Иван Толстой: Алфавит инакомыслия. Александр Галич. Программа вторая. Она в большей степени будет посвящена Галичу-изгнаннику.
В 1974 году Александр Аркадьевич вылетел из Москвы, формально - в кармане с приглашением из Израиля. В те годы невозможно было без израильского выезда покинуть советскую территорию. Известны случаи, когда уж совсем русским-перерусским, русакам, но участникам оппозиционного правозащитного движения, в самом КГБ (я знаю такие случаи), в ленинградском КГБ на Литейном дом 4 из ящика, к недоумению этого самого русского правозащитника, следователь или оперативник, точнее было бы сказать, офицер КГБ доставал приглашение из Израиля от родной-переродной тети. И тот должен был в течение двух-трех недель собрать свои манатки и убраться восвояси в свой разлюбимый Израиль, пусть там он наслаждается прелестями капиталистического строя.
Андрей Гаврилов: Нет, Иван, вы ошиблись - в свой любимый ИзраИль.
Иван Толстой: Александр Аркадьевич тоже вылетел из Советского Союза, но попал, конечно, не в Израиль, - он попадет туда несколько позже, буквально через год. Первым местом, где остановился Галич, был Франкфурт-на-Майне. После небольшой встречи с членами организации НТС (Народн-Трудовой Союз) в издательстве “Посев” Галич отправился в Норвегию, потому что именно в этой стране его ждали с выступлениями. Он был уже когда-то в Норвегии в начале 60-х годов, ему понравилась эта страна. И он даже подумывал, не останется ли он там надолго. Хотя надо сказать, что от предложения принять норвежское гражданство или, точнее, стать подданным норвежского королевского двора он сразу же отказался, выдвинув встречное условие, что он останется политическим беженцем навсегда, то есть апатридом, человеком без родины. Не знаю, имел ли в виду Галич, помнил ли он, что именно такой выбор делало большинство русских эмигрантов первой волны, скажем, Бунин или Куприн, Борис Зайцев, Марина Цветаева, они не получили никакого французского гражданства или гражданства других стран, которые их приютили, они оставались апатридами, людьми без гражданства. Это было проявление морального императива, верности старой России. Чему оставался верен Галич? Трудно сказать. Русскому искусству, самому себе, своей артистической независимой вольной позиции, чему-то подобному? В Норвегии Галич прожил недолго, несколько месяцев, но успел выпустить и свою пластинку, и дать некоторое количество концертов. Запись одного из них сохранилась в архиве нашего радио. Давайте его послушаем.
(Звучит песня „Когда я вернусь”)
Иван Толстой: Это был фрагмент записи Александра Галича в Норвегии, осень 74-го года.
Андрей Гаврилов: В том же 74-м году на студии Арне Бендиксена в Норвегии была выпущена первая пластинка Галича. Как и очень многие барды, он хотел, во-первых, чтобы запись его пластинки, тем более первой, была сделана в студии, а не на концерте, и чтобы ему помогали какие-нибудь другие музыканты. С моей точки зрения, это очень распространенная ошибка бардов. Не нужно, чаще всего не нужно, чтобы их поддерживали другие музыканты. Но одновременно с этим я прекрасно понимаю, как им, наверное, хочется услышать свою музыку в более-менее, как они считали, нормальной аранжировке. Как бы то ни было, студия Арне Бендиксена предоставила Галичу студийных музыкантов, вместе с которыми он и записал половину пластинки. Вторая половина была записана привычным для нас образом - просто под гитару.
Галич очень гордился этой пластинкой и в фильме “Беженцы ХХ века”, который целиком снят в Норвегии, и его ведет, рассказывает и постоянно комментирует Галич, находящийся почти все время в кадре, он с радостью и гордостью, с вполне понятной радостью и вполне понятной гордостью, эту пластинку показывает.
Иван Толстой: Надо сказать, что Александр Аркадьевич уезжал в эмиграцию уже автором своего песенного сборника, книжка так и называлась “Александр Галич. Песни”, была она выпущена в 1969 году издательством “Посев”. Вот почему это и была первая организация (НТС, которой принадлежал и “Посев”), которая приняла его с распростертыми объятиями и устроила ему овацию у себя во Франкфурте.
Кстати, эта книжка сейчас передо мной, и я смотрю, что обложку выполнил художник Олег Соханевич, человек с яркой биографией и тоже очень известный в истории эмиграции. Это был художник и могучий пловец, который вместе со своим напарником выпрыгнул с борта корабля, который шел между Сухуми и Батуми, и отправился вплавь, а затем на резиновой лодочке, которую они надули в море, ночном море, отправился в Турцию. Так начался его собственный путь к свободе. Этот прыжок и поступок Олега Соханевича воспет, как известно, в песне Алексея Хвостенко.
Так вот, первая книжка, выпущенная Галичем, была, конечно, тоже той солю на советские и на чекистские раны, которые привели к резкому обращению с Александром Аркадьевичем, лишению его всевозможных пайков, возможности печататься в Советском Союзе, выступать, его начали вырезать из титров, и так далее. То есть когда начало происходить все то, о чем мы говорили с вами, Андрей, в предыдущей программе.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, прощу прощения, что вас перебиваю, я просто перед тем, как придти в студию, перечитал протокол заседания секретариата Союза писателей, на котором было принято решение об исключении Александра Галича из этой славной организации. Я впервые обратил внимание на то, что у выступавших, которые все время говорили о сборнике Галича, хочешь, не хочешь, но проскальзывает какой-то элемент зависти. Смотрите: да, антисоветчик, сейчас мы его уничтожим, раздавим. Дальше непонятно: то ли смотрите, не побоялся. То ли - но смотрите, его на Западе издают. Потому что до смешного приводят они аргументы, которые вроде бы должны навсегда уничтожить Галича, но даже сейчас, спустя столько лет, при чтении этой стенограммы ты понимаешь, насколько эти аргументы его на самом деле возвеличивали.
Иван Толстой: Да, я согласен. Между тем, завидовать было чему: книжка в твердом переплете, хотя она небольшая, в ней 130 страничек, но у нее художественная суперобложка, выглядит она очень импозантно, широчайшие поля, толстая прекрасная бумага. Словом, на зависть любому советскому поэту, а уж тем более человеку, у которого ни одна строчка из этой книги не могла быть напечатана на родине.
И вот так его за границей эмиграция приветствует. Словом, я веду это к тому, что Галичу было с чем приезжать, у него были те верительные грамоты, если уподоблять дипломатическому посланнику, для предъявления городу и миру.
Но, конечно же, предъявить хотел он не только сборник старых песен, но предъявить то, в чем он был особенно силен, - свое песенное творчество, исполнение. Радио Свобода, куда поступил Галич в 74 году и где он получил свою собственную программу, свое собственное время в эфире, конечно, Радио Свобода помогло распространению его славы, его имени, как вообще мало кто Галичу помог. Он себя сделал сам и в радиопрограммах также.
Когда Галича не стало, вышла небольшая, тоненькая книжка, в ней всего 172 страницы, которая называется “У микрофона Александр Галич”, ее выпустило наше радио вместе с издательством “Эрмитаж”, американским издательством, которое возглавляет Игорь Ефимов, также одно время участник наших программ. А книжку подготовили Юлиан Панич, режиссер, Сергей Юрьенен, редактор культурных программ, хорошо известный тем, кто слушает наше радио, и Ариадна Николаева, редакторша в нашей мюнхенской штаб-квартире. Дополнительные материалы Андрея Синявского и Марии Розановой.
Это избранные тексты и записи, это совсем не все, что Галич исполнял у нас на радио, но это наиболее характерные песни с рассказами, песни с комментариями, песни с примечаниями, с историями. Вот на этом Галич особо и прославился. У каждой песни было некое вступление, некая драматическая составляющая, рассказывающая о том, как эти песни создавались. Андрей, что вы предлагаете послушать нам в этом жанре - в жанре Галича рассказчика и исполнителя?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, мне всегда было очень интересно смотреть на эту книгу, листать ее, прослушивать записи программ Галича, потому что я все пытался понять, существует ли граница, существует ли грань: перед отъездом Галича, Галич еще советский, и после отъезда - Галич эмигрантский. И я подумал, что, наверное, нет. Посмотрите, как часто и как много он исполняет песен, написанных в СССР, написанных тайно, в отличие от нового периода, когда он мог писать открыто, сколь эти песни по-прежнему были актуальны. (Господи, как страшно, что многие из них актуальны до сих пор. Я однажды сказал и могу только повторить: я очень надеюсь дожить до того времени, когда песни Галича будут непонятны и неактуальны, когда фраза “Отечество в опасности: наши танки на чужой земле”, например, будет вызывать недоумение, и люди полезут в справочники, в примечания, чтобы понять, что имеется в виду. Дай бог, чтобы это когда-то произошло).
Прошу прощения, я отвлекся. Ну так вот, исполняя свои старые песни, Галич практически не менял, я имею в виду не только текст, он не менял их интонационно, что для меня очень важно, потому что это показывает, что он как хотел подпольно, так и писал, он не боялся писать все то, что он в итоге и создал. Это не то, что: сейчас я напишу такой вариант, поругают немножечко, ничего страшного. А потом вырвался на свободу, я имею в виду не радиостанцию, вырвался на свободу, и теперь я напишу подлинный текст. Такого не было, он с самого начала писал именно то, что хотел.
Мне кажется, Галич очень облегчил нам с вами работу, потому что мы можем не делить его песни, написанные в СССР, и песни, написанные в эмиграции, они все-таки предстают перед нами как один том, один поток, одна мысль, облеченная в рифму и музыку. У меня есть несколько любимых песен Галича, и я предлагаю послушать сейчас одну из них, тем более, что, как вы говорите, к ней есть предисловие, - это песня “Тонечка”.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Сегодня опять рассказ об одной песне. Впрочем, то, что я хочу рассказать, казалось бы, не очень связано с песней, которую я в конце спою. Связал биографию человека, о котором я хочу рассказать, и биографию героя этой песни не я, связалась она как-то в людском сознании, и об этом, собственно, я и хотел бы вам сегодня рассказать. В конце 40-х годов в квартире, где я жил у моих родных, стал появляться, и довольно часто, молодой человек, милый, веселый, приветливый. Появлялся он обычно с очень хорошенькими барышнями, вызывавшими зависть у моих родных и у меня, грешного. Я приходил в комнату, где они собирались, сидел вместе с ними. Молодой человек, когда я входил, вскакивал, проявлял чрезмерную, преувеличенную учтивость и почтение, хотя по возрасту он был не так уж много моложе меня, но все-таки моложе, а в ту пору эта разница казалась совсем значительной. Тем более, что молодой человек был учеником театральной школы, а я в ту пору был уже известным драматургом.
Известным я стал случайно, просто мы с Исаевым написали пьесу-водевиль “Вас вызывает Таймыр”, и вот эта пьеса “Вас вызывает Таймыр” прошла по театрам Советского Союза просто как эпидемия гриппа. Не то чтобы пьеса была такая особо замечательная, а нам повезло, повезло, печально, разумеется. Потому что как раз месяца за три до того, как мы закончили эту пьесу, было опубликовано очередное постановление партии и правительства, которое называлось “О репертуаре драматических театров”. Там подвергалась жестокой критике репертуарная политика театров, которые увлекаются иностранными пьесами, поставленными исключительно, как было сказано в постановлении, “в угоду ложно понятой занимательности и в погоне за успехом у самой нетребовательной части зрителей”. И театры оказались в очень трудном положении, у них были сняты с репертуара множество идущих уже пьес. Театры в то время были на хозрасчете, то есть они получали то, что они зарабатывали. И положение театров было, как я сказал, просто бедственным, во многих театрах месяцами не платили жалование актерам.
И вот тут появилась наша пьеса “Вас вызывает Таймыр”, во-первых, в ту пору довольно смешная, такой водевиль незамысловатый, но смешной, с непрерывным действием, во-вторых, безумно дешевый, для постановки нужна была декорация одной комнаты, четыре кровати и телефон, современные костюмы, в основном же четыре пижамы. И поэтому театры набросились на эту пьесу, она шла всюду. Я неожиданно проснулся в один день знаменитым. Естественно, молодой человек, актер, вернее, еще ученик театральной школы вскакивал, когда я входил в комнату.
Потом этот молодой человек исчез. Я как-то спросил у своих родных, где он, что с ним. Он сказали: да он бросил театральную школу, поступил в университет, говорят, женился, остепенился. И вот в годы Хрущева звезда этого молодого человека взошла необычайно высоко, взлетела, так сказать, в самое поднебесье. Позабыв о своих былых красавицах, этот молодой человек женился на дочери первого генерального секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева и стал, как острили, принцем-комсоргом, по аналогии с известным выражением принц-консорт. Звали этого молодого человека Алексей Аджубей. Многие из вас, конечно, помнят этот стремительный взлет никому не известного молодого человека, который в годы, последние годы, предшествовавшие падению Хрущева, был главным редактором “Известий”, был председателем Иностранной комиссии Верховного совета, членом ЦК, генеральным секретарем Союза журналистов и, вероятно, имел еще множество всяких должностей.
Он стал известен не только в Советском Союзе, но и во всем мире, он встречался с покойным президентом Кеннеди, он встречался с покойным Папой Иоанном ХХIII, и вообще фигура была яркая, выдающаяся и чрезвычайно занимательная. Я должен сказать, что он был талантливым человеком. Я говорю “был” не потому, что его не существует, его не существует на политической арене, но он жив и, надеюсь, будет жить еще долго. Он был талантливый журналист, бесспорно, и талантливый организатор. Он умел хорошо сделать себе, как это полагается руководителям, но он умел сделать хорошо и тем, кто работал вместе с ним. Сейчас он, кажется, работает где-то в тишине в журнале “Советский Союз” и заведует каким-то небольшим отделом. Звезда его с падением Хрущева закатилась.
Но еще в пору его величия я написал песню, которую никак не связывал с ним, - “Тонечка”. Простая жанровая песня, жестокий романс из цикла “О чем поют в Останкино”. И песне этой повезло, как некоторым моим песням, они довольно быстро потеряли авторство, они стали распеваться, и никто не говорил, кто эту песню сочинил. И когда на одном из моих домашних концертов в первый раз люди попросили меня: “Спойте “Аджубеечку”. Я сказал: “Помилуй бог, я такой песни не писал”. “Ну как же, это ваша песня “Она вещи собрала”?”. Я говорю: “Да, но песня называется “Тонечка”. Они сказали: “Нет, песня называется “Аджубеечка”, и вы уж с нами не спорьте. Это уже стало широко распространенным названием этой песни”.
И вот так связалась биография Алексея Аджубея с биографией героя этой песни, хотя, повторяю, когда я писал, я о нем не думал и я ничуть не полагал, что в чем-то они похожи. А вот в сознании людей они связались. Вот эта песня “Тонечка” - “Аджубеечка”.
(Звучит песня „Тонечка”)
Иван Толстой: Вокруг деятельности, жизни, судьбы Александра Аркадьевича в эмиграции существует целый ряд мифов. Почему Галич уехал из Мюнхена и сменил его на Париж? Хотел ли Галич вернуться? Почему он погиб? Был ли это несчастный случай или все же убийство? Обо всем этом, конечно, следует поговорить, попробовать наметить какие-то точки над i, потому что не на все вопросы у нас существуют ответы.
Прежде всего: почему Галич уехал из Мюнхена в Париж? На это есть объяснения современников, не будем питаться домыслами. Давайте процитируем некоторых мемуаристов, которые были рядом с Александром Аркадьевичем в те годы. Сотрудница мюнхенской штаб-квартиры Свободы Юлия Вишневская, правозащитница, писательница, эссеист, начало конфликта видит в самом появлении такой крупный фигуры, как Галич.
Он - поэт, драматург, знаменитость, оказался в окружении просто редакторов. Масштабы несопоставимые. Например, Галина Зотова вела на радио маленькую программу “Они поют под струнный звон”, позднейшее название “Они поют”, и в этой программе часто пускала песни Галича, жившего в СССР. Теперь же Галич явился живьем и о песнях, исполнителях, писателях и нравах в Советском Союзе мог рассказать сам. Администрация радио распорядилась рубрику Галины Зотовой закрыть. Так вспоминает Юлия Вишневская.
Справедливо ли это было сделано по отношению к опытной сотруднице Зотовой? Нет. Но держать две бардовские программы в одной редакции нереально. Как отреагировали многие ветераны станции? Традиционно: вот приехал из Советского Союза еврей, и стали мы людьми второго сорта.
Второй причиной недовольства Галичем, пишет Вишневская, стали галичевские сердечные похождения.
А третьей - желание поправить свое материальное положение за счет радио. „И вот тут, - я цитирую Юлию Вишневскую, - нашелся некий „доброхот“, который и присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от своих финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он жил еще в Советском Союзе.
“Это деньги, всего лишь деньги, западные люди это хорошо понимают”, - сказал мне Галич, - продолжает Юлия Вишневская, - и вопрошающе посмотрел на меня своим грустным совиным оком. Я отрицательно замотала головой, но не сказала ничего. Просто не нашла, не сообразила, что сказать, я вообще соображаю медленно, а значит, вина за все то, что произошло потом, в значительной степени лежит и на мне. Очень похожим образом отреагировала на точно такой же разговор с Галичем и Мария Васильевна Розанова”.
Я цитировал воспоминания Юлии Вишневской.
Итак, Галич перебирается в Париж. В Париже ему довелось прожить всего один год, чуть может быть больше. Осенью 1976 года он поселился в Париже недалеко от редакции журнала “Континент”, около Триумфальной арки и начал регулярно ходить в парижское бюро Свободы.
Вот тут нужно, прежде всего, подчеркнуть ту небольшую ошибку, которую совершают биографы Галича, когда говорят о том, что именно под Александра Аркадьевича была создана культурная редакция в Париже и вообще чуть ли не само бюро. Нет, парижское отделение Радио Свобода, корпункт был открыт в середине 60-х годов, и известны все имена тех сотрудников, которые его возглавляли, - Билл Коди был его директором, Джеймс Критчлоу возглавлял после Коди, затем там работал Гайто Газданов, там работал Александр Бахрах, там появилась Фатима Салказанова и Семен Мирский, было множество людей, которые сотрудничали со Свободой, причем штатно сотрудничали, еще до появления Александра Аркадьевича.
Но то, что Галич прибыл в Париж и стал работать как фрилансер, то есть как внештатник, стал ходить в редакцию и записывать свои программы, а они уже теперь представляли собой не только песни с комментариями, но он разнообразил свои жанры и свои темы, так вот его появление в Париже, конечно, помогло составить впечатление о том, что именно парижское бюро - это бюро культуры, в отличие от Мюнхена, где комментировались и передавались политические программы, и экономические, и информационные. Шли, новости, например.
Из Парижа, из парижской студии шли в основном программы, посвященные культуре, - литературе, выставкам, французской жизни, некоторые авторские программы, например, программа Марии Розановой и Андрея Синявского “Мы за границей”, обзоры журналов, беседы на литературные темы, множество интервью с приезжавшими из Советского Союза, приезжавшими навсегда или проезжавшими через французскую столицу, а иногда даже и с теми, кто подумывал, не остаться ли на Западе и в результате, конечно, оставался, потому что после выступления у микрофона Свободы трудно было бы себе представить возвращение такого человека назад в Москву или Ленинград.
Так вот, появление Галича привело к консолидации, по крайней мере, этого представления о культурной значимости парижского бюро. Хотя все те, кто участвовал, или почти все те, кто участвовал в культурных программах Радио Свобода парижского бюро, были внештатниками - это Владимир Максимов, главный редактор журнала “Континент” и Наталья Горбаневская, которая была заместителем Максимова и сотрудницей “Русской мысли”, это Виктор Платонович Некрасов, который тоже приходил исключительно на запись своей программы или побеседовать у микрофона. Единственным человеком, который состоял в штате и выполнял роль организатора всех этих культурных программ, был писатель Анатолий Гладилин. Но отдела культуры, повторяю, не существовало формально. Это, естественно, мелочи и, конечно, придирки.
А вот биографы, на которых я сослался, биографы заслуживают, может быть, некоторого внимания в нашем сегодняшнем разговоре. Прежде всего, это Василий Бетаки, друг Александра Аркадьевича, который писал много о нем и в своих воспоминаниях “Снова Казанова”, они есть в сети, и в большом предисловии к книжке стихотворений и поэм Александра Галича в большой серии Библиотеки поэта, издание 2006 года, предисловие называется “Началось все дело с песенки”. Бетаки хорошо себе представляет жизнь Александра Аркадьевича, тем более, что он тоже эмигрант, парижанин и работал там же, в так называемом отделе культуры в парижском бюро, вместе со своей тогдашней женой Виолеттой Иверни.
Но затем появилась по-настоящему большая, толстенная биография Галича, которую написал житель Франкфурта-на-Майне Владимир Батшев, книга называется “Александр Галич и его жестокое время”. Надо сказать, что название мне нравится, оно привлекательное. Книжка вышла в издательстве “Литературный европеец” - это журнал, который возглавляет Батшев, в 2010 году. Книжка, в основном, продается за границей, - в Москве, честно говоря, я не видел ее в продаже. А вы, Андрей?
Андрей Гаврилов: Нет, я не видел ее, я знаю о ней. Конечно, я знаю другую книгу - это книга Аронова, я думаю, вы о ней сейчас тоже скажете. По-моему, я, может быть, ошибаюсь, всего лишь два больших опуса, два больших тома, посвященных биографии и жизни Галича.
Иван Толстой: Да, совершенно верно. Михаил Аронов в издательстве „Новое Литературное Обозрение“ в 2012 году вторым изданием выпустил биографию Галича. Кстати, подзаголовок - “Полная биография” - немножко меня позабавил. Полоная? Нечего добавить, что ли? Некоторые ошибки о структуре Радио Свобода я, кстати, взял у Михаила Аронова. Один важный вопрос: хотел ли Галич вернуться в Советский Союз? Во многих воспоминаниях, публицистических статьях, где рассказывается об этом завершающем эмигрантском этапе его жизни, о парижской поре, очень много говорится о том, что Галича преследовало безденежье, долги, сложные запутанные сердечные истории, жизнь на несколько домов, раздиравшие его противоречия, полная непонятность и туман впереди, непонимание своего будущего и своей судьбы.
Свойственна ли была Галичу такая острая ностальгия, на которой могли бы сыграть те злые силы, назовем их так, которые мечтали заманить Галича в Советский Союз для того, чтобы разрушить это единство эмиграции и вырвать с корнем это наиболее, может быть, яркое в те годы растение, символ свободного человека, который вырвался из Советского Союза, живет в эмиграции и которому сопутствует успех?
Это вопрос, на который ответа нет. Да, Галич очень много говорил, признавался о том, что он тоскует и по Москве, и по слушателям своим. И все эти бесконечные исполнения, цитирование его песен “Когда я вернусь”, и так далее, все, конечно, говорит в пользу того, что он не был до конца в своей тарелке.
А потом наступил роковой день 15 декабря 77-го. День, описанный многими мемуаристами, в том числе, коротко знавшими Галича, но, подчеркиваю, не присутствовавшими в квартире в момент его смерти.
Если суммировать воспоминания, трагическое происшествие сводится к следующему. Александр Аркадьевич купил сложный дорогостоящий музыкальный комбайн, выписал его из Италии - так было дешевле. Комбайн доставили в квартиру. Жена Галича Ангелина Николаевна спустилась в магазин, а счастливый Александр Аркадьевич стал распаковывать “музыку”, как он этот комбайн в предвкушении называл. Жена вернулась через 20 минут, Галич был мертв.
