Петербургский журнал "Звезда" выпустил новое издание полного собрания сочинений и писем Леонида Добычина. При жизни писателя (1894–1936) у него вышли два небольших сборника рассказов "Встречи с Лиз" и "Письмо" (оба в конце 20-х годов) и в 1935 г. роман "Город Эн", тоже небольшой по объему – полтораста страниц. Уже в наше время были посмертно опубликованы рассказ "Дикие" и повесть "Шуркина родня", рукописи которых сохранились у друзей писателя. Сам Добычин, предположительно, покончил жизнь самоубийством после того, как его роман и вообще все его творчество подверглось резкому поношению во время очередной советской идеологической кампании – в тот раз "против формализма и натурализма". Мемуаристы пишут, что Добычин был выбран в качестве жертвы именно потому, что у него не было большого имени или важных связей в литературном мире, в Ленинграде он к этому моменту жил всего восемь месяцев, перебравшись туда из Брянска, родом же был из Двинска, ныне Даугавпилса. В общем он был фигурой маргинальной и в этом качестве куда как подходящей для идеологического жертвоприношения. Вряд ли его заушатели думали, что результатом их "критики" будет самоубийство писателя. Строго говоря, факт самоубийства установлен не был, Добычин просто исчез – предварительно отправив свое какое ни на есть имущество к матери в Брянск, а ключ от комнаты отдав близкому знакомому, который, как позднее выяснилось из архивов, был главным на него доносчиком. Жизнь Добычина удивительно похожа на его творчество – некоей подчеркнутой короткостью и незаметностью, чуть ли не анонимностью, а, однажды обратив на себя внимание, повлекла за этим какое-то сюрреалистическое исчезновение.
Но, как принято говорить, рукописи не горят. Тем более книги, однажды выпущенные и сохранившиеся в библиотеках. Добычина вспомнили в 60-е годы, тогда же, когда в поле внимания возвратился Андрей Платонов, только, в отличие от Платонова, Добычина не переиздавали вплоть до перестройки. И тем не менее имя его стало известным и почитаемым в литературных кругах – и отнюдь не официальных: Добычин стал любимым, а пожалуй что и культовым автором у молодых писателей, в литературном андеграунде. Это лучшая слава: тайная, в подполье, у истинных ценителей. Чтобы сделать этот сюжет яснее, скажу только, что Добычин – если не единственный, то главный учитель Довлатова, оказавший на него ни с кем не сравнимое влияние.
Повторю уже сказанное: книги Добычина очень похожи на него самого. Его главный прием – минимализм, нарочитая сдержанность и небывалая в литературе краткость. У него есть рассказы по две и даже по одной странице, тем не менее оставляющие неизгладимое впечатление – и чем короче, тем тяжелее. Действительно, какой может быть жизнь у персонажа, если ее можно уместить на одной странице, меньше любой анкетной? Это и есть тема Добычина – жизнь, сходящая на нет, иссякновение бытия, гибель и конец времен. Апокалипсис; если хотите, "малый".
Добычин ничего не описывает, не объясняет – он показывает, дает крохотные детали, хоть сюжетные, хоть словесные, и эти детали создают полное, исчерпывающее и даже какое-то избыточное представление о жизни его персонажей – и о жизни, которая вокруг них, которая и свела их на нет. Под микроскопом Добычина видно куда больше, чем в самый большой телескоп, – и то правда: в жизни звезд они не хватают. Но у Добычина было свое небо.
Социальная среда добычинских персонажей та же, что у зощенковских, хотя у Зощенко они шумные, а у Добычина тихие. Понятно почему: зощенковские живут в коммуналках, а у провинциалов Добычина еще сохраняются их домишки, огородишки, козы, а когда и коровы. Но они тоже ходят не только в церковь, пока не запрещенную, но и на службу в свои провинциальные канцелярии, а со службы и на митинги.
Маленькие толпы с флагами спускались к главной улице. Толклись перед дворцом труда. Товарищ Окунь, культработница, стояла на балконе со своим секретарем Володькой Граковым.
– Вольдемар – мое неравнодушие, – говорила Катя Башмакова.
На площади Жертв выстроились. Здесь были похоронены капустинская бабушка и отдельно товарищ Гусев.
Закрытое холстом, стояло что-то тощее.
– Вдруг там скелет, – хихикала товарищ Окунь.
Свернули холстину. Приспустились флаги. Заиграл оркестр. У памятника егозили, подсаживали влезавших на трибуну.
– Товарищ Гусев подошел вплотную к разрешению стоящих перед партией задач!
Добычинские герои не только подвергаются стороннему давлению, они и сами при случае готовы давить. В рассказе "Ерыгин" заглавный персонаж не хочет идти "на бухгалтерские", а хочет стать писателем – писать о жизни Красной армии и ответработников, только сознает, что эта жизнь мало ему известна. Но вот к соседке, "белогрудой кассирше Коровиной", на которую заглядывается Ерыгин, приезжает на коне какой-то красный командир. И тогда Ерыгина осеняет, и он пишет такой текст:
По зеленой улице с серыми тропинками разгуливает архиерей и нэпманша – затевают контрреволюцию. Интеллигентка Гадова играет на рояле. Товарищ Ленинградов, ответственный работник, влюбляется. Ездит к Гадовой на вороном коне, слушает трели и пьет чай. Зовет ее в РКП(б), она – ни да ни нет. В чем дело? Гадова выходит кормить кур. Товарищ Ленинградов заглядывает в ящики и открывает заговор. Мужественно преодолевает он свою любовь. Губернская курортная комиссия посылает его в Крым. Суд приговаривает заговорщиков к высшей мере наказания и ходатайствует о ее замене строгой изоляций: Советская власть не мстит.
По существу эта пародия на всю советскую литературу, какой ее хотели сделать и какой она в конце концов стала.
Не нужно думать, что Добычин – сатирик, высмеивающий косный мещанский быт. Он своих героев не высмеивает – он их жалеет. Всех жалеет – и обывателей, и канцслужащих, и "француженку Марью Ивановну Бобкову", и нэпманш Фриду Белосток и Берту Виноград, которым недолго остается "щеголять модами и грацией". А вот появляется интеллигентка:
Докторша заволновалась на скамье. – В Америке, – засуетилась она, – всюду автоматы: опускаете монету, и выскакивает шоколад.
– Скажите, – отвечали ей.
Никто не расходился. Все хотели переждать друг друга. Докторша тянула канитель, рассказывая об Америке. Там, говоря по телефону, можно видеть собеседника. Там тротуары двигаются, там ступени подымаются с идущими по ним. Она рассказывала и рассказывала, под гармонику и топот, и не знала, как ей замолчать, хотя и чувствовала, что никто не верит ей.
И в другом рассказе: "Съешьте плюшечку, – усердствовала мать. – Американская мука – вообразите, что вы – в Америке!"
Дело, повторяем, не в сатире: просто Добычин старается быть точным, демонстрирует действенность своей художественной манеры, своего, если можно так сказать, максималистского минимализма. Когда попал в цель, то говорить лишнее уже ни к чему.
Но вот мы берем роман "Город Эн", фон которого – быт дореволюционный и вполне еще благообразный. А люди те же – обыватели с тем же узким культурным горизонтом, так же остро, столь же убийственными деталями показанные. Но роман Добычина в отличие от его рассказов оставляет светлое впечатление – и не потому, что "жизнь была лучше", а потому что герой другой: мальчик, становящийся писателем, и отнюдь не "Ерыгиным". "Город Эн" можно назвать "Портретом художника в детстве". Можно даже Пруста вспомнить: Добычин сумел "В поисках утраченного времени" свести к полутораста страницам. Мальчик-герой, в котором легко узнать самого автора, не только читает хорошие книги, но читает их очень по-своему, видит в них то, чего не видят другие. Так, в "Мертвых душах" ему больше всего нравится дружба Чичикова и Манилова. Идут разговоры о лотерее с выигрышем в двести тысяч, и мальчик мечтает, что было бы, если б случился у него в семье такой выигрыш: мы бы купили бричку и поехали в город Эн, и там бы я подружился с Фемистоклюсом и Алкидом Маниловыми. Он пишет другу: "Слыхал ли ты, Серж, будто Чичиков и все жители города Эн и Манилов – мерзавцы? Нас этому учат в училище. Я посмеялся над этим". И еще: "Я много читаю. Два раза уже я прочел "Достоевского". Чем он мне нравится, Серж, это тем, что в нем много смешного".
Вот это Довлатов, среди другого, вычитал у Добычина и много говорил об этом.
Вообще же эта добычинская минималистская манера идет от Чехова, как и сама установка не рассказывать, а показывать. Мальчик заранее не любит Чехова, потому что его мать, овдовев, пошла работать на телеграфе, а у Чехова высмеян телеграфист Ять. Но вот ему дают "Степь": "Когда я читал ее, то мне казалось, что это я сам написал".
В "Городе Эн" искусно проведен один прием: у мальчика портится зрение, но он не догадывается об этом, – и однажды, уже в конце книги, случайно заглянув в очки приятеля, понимает, в чем дело.
"Вечером, когда стало темно, я увидел, что звезд очень много и что у них есть лучи. Я стал думать о том, что до этого всё, что я видел, я видел неправильно".
Вот вокруг этой концовки ломают копья литературоведы: хорошо это или плохо, что герой видел мир не так, как другие, а сейчас видит, как все? И нужно ли, мол, писателю бытовое правдоподобие? Но в этой концовке другая, уже самая последняя фраза важнее: такой ли увидит свою любимую Натали прозревший герой, когда она вернется из Одессы?
Леонид Добычин дает основания думать, что в сублимированной "Натали" герой разглядит обыкновенную и весьма приземленную "Тусю". Но он знает, где остановиться, чтобы из блаженного города Эн – этого образа литературы, с этих литературных небес – не возвращаться в реальный советский Брянск.
Очки ему не помешали.
Но, как принято говорить, рукописи не горят. Тем более книги, однажды выпущенные и сохранившиеся в библиотеках. Добычина вспомнили в 60-е годы, тогда же, когда в поле внимания возвратился Андрей Платонов, только, в отличие от Платонова, Добычина не переиздавали вплоть до перестройки. И тем не менее имя его стало известным и почитаемым в литературных кругах – и отнюдь не официальных: Добычин стал любимым, а пожалуй что и культовым автором у молодых писателей, в литературном андеграунде. Это лучшая слава: тайная, в подполье, у истинных ценителей. Чтобы сделать этот сюжет яснее, скажу только, что Добычин – если не единственный, то главный учитель Довлатова, оказавший на него ни с кем не сравнимое влияние.
Добычин ничего не описывает, не объясняет – он показывает, дает крохотные детали, хоть сюжетные, хоть словесные, и эти детали создают полное, исчерпывающее и даже какое-то избыточное представление о жизни его персонажей – и о жизни, которая вокруг них, которая и свела их на нет. Под микроскопом Добычина видно куда больше, чем в самый большой телескоп, – и то правда: в жизни звезд они не хватают. Но у Добычина было свое небо.
Социальная среда добычинских персонажей та же, что у зощенковских, хотя у Зощенко они шумные, а у Добычина тихие. Понятно почему: зощенковские живут в коммуналках, а у провинциалов Добычина еще сохраняются их домишки, огородишки, козы, а когда и коровы. Но они тоже ходят не только в церковь, пока не запрещенную, но и на службу в свои провинциальные канцелярии, а со службы и на митинги.
Маленькие толпы с флагами спускались к главной улице. Толклись перед дворцом труда. Товарищ Окунь, культработница, стояла на балконе со своим секретарем Володькой Граковым.
– Вольдемар – мое неравнодушие, – говорила Катя Башмакова.
На площади Жертв выстроились. Здесь были похоронены капустинская бабушка и отдельно товарищ Гусев.
Закрытое холстом, стояло что-то тощее.
– Вдруг там скелет, – хихикала товарищ Окунь.
Свернули холстину. Приспустились флаги. Заиграл оркестр. У памятника егозили, подсаживали влезавших на трибуну.
– Товарищ Гусев подошел вплотную к разрешению стоящих перед партией задач!
Добычинские герои не только подвергаются стороннему давлению, они и сами при случае готовы давить. В рассказе "Ерыгин" заглавный персонаж не хочет идти "на бухгалтерские", а хочет стать писателем – писать о жизни Красной армии и ответработников, только сознает, что эта жизнь мало ему известна. Но вот к соседке, "белогрудой кассирше Коровиной", на которую заглядывается Ерыгин, приезжает на коне какой-то красный командир. И тогда Ерыгина осеняет, и он пишет такой текст:
По зеленой улице с серыми тропинками разгуливает архиерей и нэпманша – затевают контрреволюцию. Интеллигентка Гадова играет на рояле. Товарищ Ленинградов, ответственный работник, влюбляется. Ездит к Гадовой на вороном коне, слушает трели и пьет чай. Зовет ее в РКП(б), она – ни да ни нет. В чем дело? Гадова выходит кормить кур. Товарищ Ленинградов заглядывает в ящики и открывает заговор. Мужественно преодолевает он свою любовь. Губернская курортная комиссия посылает его в Крым. Суд приговаривает заговорщиков к высшей мере наказания и ходатайствует о ее замене строгой изоляций: Советская власть не мстит.
