Иван Толстой: В эфире программа Алфавит инакомыслия. У микрофона Андрей Гаврилов и Иван Толстой. После годичного перерыва (он был связан с нашими личными с Андреем этическими обстоятельствами) мы продолжаем наш цикл. Сегодняшний герой – Александр Галич.
Прежде всего, Андрей, давайте, традиционно, сформулируем, почему мы выбрали этого героя.
Андрей Гаврилов: Я бы сказал немножко по-другому. Я бы, наверное, до конца своих дней думал: почему мы его не выбрали, если бы мы его не выбрали. Александр Галич - один из тех людей, который, с моей точки зрения, показывает своим примером процесс появления, развития и, в данном случае, трагического завершения инакомыслия в человеке.
Александр Галич до определенного момента его жизни был абсолютно преуспевающим, с моей точки зрения (я базирую эту точку зрения, - я никогда не встречался с Галичем, - на воспоминаниях и на фактах его биографии), в общем, даже, судя по всему, не очень приятным, советским писателем, драматургом, киносценаристом. Таких мы видели много. Человек не бесталанный, который поставил свой талант на службу (по крайней мере, не протестовал своим талантом против того, чтобы он был поставлен на службу) существующей власти.
Если мы забудем фамилию Галич, забудем его биографию, забудем все, а просто скажем: драматург, получивший премию КГБ, - у кого могут быть сомнения в том, что это за человек? И вдруг в какую-то секунду все меняется. Мы будем говорить о том, как все изменилось, но все изменилось практически мгновенно, и из преуспевающего, богатого, очень успешного бонвивана советской литературы он становится чуть ли не знаменосцем, как бы мы сейчас сказали, протестного движения, изгоем, трагически погибшим буквально через три года после того, как он был выгнан за пределы страны.
Александр Галич, парадоксальная и очень непонятная судьба.
(Песня)
Иван Толстой: Давайте для начала познакомимся с его биографией, причем, именно с советской частью биографии, дойдем, так сказать, до государственных границ, а потом поговорим и о том, что случилось с Александром Галичем в эмиграции.
Александр Аркадьевич Галич (настоящая фамилия Гинзбург) родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), так что недавно исполнилось 95 лет со дня его рождения. Галич - поэт, сценарист, драматург, исполнитель собственных песен. Его отец Арон Самойлович Гинзбург - экономист; мать Фейга Борисовна Векслер, работала в консерватории. Дед, Самуил Гинзбург, был педиатром; дядя — литературовед Лев Самойлович Гинзбург. Младший брат Галича — кинооператор Валерий Гинзбург.
Не знаю, сыграла ли интеллигентность семьи свою роль в выборе Галичем своей нравственно-гражданской позиции. Гадкие утята есть везде.
С 1923 года семья Гинзбургов живет в Москве. И опять – значило ли что-то для Галича место, где они жили: дом Веневитинова в Кривоколенном переулке? Здесь Пушкин впервые читал свою трагедию «Борис Годунов». А Пушкин – для Галича – Бог.
В 1932 году Галич впервые напечатался - стихотворение «Мир в рупоре» появилось в «Пионерской правде». Подпись: Александр Гинзбург.
После девятого класса Галич почти одновременно поступил в Литературный институт им. А. М. Горького и в Оперно-драматическую студию Станиславского. Литературный институт Галич вскоре бросил, а через три года оставил и Оперно-драматическую студию. В 1939-м перешёл в Театр-студию А. Н. Арбузова и В. Н. Плучека. В феврале 1940 года студия дебютировала спектаклем «Город на заре» с коллективным авторством. Одним из авторов пьесы стал Галич. Это был его дебют в драматургии.
От военной службы Галич был освобожден из-за врождённого порока сердца. И этот факт, и три последующих инфаркта стали, вероятно, решающими, когда в роковой декабрьский день в Париже в 77-м его ударит током. Люди со здоровым сердцем чаще всего выстаивают.
В Ташкенте Галич познакомился с актрисой Валентиной Архангельской. В браке с ней появилась дочь Александра (Алёна), которая много помогла нам с Андреем Гавриловым при подготовке этой программы, за что мы ее сердечно благодарим.
В послевоенные десятилетия Александр Аркадьевич пишет множество пьес и киносценариев. Назову некоторые: «Улица мальчиков», «Вас вызывает Таймыр» (в соавторстве с Исаевым), «Пути, которые мы выбираем» (или «Под счастливой звездой», «Походный марш» (или «За час до рассвета»), «Пароход зовут „Орлёнок“», «Много ли человеку надо», «Верные друзья» (совместно с Исаевым), «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу», «Государственный преступник», «Третья молодость», «Бегущая по волнам».
Это была в самом кратком изложении биография нашего сегодняшнего героя. Андрей, а вы когда впервые услышали этого певца, этого исполнителя, и что именно вы услышали, чем заинтересовались?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я думаю, как и большинство, подавляющее большинство советских людей, я услышал его в очень раннем возрасте, не подозревая о том, кто автор тех песен, которые неслись с экрана. Потому что он не только писал сценарии к своим кинофильмам, но он часто писал музыку, а если не музыку ко всему фильму, то, по крайней мере, песни к фильму. Я вам предлагаю послушать песню, которую все наше поколение распевало, не в младенческом, но, по крайней мере, в раннем школьном возрасте, абсолютно не подозревая, что автор у нее Александр Галич, и уж тем более не подозревая, что когда-нибудь это имя будет произноситься совсем по-другому.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Но это было, так сказать, неосознанное знакомство с Галичем. Я помню, как я в детстве засматривался фильмами по его сценариям, будь то “Государственный преступник” или “Вас вызывает Таймыр”. Конечно, очень многие смотрели эти фильмы и очень мало, по крайней мере, из людей моего возраста, кто в то время обращал внимание на фамилию автора сценария. Я думаю, на самом деле вы спрашивали не это, ваш вопрос, очевидно, означает, когда я впервые услышал те песни, которые в итоге и сделали славу Галича и которые привели его к той жизни, которую он то ли добровольно избрал, то ли к которой его толкнула судьба.
