Кого-то из антисоветчиков брежневской поры еще и сегодня могут смущать "Вакханалии" Бориса Пастернака. Представлена жизнь отборного культурного круга Москвы 1950-х годов. Описывается рождественский вечер, хотя прямо так не сказано, но можно догадаться – по службе "у Бориса и Глеба" с пламенем свечей, озаряющем шушуны старух, по многолюдному застолью на некоей зимней даче, где в сенях "три корзины сирени,/ледяной цикламен", а
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры –
мир, о котором миллионы не подозревали. Через десяток лет мы будем читать "В круге первом", но там изображение этого мира нас устроит, потому что оно будет дышать гневом и насмешкой, а Пастернак даже "в метках шин на снегу" от казенных "зимов", "зисов" и "татр", на которых советская знать подкатывает к театру, видит "след великой эпохи" и "вековых перемен" после "понесенных утрат".
Он радуется, что в жизни уже есть место и гению сценической Марии Стюарт –
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река –
и гостинной интрижке мрачного сердцееда и скучающей балерины:
Море им по колено,
И в безумье своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.
Перед нами – квазисословное общество. Оно образовалось вскоре после семнадцатого года, почти захлебнулось в конце двадцатых и только теперь, через десять лет после войны и через три – после смерти тирана, обретает ровное дыхание. Государство "рабочих и крестьян" не состоялось. Произошло непроизвольное разделение труда, а значит и семги, поскольку на всех ее не наловиться.
То, что поэту казалось вековыми переменами, было частичным возрождением социальной структуры дореволюционной России. Как и прежде, деньги решали многое, но не все. Все решало положение плюс деньги. Оказалось, что такое устройство общества – устройство природное. Оно должно пройти свой путь от начала до конца. Это движение можно остановить, но оно тут же возобновится.
Сословность есть такая штука, которая не отменяется, а постепенно изживается. Изживается же она так прозаически, что даже обидно: по мере роста общего благосостояния. Скажем еще раз для большей ясности. Общество не может обойтись без сложного и особо сложного умственного и творческого труда. Крупный управленец, инженер, ученый, писатель не даст того, что от него требуется, если будет так же придавлен бытом, как землекоп. Солистка балета не останется солисткой, если будет жить в общаге, как лимитчица, на зарплату уборщицы. Жгучая потребность в особо ценных кадрах и заставила советскую власть обеспечивать их котловым и вещевым довольствием лучше, чем тех, кого продолжали называть трудящимися.
На первых порах основу этого контингента составляли недорезанные большевиками представители старой культуры. "Вакханалии" – ее отголосок.
И своей балерине
Перетянутой так,
Точно стан на пружине,
Он шнурует башмак.
В 1957 году таких башмаков не носили. Они – бабушкины, обуты были специально для этого вечера, для посвященных. Шло время, относительный достаток распространялся на советское простонародье. Раздвигались привилегированные группы. Разбухал образованный слой. Театры заполнялись все более случайным зрителем. Отдельные квартиры и дачи переставали быть редкостью. Бурно нарастало такое грандиозное явление, как товарный дефицит.
Герои "Вакханалий" его не знали. Они отоваривались в закрытых распределителях, обшивались в спецмастерских. Новички же на празднике жизни должны были не получать и не покупать то и это, а доставать. Промышленность перестала поспевать за ростом потребностей советских людей. Не смейтесь, экономисты-первокурсники – так вашим дедам объясняла это дело пропаганда.
Я, со своей стороны, любил острить о доброте Брежнева. Он, мол, искренне хочет всех благ простым советским людям, но не знает иных способов, кроме как печатать и раздавать им дензнаки. От этого росли, в первую очередь, цены и "хвосты" в магазинах. Невежды-академики козыряли термином "денежный навес" (money overhang), этим кошмаром Горбачева. Мы же употребляли термин "равенство в нищете". Оно-то и подготовляло крах социализма.
И вот новая революция. Все опять, но теперь уже стихийно смешалось. Кто был чем-то: в литературе ли, в промышленности ли и с/х, в "экспертном сообществе" – в одночасье стал ничем. Вчерашний (буквально!) мелкий спекулянт начал быстрое продвижение в клуб миллиардеров. Всеобщей заботой осталась добыча, но отныне и навсегда – не товара, а денег. Рвется из-под чекистского сапога диатриба, торжествуют попса и гламур… Культура, пусть худо-бедно, дожила-таки, кажется, до предназначенного конца. Но она еще может помочь справиться с тоской человеку, сознающему происходящее с ней.
Вот в чем напоследок роль "Вакханалий". Жить прошлым, не порывая с настоящим, не забавляя его своим брюзжанием, а спокойно уходя от него в спасительное отчуждение с томиком старых стихов в руке.