По существу эта пародия на всю советскую литературу, какой ее хотели сделать и какой она в конце концов стала.
Не нужно думать, что Добычин – сатирик, высмеивающий косный мещанский быт. Он своих героев не высмеивает – он их жалеет. Всех жалеет – и обывателей, и канцслужащих, и "француженку Марью Ивановну Бобкову", и нэпманш Фриду Белосток и Берту Виноград, которым недолго остается "щеголять модами и грацией". А вот появляется интеллигентка:
Докторша заволновалась на скамье. – В Америке, – засуетилась она, – всюду автоматы: опускаете монету, и выскакивает шоколад.
– Скажите, – отвечали ей.
Никто не расходился. Все хотели переждать друг друга. Докторша тянула канитель, рассказывая об Америке. Там, говоря по телефону, можно видеть собеседника. Там тротуары двигаются, там ступени подымаются с идущими по ним. Она рассказывала и рассказывала, под гармонику и топот, и не знала, как ей замолчать, хотя и чувствовала, что никто не верит ей.
И в другом рассказе: "Съешьте плюшечку, – усердствовала мать. – Американская мука – вообразите, что вы – в Америке!"
Дело, повторяем, не в сатире: просто Добычин старается быть точным, демонстрирует действенность своей художественной манеры, своего, если можно так сказать, максималистского минимализма. Когда попал в цель, то говорить лишнее уже ни к чему.
Но вот мы берем роман "Город Эн", фон которого – быт дореволюционный и вполне еще благообразный. А люди те же – обыватели с тем же узким культурным горизонтом, так же остро, столь же убийственными деталями показанные. Но роман Добычина в отличие от его рассказов оставляет светлое впечатление – и не потому, что "жизнь была лучше", а потому что герой другой: мальчик, становящийся писателем, и отнюдь не "Ерыгиным". "Город Эн" можно назвать "Портретом художника в детстве". Можно даже Пруста вспомнить: Добычин сумел "В поисках утраченного времени" свести к полутораста страницам. Мальчик-герой, в котором легко узнать самого автора, не только читает хорошие книги, но читает их очень по-своему, видит в них то, чего не видят другие. Так, в "Мертвых душах" ему больше всего нравится дружба Чичикова и Манилова. Идут разговоры о лотерее с выигрышем в двести тысяч, и мальчик мечтает, что было бы, если б случился у него в семье такой выигрыш: мы бы купили бричку и поехали в город Эн, и там бы я подружился с Фемистоклюсом и Алкидом Маниловыми. Он пишет другу: "Слыхал ли ты, Серж, будто Чичиков и все жители города Эн и Манилов – мерзавцы? Нас этому учат в училище. Я посмеялся над этим". И еще: "Я много читаю. Два раза уже я прочел "Достоевского". Чем он мне нравится, Серж, это тем, что в нем много смешного".
Вот это Довлатов, среди другого, вычитал у Добычина и много говорил об этом.
Вообще же эта добычинская минималистская манера идет от Чехова, как и сама установка не рассказывать, а показывать. Мальчик заранее не любит Чехова, потому что его мать, овдовев, пошла работать на телеграфе, а у Чехова высмеян телеграфист Ять. Но вот ему дают "Степь": "Когда я читал ее, то мне казалось, что это я сам написал".
В "Городе Эн" искусно проведен один прием: у мальчика портится зрение, но он не догадывается об этом, – и однажды, уже в конце книги, случайно заглянув в очки приятеля, понимает, в чем дело.
"Вечером, когда стало темно, я увидел, что звезд очень много и что у них есть лучи. Я стал думать о том, что до этого всё, что я видел, я видел неправильно".
Вот вокруг этой концовки ломают копья литературоведы: хорошо это или плохо, что герой видел мир не так, как другие, а сейчас видит, как все? И нужно ли, мол, писателю бытовое правдоподобие? Но в этой концовке другая, уже самая последняя фраза важнее: такой ли увидит свою любимую Натали прозревший герой, когда она вернется из Одессы?
Леонид Добычин дает основания думать, что в сублимированной "Натали" герой разглядит обыкновенную и весьма приземленную "Тусю". Но он знает, где остановиться, чтобы из блаженного города Эн – этого образа литературы, с этих литературных небес – не возвращаться в реальный советский Брянск.
Очки ему не помешали.