Иван Толстой: Конечно, конечно, именно этим я интересовался.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, как ни странно, первая песня Галича, что я услышал, была песня “Облака”. Это была какая-то катушка, найденная мною у родителей, у них была сборная катушка бардов, песни начала 60-х годов, может, быть чуть-чуть ближе к середине, и среди прочих авторов, прочих исполнителей, прочих песен, повторяю, это была сборная мешанина, там была песня “Облака”. Фамилии не было, объявления, кто поет, не было, была только сама песня. И я помню, она меня поразила настолько, что я разбирал тогда мне не совсем понятные слова. Я смог разобрать все, несмотря на помехи, шумы - это, конечно, была не первая копия, а третья, пятая, десятая, и эта песня меня поразила. Вот это было самое первое. Уже то, что потом все пели у костров, в школах, на капустниках, а именно “Про маляров, истопника и теорию относительности”, для меня пришло позже. Хотя, конечно, в биографии Галича и для более продвинутых людей или людей с большими связями в мире “Магиздата”, эта песня появилась раньше. Я думаю, что вы ее помните, Иван, но все-таки я хотел дать ее послушать. Это 1962 год, вторая или третья песня Александра Галича, написанная не для официального сценария или официальной пьесы, а для домашних концертов и “Магиздата”, “Про маляров, истопника и теорию относительности”.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, вы объяснили, когда вы впервые услышали на этой родительской, запрещенным образом подслушанной вами катушке. А когда Галич начал писать песни неофициальные для собственного пользования, для “квартирников”?
Андрей Гаврилов: Официально считается, что первой подобной песней была песня “Леночка”, написанная в 1958 году ночью в поезде, если я не ошибаюсь, “Красная стрела”. Галич ехал к своему другу писателю Юрию Герману и, вспомнив, что он обещал ему привезти песню, сел и написал песню “Леночка”. Честно говоря, я не думаю, что правильно говорить, что это была первая песня, написанная, как вы сказали, для внутреннего пользования. Во-первых, я не уверен, что Галич предполагал, что эта песня будет для внутреннего пользования. По-моему, он ее вез как песню для чего-то, то ли для какой-то постановки, то ли сценария, то ли чего-то подобного, просто она никуда не вошла и осталась только у него в памяти поначалу. Но еще до этого в начале 50-х годов, в середине он сочинял и пел песни под гитару, чуть-чуть стилизуя их или под военные песни, или под вагонные песни, или под блатные, что в общем-то не очень отличается от вагонных. Но он никогда после этого не публиковал их тексты, насколько мне известно, никогда не включал в сборники и никогда не пел их снова. Эти опыты так и остались не зафиксированными. Судя по всему, это были именно стилизации. Если что-то и сохранилось в более позднем исполнении, более поздней записи, то чисто случайно. А так “Леночка”, после этого “Про маляров, истопника и теорию относительности” и песня “Закон природы”, которую почему-то у нас относят к песням безобидным, беззубым, шаловливым, и так далее. В отличие от песни “Про маляров и теорию относительности”, “Закон природы”, с моей точки зрения, - это первая политическая песня Галича, потому что фраза “если все шагают в ногу, мост обрушивается”, я думаю, сам Галич понимал, что этой фразой он ушел в сторону от безобидных песен под гитару, от безобидной туристической бардовской, какой угодно романтики и пошел совершенно другим путем.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, ну а что же побудило Александра Аркадьевича сделать этот самый шаг в сторону?
Андрей Гаврилов: Это, наверное, самый сложный вопрос. К тому времени, как он написал даже “Закон природы”, в общем, самое начало его песенной карьеры, хотя никакой карьеры там не было, скорее песенной судьбы, он, можно сказать, уже 30 лет как печатался. Потому что, если вы помните, его первая публикация была 23 мая 1932-го года в “Пионерской правде”. 30 лет он печатался, 30 лет он получал деньги за свое творчество, его пьесы пользовались огромным успехом, его сценарии пользовались большим успехом тоже, по ним снимались очень популярные фильмы. Даже не хочется перечислять их, кто хочет, посмотрит в интернете. Почему он сделал шаг в сторону? Существует очень распространенная точка зрения, что в чем-то это было реакцией на обиду, которую он испытал тогда, когда его пьеса “Матросская тишина”, написанная в 58-м году и отданная “Современнику”, который только-только зарождался, по просьбе актеров, по просьбе режиссера, по просьбе этого театра, вдруг для него совершенно неожиданно была запрещена. Мне представляется, что какой-то элемент обиды, конечно, остался. Но я абсолютно не согласен с точкой зрения, что именно это и стало побудительным мотивом, именно благодаря этому он и стал петь свои протестные песни. А вот если бы пьесу разрешили, тогда бы, мол, все было бы хорошо. Я не думаю, что это так. Я думаю, что он относился к тем людям, у которых отвращение к чудовищной пошлости вокруг, к чудовищному вранью вокруг, к обману всего и всех, к несбывшимся надеждам, которые тонули в этой оттепели, как в грязи. Вот это было все настолько отвратительно его существу, его естеству, что он стал такое писать. Он не стал, насколько мне известно, писать протестные романы, протестные повести, протестные рассказы - это было не его, его был совершенно иной жанр. И как мы видим, этот жанр был выбран очень удачно, потому что он мгновенно доносился до миллионов людей.
“Магиздат”, как мне представляется, до сих пор до конца не изученное явление, изучить его довольно сложно, потому что магнитофонная пленка еще более непрочный, как оказалось, материал, чем бумага или папиросная бумага для самиздата. “Магиздат” мгновенно проникал повсюду, это в чем-то была замена интернета или торрентов, с которых сейчас скачивают музыку молодых исполнителей. Сегодня был концерт где-нибудь в Челябинске, через два-три дня уже в Москве ходили копии этих записей. Но это уже результат, это уже распространение продукта творчества.
Повторяю, мы так и не знаем, что же именно его подтолкнуло к тому, что от своего привычного амплуа он вдруг сделал шаг в сторону, перешел к совершенно другим вещам. Тем более, насколько мне известно, он практически не встречался в то время с лидерами протестного движения. Намного позже он познакомился с Сахаровым, по-моему, виделся с ним чуть ли не один-два раза. Он не виделся с очень многими фигурами диссидентского движения, которые сделали славу диссидентскому движению, он шел откуда-то от другого. И мне это очень ценно. Потому что, казалось бы, возьмите песню “Про истопника”, которую мы только что прослушали, почему было бы советской власти ее не разрешить? Почему было нельзя в каком-нибудь капустнике, “Голубом огоньке”, где угодно дать Галичу ее исполнить? Он бы, вполне возможно, остался бы таким, нельзя сказать беззубым, но не очень острозубым певцом-сатириком. Были же неплохие советские сатирики, правда? Но, наверное, советская власть не могла бы быть советской властью, если бы не давила все, что хоть на шаг уходило в сторону от главного генерального курса. Советская власть не простила Галичу то, что вместо песен типа “Верные друзья” или “До свидания, мама, не горюй”, он написал “Леночку”, где вывел “цэкакапээсэс”, так нельзя произносить главный и всем народом любимый орган советского управления, он спел песню про пьяниц, что тоже было странно, надо было все-таки заставить его замолчать. Как мы видим, результат немножечко иной: советской власти нет, а песни Галича мы слушаем.