Анатолий Стреляный – писатель и публицист, ведущий программы Радио Свобода "Ваши письма"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.
По соседству в столовой
Зелень, горы икры,
В сервировке лиловой
Семга, сельди, сыры –
мир, о котором миллионы не подозревали. Через десяток лет мы будем читать "В круге первом", но там изображение этого мира нас устроит, потому что оно будет дышать гневом и насмешкой, а Пастернак даже "в метках шин на снегу" от казенных "зимов", "зисов" и "татр", на которых советская знать подкатывает к театру, видит "след великой эпохи" и "вековых перемен" после "понесенных утрат".
Он радуется, что в жизни уже есть место и гению сценической Марии Стюарт –
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река –
и гостинной интрижке мрачного сердцееда и скучающей балерины:
Море им по колено,
И в безумье своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.
Перед нами – квазисословное общество. Оно образовалось вскоре после семнадцатого года, почти захлебнулось в конце двадцатых и только теперь, через десять лет после войны и через три – после смерти тирана, обретает ровное дыхание. Государство "рабочих и крестьян" не состоялось. Произошло непроизвольное разделение труда, а значит и семги, поскольку на всех ее не наловиться.
То, что поэту казалось вековыми переменами, было частичным возрождением социальной структуры дореволюционной России. Как и прежде, деньги решали многое, но не все. Все решало положение плюс деньги. Оказалось, что такое устройство общества – устройство природное. Оно должно пройти свой путь от начала до конца. Это движение можно остановить, но оно тут же возобновится.
Сословность есть такая штука, которая не отменяется, а постепенно изживается. Изживается же она так прозаически, что даже обидно: по мере роста общего благосостояния. Скажем еще раз для большей ясности. Общество не может обойтись без сложного и особо сложного умственного и творческого труда. Крупный управленец, инженер, ученый, писатель не даст того, что от него требуется, если будет так же придавлен бытом, как землекоп. Солистка балета не останется солисткой, если будет жить в общаге, как лимитчица, на зарплату уборщицы. Жгучая потребность в особо ценных кадрах и заставила советскую власть обеспечивать их котловым и вещевым довольствием лучше, чем тех, кого продолжали называть трудящимися.
На первых порах основу этого контингента составляли недорезанные большевиками представители старой культуры. "Вакханалии" – ее отголосок.
И своей балерине
Перетянутой так,
Точно стан на пружине,
Он шнурует башмак.
В 1957 году таких башмаков не носили. Они – бабушкины, обуты были специально для этого вечера, для посвященных. Шло время, относительный достаток распространялся на советское простонародье. Раздвигались привилегированные группы. Разбухал образованный слой. Театры заполнялись все более случайным зрителем. Отдельные квартиры и дачи переставали быть редкостью. Бурно нарастало такое грандиозное явление, как товарный дефицит.
Герои "Вакханалий" его не знали. Они отоваривались в закрытых распределителях, обшивались в спецмастерских. Новички же на празднике жизни должны были не получать и не покупать то и это, а доставать. Промышленность перестала поспевать за ростом потребностей советских людей. Не смейтесь, экономисты-первокурсники – так вашим дедам объясняла это дело пропаганда.
Я, со своей стороны, любил острить о доброте Брежнева. Он, мол, искренне хочет всех благ простым советским людям, но не знает иных способов, кроме как печатать и раздавать им дензнаки. От этого росли, в первую очередь, цены и "хвосты" в магазинах. Невежды-академики козыряли термином "денежный навес" (money overhang), этим кошмаром Горбачева. Мы же употребляли термин "равенство в нищете". Оно-то и подготовляло крах социализма.
И вот новая революция. Все опять, но теперь уже стихийно смешалось. Кто был чем-то: в литературе ли, в промышленности ли и с/х, в "экспертном сообществе" – в одночасье стал ничем. Вчерашний (буквально!) мелкий спекулянт начал быстрое продвижение в клуб миллиардеров. Всеобщей заботой осталась добыча, но отныне и навсегда – не товара, а денег. Рвется из-под чекистского сапога диатриба, торжествуют попса и гламур… Культура, пусть худо-бедно, дожила-таки, кажется, до предназначенного конца. Но она еще может помочь справиться с тоской человеку, сознающему происходящее с ней.
Вот в чем напоследок роль "Вакханалий". Жить прошлым, не порывая с настоящим, не забавляя его своим брюзжанием, а спокойно уходя от него в спасительное отчуждение с томиком старых стихов в руке.
Анатолий Стреляный – писатель и публицист, ведущий программы Радио Свобода "Ваши письма"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции.