаще и чище,
чем придумать позволено мне
в черенках и почтении птичьем,
в трепетанье, в ученье, в уме.
Это ведь не совсем о саде, правда? Даже не в первую очередь о нем.
И при этом отношения с садом-темой, садом-заботой у Жакоте и Седаковой заметно разные.
Фотография Татьяны Ян
Для Жакоте тема (и категория) сада – ведущая, по меньшей мере – явно одна из ведущих. Он – поэт-садовод не только потому, что действительно многие десятки лет именно этим в своем Гриньяне, маленьком альпийском городке, в уединении и удалении от сует цивилизации, и занимается. Он культивирует сад как тему в своей поэзии – тему многообразную, многоголосую, собирающую вокруг себя много разных тем. Даже при том, что это – средство увидеть невидимое, пережить неназываемое, своего рода оптический прибор, – он озабочен тщательной настройкой этого прибора, тонкой шлифовкой его стекол – и воспитанием собственной восприимчивости к нему.
Я иду
В саду из свежих углей
под лиственным их укрытьем
горячая зола на губах
В стихотворения Седаковой сад, скорее, заглядывает, как в большие окна, взгляд из которых направлен, по преимуществу, совсем на другое.
Так, краешком, он мелькнет в стихотворении об Алексее:
Хорошо куда-нибудь вернуться:
в город, где все по-другому,
в сад, где иные деревья
давно срубили, остальные
скрипят, а раньше не скрипели…
Но о чем бы в этом сборнике ни шла речь, всякий раз над этим покачиваются ветки хоть краем глаза замечаемого сада, подрагивает их, перепутанная с солнечными пятнами, тень.
…быстро вошел из сада
и стоит улыбаясь…
И всегда помнится, что этот сад обступает дом, в котором все происходит, – со всех сторон, даже когда о нем прямо не говорится ни слова.
Сад у Седаковой – качество мира, особенная его устроенность, противоположная хаосу и бессмыслию, – вытянутость мироздания в направлении смысла:
Если это не сад –
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Этот осторожный двухтомничек о садах – пожалуй, тот довольно редкий случай, когда в книге важно все: не только слова, но и само оформление книг, и шрифт, и расположение текста на страницах, и (фото)графический комментарий, который – отдельное, самоценное суждение, и цвет страниц – желтоватый, будто бы книга полежала, забытая в саду, под солнцем, выгорела, впитала в себя его жар. Он – цельное триединое высказывание.
Важно еще вот что: это – высказывание философское. Поэзия обнаруживает здесь свои общие корни с метафизикой – да прямо ею и оказывается, оставаясь, что важно, в пределах своих собственных средств, не заимствуя у традиционной метафизики как выстроенной интеллектуальной дисциплины ее громоздкого инструментария. Он, пожалуй, еще и распугал бы чуткие смыслы, доверяющие только осторожным прикосновениям.
А еще важнее прочего, может быть, то, что сад у каждого из авторов – никакая не метафора.
То есть да, он, с одной стороны, – философская категория и может быть в качестве таковой продуман и развит. Об этом едва ли не прямо говорит в предисловии к двухтомнику Борис Дубин: "Сад <…> это место, где природа становится культурой, которая, в свою очередь, укоренена в природе и представляет собой ее возделывание". Он – и место в мире, и способ устраивания отношений с миром, и вообще такая ниша для собирания смыслов, которая достойна стать частью разветвленной философской системы (а еще там будут категории Дома, Бездомья, Мастерской, Хранилища, Дороги, Окольных троп…).
Но, с другой стороны, – и все думается, что эта сторона и есть самая главная, – этот сад не умозрителен. Он совершенно конкретный и воспринимается всем телом, всеми органами чувств. Кору его деревьев можно потрогать рукой. Можно услышать запах его цветов и трав, шорох его листьев. (И при этом он не перестает быть тождественным целому необозримому миру, начала и концы которого уходят в неизвестность. А что, каждый из нас, людей, разве не таков?)
Что мне до начала мира
Сейчас его листья шумят
сейчас он это огромное дерево
чьей изнуренной коры я касаюсь
И свет в его кроне
блестит слезами
(Жакоте)
Этот сад – живой, ему бывает и зябко, и счастливо, и больно, и трудно.