Иван Толстой: Я только хотел, Андрей, вставить маленькую поправку к тому, что вы сказали о его, как вы выразились, неблизости к лидерам правозащитного движения. Все-таки Александр Аркадьевич был членом-корреспондентом Комитета прав человека в СССР. Это вторая правозащитная организация после Инициативной группы по защите прав человека в СССР, которая возникла в нашей стране. И основателями Комитета были Валерий Чалидзе, Андрей Сахаров, Андрей Твердохлебов, а позднее в этот Комитет прав человека в СССР вошли Игорь Шафаревич, Григорий Подъяпольский, Александр Есенин-Вольпин, Борис Цукерман и адвокат Софья Каллистратова. Совсем уж нельзя сказать, что это неизвестные люди или не лидеры. Как раз на этом раннем этапе правозащитного движения это наиболее яркие фигуры.
Андрей Гаврилов: Иван, я прошу прощения, я говорил о начале его песенного творчества, о том, что не они повлияли на появление этих песен. Наоборот, благодаря этим песням он позже пришел к этому. А вот сказать, что он пришел, посмотрел на Твердохлебова или Сахарова, и вдруг решил написать песню “Ночной дозор” - вот такого не было.
Иван Толстой: Конечно, я с вами полностью согласен. Он пришел в этот Комитет прав человека потому же, по тем же моральным соображениям, конечно, по каким и все остальные в него пришли. Андрей, я думаю, что пора нам обратиться к тем песням Галича, которые и показывают его во всей красе, во всей правозащитной своей, моральной, интеллигентской красе. Я думаю, что такой песней мы должны выбрать, если вы не против, песню “Памяти Пастернака”.
Андрей Гаврилов: Да, здесь тем более интересно, что песня “Памяти Пастернака” была исполнена Галичем на его единственном в его жизни публичном песенном выступлении в СССР. Это был 1968-й год, это был вольный град Академгородок в Новосибирске, клуб то ли “Интеграл”, то ли “Под интегралом”, раньше все время называли “Под интегралом”, в последнее время стали появляться статьи, где клуб называется просто “Интеграл”. Неважно. Это было на фестивале в Новосибирске. Галич вышел, и несмотря на то, что организаторы и другие участники фестиваля вроде бы договорились не дразнить власть и петь песни более-менее спокойные - любовь, туманы, туристический рюкзак, он в свое выступление включил песню “Памяти Пастернака”. Сразу хочу сказать, что это очень интересная песня тем, что в ней Галич явно сделал, несмотря на то, что в ней есть точный исторический повод, к ней есть эпиграф, которые привязывает событие песни чуть ли не к определенному числу, но тем не менее, это неточное изложение того, что было. Давайте мы сейчас послушаем песню, а потом я скажу, какие там есть интересные неточности.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была песня “Памяти Пастернака”, впервые исполненная Галичем на единственном в его жизни открытом песенном выступлении в СССР.
Иван Толстой: Андрей, вы обещали сказать о тех неточностях, которые есть у Александра Аркадьевича.
Андрей Гаврилов: Самая вопиющая неточность: он не мог не знать, кто играл на похоронах Пастернака. Никаких лабухов, которые терзали Шопена, там не было, там был Нейгауз, там был Рихтер, там была Мария Юдина. Я долго думал, почему он это сделал, для чего. Я даже не стану разделять изумление мною уважаемой Лидии Корнеевны Чуковской, кто такие украинские письменники и откуда они там взялись. Я думаю, что он пытался использовать повод - похороны Пастернака, отпевание Пастернака, как угодно это называйте, - символом того, как вообще умирали художники и как их хоронила советская власть. Даже те друзья, которые провожали человека в последний путь, все равно всегда знали, что в определенных случаях среди толпы плакальщиков есть те, которые наблюдают, те, которые записывают, кто что сказал, те, которым все равно, что было, те, которые так же ржали над анекдотом или жрали бутерброды, как и те, которые при жизни увольняли. Вот только этим я могу объяснить вкравшиеся какие-то непонятности этого дела. Кстати, Лидия Корнеевна так и не простила Галичу вот этих лабухов. Насколько я знаю, до конца дней она считала, что он так сделать не имел права.
Иван Толстой: Да, мне кажется, что Галич тот шабаш, который устроила власть, то страшное гавканье и тявканье (помните, Пастернак опасался выходить вечером на улицу у себя там в Переделкино, а он был огромный любитель вечерних и утренних прогулок по лесу, у воды и так далее), так вот, этот шабаш он просто переместил на время после его смерти, на время отпевания и поминания его. Но шабаш-то был, и в этом смысле Галич полностью остается в рамках правдивости.
Андрей Гаврилов: Да, конечно.
Иван Толстой: 68-й год в судьбе Галича был вообще из ряда вон выходящим. Помимо участия в бардовском фестивале, он написал «Петербургский романс» - возможно, самую известную свою песню. Причем – когда написал. Между вторжением советских танков в Чехословакию и выходом группы смельчаков на Красную площадь. Воистину, блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.
Вот как сам Александр Аркадьевич рассказывал об этом в программе Радио Свобода, вышедшей в эфир 14 сентября 1975-го.
Александр Галич: В августе 68-го года я жил в Дубне вместе с режиссером Донским, с которым мы работали над сценарием о Шаляпине. И в эту гостиницу, где мы жили, на два-три дня приехали мои близкие очень московские друзья, приехали, чтобы передохнуть от московской суеты. В день 21 августа они рано утром ворвались ко мне в номер и сказали: “Слушай, произошло непоправимое”. Я быстро оделся, взял свой транзисторный приемник, и мы вместе с друзьями моими ушли в лесок неподалеку от гостиницы, сидели, пытались ловить что-нибудь, какое-нибудь известие. Но, как в таких торжественных случаях говорит диктор Левитан, работали все глушилки Советского Союза. Так вот, работали все глушилки Советского Союза, и ничего услышать мы не могли, пока уже много часов спустя не наткнулись на какую-то английскую радиостанцию и узнали, что все, о чем нам сообщили, все правда.
В этот же день мои друзья уехали в Москву. А я как-то быстро, с маху, просто за два часа написал песню под названием “Петербургский романс”, которая, казалось бы, прямого отношения к событиям, которые произошли, не имело, но где-то подспудно почему-то я именно в этот день написал именно эту песню.
А дальше действительно произошло нечто удивительное. Числа 23-го, я продолжал жить в Дубне, мои друзья, как я уже сказал, уехали в Москву, числа 23-го у них собрались их знакомые, родственники, сидели на кухне, как это принято в Москве. Мой друг достал мое стихотворение, тогда оно еще не было песней, а было просто стихотворением, и прочел это стихотворение присутствующим. А присутствовал среди прочих Павел Литвинов. Павел Литвинов, прослушав эту песню, особенно, когда дошло дело до строчек: “И все так же, не проще, век наш пробует нас - можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?”. Павел Литвинов улыбнулся и сказал: “Актуальная песня”. Никто не понял, что он имел этим в виду. Через два дня 25 августа 7 человек, имена которых вы знаете, вышли на Красную площадь, развернув плакаты “Свободу Чехословакии”, “За вашу и нашу свободу”. 7 человек эти были арестованы и отбыли потом соответствующие сроки в тюрьмах, в лагерях, в ссылке. Я был в тот день, когда вернулся из ссылки Павел Литвинов, я пришел к нему, поцеловал его. Вместе с ним была Наташа Горбаневская, Виктор Файнберг, Вадим Делоне, и я им спел эту песню.
Иван Толстой: Последние годы Галича в Москве были исполнены большой напряженности. Охота на волка возрастала с каждым следующим песенным и гражданском поступком Александра Аркадьевича.
В 68-м году он работает (совместно с Марком Донским) над сценарием о Федоре Шаляпине. Сценарий отвергнут.
В 69-м запускает (совместно с Яковом Сегелем) фильм «Самый последний выстрел». Фильм был остановлен на стадии натурных съемок.
70-й год. В прокате идет фильм «Вас вызывает Таймыр». Из титров вырезают фамилию Галича.
В эту пору Валентин Николаевич Плучек решил пригласить Галича, как своего бывшего ученика по студии, выступить с песнями для актеров Театра Сатиры, который он тогда возглавлял, по случаю какого-то праздника на капустнике, куда зрители вообще не допускались. Галич с радостью согласился. Самодельное объявление было вывешено во внутреннем помещении театра, куда посторонние, в том числе зрители, не допускались. Но даже этот сугубо внутренний концерт был категорически запрещён властями. Плучеку позвонили из Министерства культуры и потребовали отменить выступление Галича.
71-й. 29-е декабря. Исключение из Союза писателей.
Вот как описывает этот день биограф Галича Владимир Батшев: “29 декабря собрался секретариат Московской писательской организации, чтобы исключить Галича из состава писателей, отнять у писателя само писательское звание. “Но однажды в дубовой ложе, я, поставленный на правеж, вдруг такие увидел рожи - пострашней карнавальных рож!”. Решение вынесено заранее, и Галич не сомневался в нем, но на побоище пришел. Шли последние дни декабря, последние дни года. Вокруг веселая и оживленная предновогодняя суетня. В здании Центрального дома литераторов было шумно, людно, в малом зале шла бойкая торговля, писатели снабжались снедью к праздничному столу. В ресторане устанавливали елку, развешивали цветочные и электрические гирлянды. А вверху, в комнате № 8, “дубовый зал”, шло заседание секретариата Московского отделения Союза советских писателей, и вопрос на повестке дня стоял один-единственный - об исключении писателя Галича Александра Аркадьевича из членов Союза советских писателей за несоответствие его, Галича, высокому званию члена данного Союза.
Страшные и забавные фигуры, - продолжает Владимир Батшев, - окружали его. “Не медведи, не львы, не лисы, не кикимора и сова, были лица - почти как лица, и почти как слова - слова”. Галич сидел в удобном кресле, курил и с интересом слушал, словно говорили не о нем. Обвинял Галича еще один бывший (ах, как все время забываю, что бывших не бывает) чекист Аркадий Васильев, тот самый, что выступал общественным обвинителем на процессе Синявского и Даниэля, в связях с сионистами, в дружбе с антисемитами и заигрывании с церковниками. Верещали что-то обличительное и эти ничтожества Луконины, Медниковы, Стрехнены, Тельпуговы. “За квадратным столом по кругу в ореоле моей вины все твердили они друг другу, что они друг другу верны”. Выступал и бывший учитель Галича по театральной студии Арбузов. Арбузов вел себя необыкновенно подло, - продолжает Владимир Батшев. - Он припомнил Галичу и выступления против него во времена фронтового театра, и фразу о литературном мародерстве на генеральной репетиции “Города на заре” в 57-м году. Арбузов процитировал стихи Галича из песни “Облака”: “Я подковой вмерз в санный след, в лед, что я кайлом ковырял. Ведь недаром я 20 лет протрубил по тем лагерям”. “Но я же знаю Галича с 40-го года! - патетически восклицал Арбузов. - Я же прекрасно знаю, что он никогда не сидел”. “Правильно, Алексей Николаевич, не сидел. Вот если бы сидел и мстил, это вашему пониманию было бы еще доступно А вот так просто взваливать на себя чужую беду, класть живот за други своя - что за чушь!”, - хотелось крикнуть Галичу. Но он не крикнул”.
Я цитировал биографа Галича Владимира Батшева.
1972-й год. 17-е февраля. Исключение из Союза кинематографистов.
Лето 72-го. Принял крещение у отца Александра Меня.
25-го июня 74-го покинул СССР.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, параллельно с песнями типа “Памяти Пастернака”, “Ночной дозор” или другими песнями, которые теперь, чуть было не сказал мы знаем наизусть, а теперь вдруг подумал, что, к сожалению, это неправильная была бы фраза, нас, которые знают наизусть, становится все-таки не больше, а меньше, но неважно, так вот, параллельно с этой своей жизнью Галич еще мог продолжать жизнь советского драматурга, советского поэта, советского сценариста. Но и это начало меняться. И особенно четко это видно, если вы помните, был такой фильм, он назывался “Бегущая по волнам”, экранизация Грина. Фильм, кстати, очень неплохой. Он сейчас как-то немножко забыт, но напрасно, наверное, его не мешало бы пересмотреть. Фильм заканчивается песней Галича, которая официально называется “Вторая песня шута”, песня из кинофильма “Бегущая по волнам”. Эта песня сохранилась только на фонограмме фильма. Сейчас мы послушаем, как она звучит. Посмотрите, как это отличается от “До свидания, мама, не горюй”.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была “Вторая песня шута” из кинофильма “Бегущая по волнам”. Видите, даже в официальном творчестве, официальных песнях уже начали проскакивать нотки, которым место скорее все-таки в “Магиздате”. Прекрасная песня, ничего не скажешь и, по-моему, совершенно незаслуженно забытая. Мне жаль, что Галич ее не пел на концертах.
Иван Толстой: Ну вот, Андрей, а сейчас уже подошло время прощаться. Это был первый разговор об Александре Галиче в программе “Алфавит инакомыслия”.
Прежде всего, Андрей, давайте, традиционно, сформулируем, почему мы выбрали этого героя.
Андрей Гаврилов: Я бы сказал немножко по-другому. Я бы, наверное, до конца своих дней думал: почему мы его не выбрали, если бы мы его не выбрали. Александр Галич - один из тех людей, который, с моей точки зрения, показывает своим примером процесс появления, развития и, в данном случае, трагического завершения инакомыслия в человеке.
Александр Галич до определенного момента его жизни был абсолютно преуспевающим, с моей точки зрения (я базирую эту точку зрения, - я никогда не встречался с Галичем, - на воспоминаниях и на фактах его биографии), в общем, даже, судя по всему, не очень приятным, советским писателем, драматургом, киносценаристом. Таких мы видели много. Человек не бесталанный, который поставил свой талант на службу (по крайней мере, не протестовал своим талантом против того, чтобы он был поставлен на службу) существующей власти.
Если мы забудем фамилию Галич, забудем его биографию, забудем все, а просто скажем: драматург, получивший премию КГБ, - у кого могут быть сомнения в том, что это за человек? И вдруг в какую-то секунду все меняется. Мы будем говорить о том, как все изменилось, но все изменилось практически мгновенно, и из преуспевающего, богатого, очень успешного бонвивана советской литературы он становится чуть ли не знаменосцем, как бы мы сейчас сказали, протестного движения, изгоем, трагически погибшим буквально через три года после того, как он был выгнан за пределы страны.
Александр Галич, парадоксальная и очень непонятная судьба.
(Песня)
Иван Толстой: Давайте для начала познакомимся с его биографией, причем, именно с советской частью биографии, дойдем, так сказать, до государственных границ, а потом поговорим и о том, что случилось с Александром Галичем в эмиграции.
Александр Аркадьевич Галич (настоящая фамилия Гинзбург) родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе (ныне Днепропетровск), так что недавно исполнилось 95 лет со дня его рождения. Галич - поэт, сценарист, драматург, исполнитель собственных песен. Его отец Арон Самойлович Гинзбург - экономист; мать Фейга Борисовна Векслер, работала в консерватории. Дед, Самуил Гинзбург, был педиатром; дядя — литературовед Лев Самойлович Гинзбург. Младший брат Галича — кинооператор Валерий Гинзбург.
Не знаю, сыграла ли интеллигентность семьи свою роль в выборе Галичем своей нравственно-гражданской позиции. Гадкие утята есть везде.
С 1923 года семья Гинзбургов живет в Москве. И опять – значило ли что-то для Галича место, где они жили: дом Веневитинова в Кривоколенном переулке? Здесь Пушкин впервые читал свою трагедию «Борис Годунов». А Пушкин – для Галича – Бог.
В 1932 году Галич впервые напечатался - стихотворение «Мир в рупоре» появилось в «Пионерской правде». Подпись: Александр Гинзбург.
После девятого класса Галич почти одновременно поступил в Литературный институт им. А. М. Горького и в Оперно-драматическую студию Станиславского. Литературный институт Галич вскоре бросил, а через три года оставил и Оперно-драматическую студию. В 1939-м перешёл в Театр-студию А. Н. Арбузова и В. Н. Плучека. В феврале 1940 года студия дебютировала спектаклем «Город на заре» с коллективным авторством. Одним из авторов пьесы стал Галич. Это был его дебют в драматургии.
От военной службы Галич был освобожден из-за врождённого порока сердца. И этот факт, и три последующих инфаркта стали, вероятно, решающими, когда в роковой декабрьский день в Париже в 77-м его ударит током. Люди со здоровым сердцем чаще всего выстаивают.
В Ташкенте Галич познакомился с актрисой Валентиной Архангельской. В браке с ней появилась дочь Александра (Алёна), которая много помогла нам с Андреем Гавриловым при подготовке этой программы, за что мы ее сердечно благодарим.
В послевоенные десятилетия Александр Аркадьевич пишет множество пьес и киносценариев. Назову некоторые: «Улица мальчиков», «Вас вызывает Таймыр» (в соавторстве с Исаевым), «Пути, которые мы выбираем» (или «Под счастливой звездой», «Походный марш» (или «За час до рассвета»), «Пароход зовут „Орлёнок“», «Много ли человеку надо», «Верные друзья» (совместно с Исаевым), «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу», «Государственный преступник», «Третья молодость», «Бегущая по волнам».
Это была в самом кратком изложении биография нашего сегодняшнего героя. Андрей, а вы когда впервые услышали этого певца, этого исполнителя, и что именно вы услышали, чем заинтересовались?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я думаю, как и большинство, подавляющее большинство советских людей, я услышал его в очень раннем возрасте, не подозревая о том, кто автор тех песен, которые неслись с экрана. Потому что он не только писал сценарии к своим кинофильмам, но он часто писал музыку, а если не музыку ко всему фильму, то, по крайней мере, песни к фильму. Я вам предлагаю послушать песню, которую все наше поколение распевало, не в младенческом, но, по крайней мере, в раннем школьном возрасте, абсолютно не подозревая, что автор у нее Александр Галич, и уж тем более не подозревая, что когда-нибудь это имя будет произноситься совсем по-другому.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Но это было, так сказать, неосознанное знакомство с Галичем. Я помню, как я в детстве засматривался фильмами по его сценариям, будь то “Государственный преступник” или “Вас вызывает Таймыр”. Конечно, очень многие смотрели эти фильмы и очень мало, по крайней мере, из людей моего возраста, кто в то время обращал внимание на фамилию автора сценария. Я думаю, на самом деле вы спрашивали не это, ваш вопрос, очевидно, означает, когда я впервые услышал те песни, которые в итоге и сделали славу Галича и которые привели его к той жизни, которую он то ли добровольно избрал, то ли к которой его толкнула судьба.
Иван Толстой: Конечно, конечно, именно этим я интересовался.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, как ни странно, первая песня Галича, что я услышал, была песня “Облака”. Это была какая-то катушка, найденная мною у родителей, у них была сборная катушка бардов, песни начала 60-х годов, может, быть чуть-чуть ближе к середине, и среди прочих авторов, прочих исполнителей, прочих песен, повторяю, это была сборная мешанина, там была песня “Облака”. Фамилии не было, объявления, кто поет, не было, была только сама песня. И я помню, она меня поразила настолько, что я разбирал тогда мне не совсем понятные слова. Я смог разобрать все, несмотря на помехи, шумы - это, конечно, была не первая копия, а третья, пятая, десятая, и эта песня меня поразила. Вот это было самое первое. Уже то, что потом все пели у костров, в школах, на капустниках, а именно “Про маляров, истопника и теорию относительности”, для меня пришло позже. Хотя, конечно, в биографии Галича и для более продвинутых людей или людей с большими связями в мире “Магиздата”, эта песня появилась раньше. Я думаю, что вы ее помните, Иван, но все-таки я хотел дать ее послушать. Это 1962 год, вторая или третья песня Александра Галича, написанная не для официального сценария или официальной пьесы, а для домашних концертов и “Магиздата”, “Про маляров, истопника и теорию относительности”.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, вы объяснили, когда вы впервые услышали на этой родительской, запрещенным образом подслушанной вами катушке. А когда Галич начал писать песни неофициальные для собственного пользования, для “квартирников”?
Андрей Гаврилов: Официально считается, что первой подобной песней была песня “Леночка”, написанная в 1958 году ночью в поезде, если я не ошибаюсь, “Красная стрела”. Галич ехал к своему другу писателю Юрию Герману и, вспомнив, что он обещал ему привезти песню, сел и написал песню “Леночка”. Честно говоря, я не думаю, что правильно говорить, что это была первая песня, написанная, как вы сказали, для внутреннего пользования. Во-первых, я не уверен, что Галич предполагал, что эта песня будет для внутреннего пользования. По-моему, он ее вез как песню для чего-то, то ли для какой-то постановки, то ли сценария, то ли чего-то подобного, просто она никуда не вошла и осталась только у него в памяти поначалу. Но еще до этого в начале 50-х годов, в середине он сочинял и пел песни под гитару, чуть-чуть стилизуя их или под военные песни, или под вагонные песни, или под блатные, что в общем-то не очень отличается от вагонных. Но он никогда после этого не публиковал их тексты, насколько мне известно, никогда не включал в сборники и никогда не пел их снова. Эти опыты так и остались не зафиксированными. Судя по всему, это были именно стилизации. Если что-то и сохранилось в более позднем исполнении, более поздней записи, то чисто случайно. А так “Леночка”, после этого “Про маляров, истопника и теорию относительности” и песня “Закон природы”, которую почему-то у нас относят к песням безобидным, беззубым, шаловливым, и так далее. В отличие от песни “Про маляров и теорию относительности”, “Закон природы”, с моей точки зрения, - это первая политическая песня Галича, потому что фраза “если все шагают в ногу, мост обрушивается”, я думаю, сам Галич понимал, что этой фразой он ушел в сторону от безобидных песен под гитару, от безобидной туристической бардовской, какой угодно романтики и пошел совершенно другим путем.
(Песня)
Иван Толстой: Андрей, ну а что же побудило Александра Аркадьевича сделать этот самый шаг в сторону?
Андрей Гаврилов: Это, наверное, самый сложный вопрос. К тому времени, как он написал даже “Закон природы”, в общем, самое начало его песенной карьеры, хотя никакой карьеры там не было, скорее песенной судьбы, он, можно сказать, уже 30 лет как печатался. Потому что, если вы помните, его первая публикация была 23 мая 1932-го года в “Пионерской правде”. 30 лет он печатался, 30 лет он получал деньги за свое творчество, его пьесы пользовались огромным успехом, его сценарии пользовались большим успехом тоже, по ним снимались очень популярные фильмы. Даже не хочется перечислять их, кто хочет, посмотрит в интернете. Почему он сделал шаг в сторону? Существует очень распространенная точка зрения, что в чем-то это было реакцией на обиду, которую он испытал тогда, когда его пьеса “Матросская тишина”, написанная в 58-м году и отданная “Современнику”, который только-только зарождался, по просьбе актеров, по просьбе режиссера, по просьбе этого театра, вдруг для него совершенно неожиданно была запрещена. Мне представляется, что какой-то элемент обиды, конечно, остался. Но я абсолютно не согласен с точкой зрения, что именно это и стало побудительным мотивом, именно благодаря этому он и стал петь свои протестные песни. А вот если бы пьесу разрешили, тогда бы, мол, все было бы хорошо. Я не думаю, что это так. Я думаю, что он относился к тем людям, у которых отвращение к чудовищной пошлости вокруг, к чудовищному вранью вокруг, к обману всего и всех, к несбывшимся надеждам, которые тонули в этой оттепели, как в грязи. Вот это было все настолько отвратительно его существу, его естеству, что он стал такое писать. Он не стал, насколько мне известно, писать протестные романы, протестные повести, протестные рассказы - это было не его, его был совершенно иной жанр. И как мы видим, этот жанр был выбран очень удачно, потому что он мгновенно доносился до миллионов людей.
“Магиздат”, как мне представляется, до сих пор до конца не изученное явление, изучить его довольно сложно, потому что магнитофонная пленка еще более непрочный, как оказалось, материал, чем бумага или папиросная бумага для самиздата. “Магиздат” мгновенно проникал повсюду, это в чем-то была замена интернета или торрентов, с которых сейчас скачивают музыку молодых исполнителей. Сегодня был концерт где-нибудь в Челябинске, через два-три дня уже в Москве ходили копии этих записей. Но это уже результат, это уже распространение продукта творчества.
Повторяю, мы так и не знаем, что же именно его подтолкнуло к тому, что от своего привычного амплуа он вдруг сделал шаг в сторону, перешел к совершенно другим вещам. Тем более, насколько мне известно, он практически не встречался в то время с лидерами протестного движения. Намного позже он познакомился с Сахаровым, по-моему, виделся с ним чуть ли не один-два раза. Он не виделся с очень многими фигурами диссидентского движения, которые сделали славу диссидентскому движению, он шел откуда-то от другого. И мне это очень ценно. Потому что, казалось бы, возьмите песню “Про истопника”, которую мы только что прослушали, почему было бы советской власти ее не разрешить? Почему было нельзя в каком-нибудь капустнике, “Голубом огоньке”, где угодно дать Галичу ее исполнить? Он бы, вполне возможно, остался бы таким, нельзя сказать беззубым, но не очень острозубым певцом-сатириком. Были же неплохие советские сатирики, правда? Но, наверное, советская власть не могла бы быть советской властью, если бы не давила все, что хоть на шаг уходило в сторону от главного генерального курса. Советская власть не простила Галичу то, что вместо песен типа “Верные друзья” или “До свидания, мама, не горюй”, он написал “Леночку”, где вывел “цэкакапээсэс”, так нельзя произносить главный и всем народом любимый орган советского управления, он спел песню про пьяниц, что тоже было странно, надо было все-таки заставить его замолчать. Как мы видим, результат немножечко иной: советской власти нет, а песни Галича мы слушаем.
Иван Толстой: Я только хотел, Андрей, вставить маленькую поправку к тому, что вы сказали о его, как вы выразились, неблизости к лидерам правозащитного движения. Все-таки Александр Аркадьевич был членом-корреспондентом Комитета прав человека в СССР. Это вторая правозащитная организация после Инициативной группы по защите прав человека в СССР, которая возникла в нашей стране. И основателями Комитета были Валерий Чалидзе, Андрей Сахаров, Андрей Твердохлебов, а позднее в этот Комитет прав человека в СССР вошли Игорь Шафаревич, Григорий Подъяпольский, Александр Есенин-Вольпин, Борис Цукерман и адвокат Софья Каллистратова. Совсем уж нельзя сказать, что это неизвестные люди или не лидеры. Как раз на этом раннем этапе правозащитного движения это наиболее яркие фигуры.
Андрей Гаврилов: Иван, я прошу прощения, я говорил о начале его песенного творчества, о том, что не они повлияли на появление этих песен. Наоборот, благодаря этим песням он позже пришел к этому. А вот сказать, что он пришел, посмотрел на Твердохлебова или Сахарова, и вдруг решил написать песню “Ночной дозор” - вот такого не было.
Иван Толстой: Конечно, я с вами полностью согласен. Он пришел в этот Комитет прав человека потому же, по тем же моральным соображениям, конечно, по каким и все остальные в него пришли. Андрей, я думаю, что пора нам обратиться к тем песням Галича, которые и показывают его во всей красе, во всей правозащитной своей, моральной, интеллигентской красе. Я думаю, что такой песней мы должны выбрать, если вы не против, песню “Памяти Пастернака”.
Андрей Гаврилов: Да, здесь тем более интересно, что песня “Памяти Пастернака” была исполнена Галичем на его единственном в его жизни публичном песенном выступлении в СССР. Это был 1968-й год, это был вольный град Академгородок в Новосибирске, клуб то ли “Интеграл”, то ли “Под интегралом”, раньше все время называли “Под интегралом”, в последнее время стали появляться статьи, где клуб называется просто “Интеграл”. Неважно. Это было на фестивале в Новосибирске. Галич вышел, и несмотря на то, что организаторы и другие участники фестиваля вроде бы договорились не дразнить власть и петь песни более-менее спокойные - любовь, туманы, туристический рюкзак, он в свое выступление включил песню “Памяти Пастернака”. Сразу хочу сказать, что это очень интересная песня тем, что в ней Галич явно сделал, несмотря на то, что в ней есть точный исторический повод, к ней есть эпиграф, которые привязывает событие песни чуть ли не к определенному числу, но тем не менее, это неточное изложение того, что было. Давайте мы сейчас послушаем песню, а потом я скажу, какие там есть интересные неточности.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была песня “Памяти Пастернака”, впервые исполненная Галичем на единственном в его жизни открытом песенном выступлении в СССР.
Иван Толстой: Андрей, вы обещали сказать о тех неточностях, которые есть у Александра Аркадьевича.
Андрей Гаврилов: Самая вопиющая неточность: он не мог не знать, кто играл на похоронах Пастернака. Никаких лабухов, которые терзали Шопена, там не было, там был Нейгауз, там был Рихтер, там была Мария Юдина. Я долго думал, почему он это сделал, для чего. Я даже не стану разделять изумление мною уважаемой Лидии Корнеевны Чуковской, кто такие украинские письменники и откуда они там взялись. Я думаю, что он пытался использовать повод - похороны Пастернака, отпевание Пастернака, как угодно это называйте, - символом того, как вообще умирали художники и как их хоронила советская власть. Даже те друзья, которые провожали человека в последний путь, все равно всегда знали, что в определенных случаях среди толпы плакальщиков есть те, которые наблюдают, те, которые записывают, кто что сказал, те, которым все равно, что было, те, которые так же ржали над анекдотом или жрали бутерброды, как и те, которые при жизни увольняли. Вот только этим я могу объяснить вкравшиеся какие-то непонятности этого дела. Кстати, Лидия Корнеевна так и не простила Галичу вот этих лабухов. Насколько я знаю, до конца дней она считала, что он так сделать не имел права.
Иван Толстой: Да, мне кажется, что Галич тот шабаш, который устроила власть, то страшное гавканье и тявканье (помните, Пастернак опасался выходить вечером на улицу у себя там в Переделкино, а он был огромный любитель вечерних и утренних прогулок по лесу, у воды и так далее), так вот, этот шабаш он просто переместил на время после его смерти, на время отпевания и поминания его. Но шабаш-то был, и в этом смысле Галич полностью остается в рамках правдивости.
Андрей Гаврилов: Да, конечно.
Иван Толстой: 68-й год в судьбе Галича был вообще из ряда вон выходящим. Помимо участия в бардовском фестивале, он написал «Петербургский романс» - возможно, самую известную свою песню. Причем – когда написал. Между вторжением советских танков в Чехословакию и выходом группы смельчаков на Красную площадь. Воистину, блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые.
Вот как сам Александр Аркадьевич рассказывал об этом в программе Радио Свобода, вышедшей в эфир 14 сентября 1975-го.
Александр Галич: В августе 68-го года я жил в Дубне вместе с режиссером Донским, с которым мы работали над сценарием о Шаляпине. И в эту гостиницу, где мы жили, на два-три дня приехали мои близкие очень московские друзья, приехали, чтобы передохнуть от московской суеты. В день 21 августа они рано утром ворвались ко мне в номер и сказали: “Слушай, произошло непоправимое”. Я быстро оделся, взял свой транзисторный приемник, и мы вместе с друзьями моими ушли в лесок неподалеку от гостиницы, сидели, пытались ловить что-нибудь, какое-нибудь известие. Но, как в таких торжественных случаях говорит диктор Левитан, работали все глушилки Советского Союза. Так вот, работали все глушилки Советского Союза, и ничего услышать мы не могли, пока уже много часов спустя не наткнулись на какую-то английскую радиостанцию и узнали, что все, о чем нам сообщили, все правда.
В этот же день мои друзья уехали в Москву. А я как-то быстро, с маху, просто за два часа написал песню под названием “Петербургский романс”, которая, казалось бы, прямого отношения к событиям, которые произошли, не имело, но где-то подспудно почему-то я именно в этот день написал именно эту песню.
А дальше действительно произошло нечто удивительное. Числа 23-го, я продолжал жить в Дубне, мои друзья, как я уже сказал, уехали в Москву, числа 23-го у них собрались их знакомые, родственники, сидели на кухне, как это принято в Москве. Мой друг достал мое стихотворение, тогда оно еще не было песней, а было просто стихотворением, и прочел это стихотворение присутствующим. А присутствовал среди прочих Павел Литвинов. Павел Литвинов, прослушав эту песню, особенно, когда дошло дело до строчек: “И все так же, не проще, век наш пробует нас - можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час?”. Павел Литвинов улыбнулся и сказал: “Актуальная песня”. Никто не понял, что он имел этим в виду. Через два дня 25 августа 7 человек, имена которых вы знаете, вышли на Красную площадь, развернув плакаты “Свободу Чехословакии”, “За вашу и нашу свободу”. 7 человек эти были арестованы и отбыли потом соответствующие сроки в тюрьмах, в лагерях, в ссылке. Я был в тот день, когда вернулся из ссылки Павел Литвинов, я пришел к нему, поцеловал его. Вместе с ним была Наташа Горбаневская, Виктор Файнберг, Вадим Делоне, и я им спел эту песню.
Иван Толстой: Последние годы Галича в Москве были исполнены большой напряженности. Охота на волка возрастала с каждым следующим песенным и гражданском поступком Александра Аркадьевича.
В 68-м году он работает (совместно с Марком Донским) над сценарием о Федоре Шаляпине. Сценарий отвергнут.
В 69-м запускает (совместно с Яковом Сегелем) фильм «Самый последний выстрел». Фильм был остановлен на стадии натурных съемок.
70-й год. В прокате идет фильм «Вас вызывает Таймыр». Из титров вырезают фамилию Галича.
В эту пору Валентин Николаевич Плучек решил пригласить Галича, как своего бывшего ученика по студии, выступить с песнями для актеров Театра Сатиры, который он тогда возглавлял, по случаю какого-то праздника на капустнике, куда зрители вообще не допускались. Галич с радостью согласился. Самодельное объявление было вывешено во внутреннем помещении театра, куда посторонние, в том числе зрители, не допускались. Но даже этот сугубо внутренний концерт был категорически запрещён властями. Плучеку позвонили из Министерства культуры и потребовали отменить выступление Галича.
71-й. 29-е декабря. Исключение из Союза писателей.
Вот как описывает этот день биограф Галича Владимир Батшев: “29 декабря собрался секретариат Московской писательской организации, чтобы исключить Галича из состава писателей, отнять у писателя само писательское звание. “Но однажды в дубовой ложе, я, поставленный на правеж, вдруг такие увидел рожи - пострашней карнавальных рож!”. Решение вынесено заранее, и Галич не сомневался в нем, но на побоище пришел. Шли последние дни декабря, последние дни года. Вокруг веселая и оживленная предновогодняя суетня. В здании Центрального дома литераторов было шумно, людно, в малом зале шла бойкая торговля, писатели снабжались снедью к праздничному столу. В ресторане устанавливали елку, развешивали цветочные и электрические гирлянды. А вверху, в комнате № 8, “дубовый зал”, шло заседание секретариата Московского отделения Союза советских писателей, и вопрос на повестке дня стоял один-единственный - об исключении писателя Галича Александра Аркадьевича из членов Союза советских писателей за несоответствие его, Галича, высокому званию члена данного Союза.
Страшные и забавные фигуры, - продолжает Владимир Батшев, - окружали его. “Не медведи, не львы, не лисы, не кикимора и сова, были лица - почти как лица, и почти как слова - слова”. Галич сидел в удобном кресле, курил и с интересом слушал, словно говорили не о нем. Обвинял Галича еще один бывший (ах, как все время забываю, что бывших не бывает) чекист Аркадий Васильев, тот самый, что выступал общественным обвинителем на процессе Синявского и Даниэля, в связях с сионистами, в дружбе с антисемитами и заигрывании с церковниками. Верещали что-то обличительное и эти ничтожества Луконины, Медниковы, Стрехнены, Тельпуговы. “За квадратным столом по кругу в ореоле моей вины все твердили они друг другу, что они друг другу верны”. Выступал и бывший учитель Галича по театральной студии Арбузов. Арбузов вел себя необыкновенно подло, - продолжает Владимир Батшев. - Он припомнил Галичу и выступления против него во времена фронтового театра, и фразу о литературном мародерстве на генеральной репетиции “Города на заре” в 57-м году. Арбузов процитировал стихи Галича из песни “Облака”: “Я подковой вмерз в санный след, в лед, что я кайлом ковырял. Ведь недаром я 20 лет протрубил по тем лагерям”. “Но я же знаю Галича с 40-го года! - патетически восклицал Арбузов. - Я же прекрасно знаю, что он никогда не сидел”. “Правильно, Алексей Николаевич, не сидел. Вот если бы сидел и мстил, это вашему пониманию было бы еще доступно А вот так просто взваливать на себя чужую беду, класть живот за други своя - что за чушь!”, - хотелось крикнуть Галичу. Но он не крикнул”.
Я цитировал биографа Галича Владимира Батшева.
1972-й год. 17-е февраля. Исключение из Союза кинематографистов.
Лето 72-го. Принял крещение у отца Александра Меня.
25-го июня 74-го покинул СССР.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, параллельно с песнями типа “Памяти Пастернака”, “Ночной дозор” или другими песнями, которые теперь, чуть было не сказал мы знаем наизусть, а теперь вдруг подумал, что, к сожалению, это неправильная была бы фраза, нас, которые знают наизусть, становится все-таки не больше, а меньше, но неважно, так вот, параллельно с этой своей жизнью Галич еще мог продолжать жизнь советского драматурга, советского поэта, советского сценариста. Но и это начало меняться. И особенно четко это видно, если вы помните, был такой фильм, он назывался “Бегущая по волнам”, экранизация Грина. Фильм, кстати, очень неплохой. Он сейчас как-то немножко забыт, но напрасно, наверное, его не мешало бы пересмотреть. Фильм заканчивается песней Галича, которая официально называется “Вторая песня шута”, песня из кинофильма “Бегущая по волнам”. Эта песня сохранилась только на фонограмме фильма. Сейчас мы послушаем, как она звучит. Посмотрите, как это отличается от “До свидания, мама, не горюй”.
(Песня)
Андрей Гаврилов: Это была “Вторая песня шута” из кинофильма “Бегущая по волнам”. Видите, даже в официальном творчестве, официальных песнях уже начали проскакивать нотки, которым место скорее все-таки в “Магиздате”. Прекрасная песня, ничего не скажешь и, по-моему, совершенно незаслуженно забытая. Мне жаль, что Галич ее не пел на концертах.
Иван Толстой: Ну вот, Андрей, а сейчас уже подошло время прощаться. Это был первый разговор об Александре Галиче в программе “Алфавит инакомыслия”.