Мемуаристы разделились на две группы - сторонников убийства и сторонников несчастного случая. У биографа Владимира Батшева собрание свидетельств занимает 10 страниц, у биографа Михаила Аронова целых 80, но ответа нет ни там, ни тут.
Одна сторона говорит: не верю, ведь Галич всю жизнь был связан с исполнительством, с магнитофонами, с квартирниками, с пленками. Они среди записывания был как у себя дома.
Другая сторона: Галич ничего не понимал в технике, он признавался, что когда щелкает выключателем, всякий раз удивляется, почему загорается лампочка.
Биограф Батшев создает сценку возможного последнего разговора Галича с женой, подчеркиваю - возможного. Мы жадно ищем любые драматические детали последних минут, а Батшев как в какой-нибудь ЖЗЛке пишет следующее: “Галич посмотрел в окно... Нюша не почувствовала его взгляда. Не обернулась. Неожиданно пронзила боль. Где-то у сердца”.
В общем: Гете откинулся в кресле и задумался.
Михаил Аронов, напротив, отсебятиной не занимается и дает широкий историко-криминальный контекст борьбы советской разведки с неугодными внутренними и внешними эмигрантами. В этом контексте трагическая судьба Галича смотрится очень убедительно, но опять-таки прямых доказательств нет. А по числу пропагандистских нападок в советской печати многолетняя атака на Галича ничуть не превосходит атаки на всех тех, кого не убили.
Но чтение ароновской биографии, безусловно, захватывает и дает обильную пищу для понимания эпохи. Всем искренне рекомендую.
Андрей Гаврилов: Я хочу добавить, что есть свидетельство Михаила Шемякина, который собирался, по его словам, выпустить пластинку Галича. Шемякин говорит, что эта аппаратура была заказана Галичем именно для того, чтобы дома попробовать записать некоторые песни, которые потом должны были войти в пластинку. И между прочим, это единственное свидетельство, которое я знаю, где указывается, что это должна была быть записывающая аппаратура. Потому что, если мы посмотрим воспоминания разных людей, мы встречаем совершенно разные вещи. Некоторые говорят, что это была телевизионная антенна, некоторые говорят, что это была радиоантенна, некоторые говорят, что это был музыкальный комбайн, а тут мы получаем свидетельство, что это был магнитофон. Я просто к тому, что не всем свидетельствам всегда можно доверять, бывают случаи, когда люди что-то себе невинно совершенно придумывают и потом всю жизнь уверены, что это было правдой. Но это ладно.
Я хотел добавить, что смерть Галича потрясла не только Париж, но она потрясла и Москву насколько, что на следующий день после его трагической гибели в двух московских театрах, Театре на Таганке и в театре “Современник”, были проведены в антрактах спектаклей митинги его памяти, а в Театре сатиры после окончания спектакля был организован вечер памяти, где Александр Ширвиндт читал стихи Галича.
Хочу напомнить нашим слушателям, что Галич был абсолютно запрещен, что любое упоминание его в официальной советской жизни было, кроме как ругательное, невозможно, и что люди, которые делали это, рисковали очень многим, от работы до, вполне возможно, реальных тюремных сроков.
Почему-то, когда я узнал об этих практически спонтанных вечерах, митингах памяти Александра Галича, я вспомнил его песню, одну из моих любимых песен, которая, к моему удивлению, как-то не так известна, не так в памяти у очень многих. Она называется “Летят утки”, и я хочу, чтобы мы ее сейчас послушали.
(Звучит песня „Летят утки»)
Иван Толстой: Мне хочется сделать одно уподобление. Когда я размышляю о свидетелях и свидетельствах, мне приходит в голову история с последней песней Александра Аркадьевича, с той, которую он, по свидетельству Анатолия Шагиняна, записал в свой последний день за два-три часа до гибели. Шагинян не раз рассказывал об этом. Один раз он рассказал и мне в 90 годы, я записал эти воспоминания и с тех пор не раз включал в программы о Галиче.
Суть рассказа сводится к тому, что, уходя из редакции, Галич зашел на минутку в студию, где работал звукооператор и режиссер Анатолий Шагинян, и наиграл, напел песню “За чужую печаль”. А Шагинян в тайне от Галича включил третью машину, магнитофон, не видимый Александру Аркадьевичу. Песня записалась, Галич ушел домой. В середине дня он скончался. Трогательный рассказ, красивый: так должен закончить свою жизнь смелый, яркий, талантливый бард, бросивший вызов бесчеловечной советской системе. И мне очень жаль говорить это, но рассказ Анатолия Шагиняна - легенда, искажение, сближение событий.
Не так было дело, не за три часа до смерти сделал Галич эту запись, а за двое суток, точнее - за 50 часов, и не только “За чужую печаль” спел, но записал почти 10-минутную программу с рассказом о своих планах на 1978 год.
И вся эта десятиминутная запись сохранилась, и тогда же в новый год 31 декабря 77-го пошла в эфир. Как так может быть, что звукорежиссер, главный участник этого эпизода многократно в своих воспоминаниях искажает недавнее прошлое?
Мне кажется, я знаю ответ: он это делает по закону любви. Анатолий Шагинян так любил Галича, что инстинктивно сблизил события двух дней, доведя рассказ до драматургической цельности - единство места, времени и обстоятельств. Недаром Шагинян профессиональный актер.
Это ведь и не ложь, и я его ничуть не обвиняю, так просто интереснее получается.
Вот этому искажению, этому стремлению к завершенности сюжета я и хочу уподобить все то, что рассказывается о самой гибели Александра Аркадьевича, рассказывается сторонниками злонамеренного убийства.
Если убит, то герой.
Простите за всю эту мою доморощенную психологию. Последнее, что скажу об этом: Мария Розонова написала поэтично, образно и как-то глядя в корень. “Галич, - сказала она, - умер от музыки, которую хотел послушать еще раз перед смертью. Его убило музыкой”.
Андрей Гаврилов: Иван, из всех теорий гибели Галича, по-вашему, какая наиболее правдоподобная? Это не мрачное любопытство, как вы понимаете, за каждой из этих теорий стоит очень многое.
Иван Толстой: Да, Андрей, это сложный вопрос. Сердцем я с теми, кто считает, что Галича убили, но только сердцем. Я надеюсь, что это не единственный мой внутренний орган, который способен что-то переживать, есть еще пусть небольшой, не очень развитый, но мозг. И мозг говорит мне, мозг историка говорит мне, что конспирологическая теория не срабатывает. Непонятно, зачем нужно было Галича убирать. Как символ? Как символ, наверное, да. Но Александр Галич был не самым вредоносным эмигрантом, были и гораздо хужее его, так сказать. Был Максимов, и он был символом антикоммунизма. Была Наталья Горбаневская, был и к тому времени появившийся на Западе Владимир Буковский. Люди, которые громили советскую политическую систему круче, чем это делал в своих песнях Галич. В этом смысле врагом советской власти он не мог быть. Понятно, что его экзистенциальный выбор, его моральный выбор, сила его художественного слова, имя знаменитое его, человека, который отказался от всех советских благ и поступил как интеллигент, а не богема. Галич ведь прошел путь от богемы к интеллигенту, отказавшись от этих благ и выбрав совесть, выбрав свободу, и этому служа, молясь исключительно свободе личности и свободе творчества, совести гражданской.
С этой стороны, конечно, Галич представлял собой угрозу. Никаких доказательств, никаких реальных аргументов, Андрей, у меня нет, голова моя не соглашается с тем, что это было убийство.
Но, повторяю, сердечно и морально я разделяю позицию тех, кто считал, что такое убийство возможно. Я также поддерживаю, но исключительно сердечно, а не сознанием своим, то, что Москва расправилась и с Андреем Амальриком, и были еще некоторые другие политические убийства и похищения людей. Это все было, было, было. Но вот с Галичем почему-то мне не верится, я не знаю, почему.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я не буду с вами спорить, хоть я придерживаюсь другой точки зрения, я просто хочу сказать, что если бы я стал доказывать свою точку зрения, я бы привел практически ваши же аргументы.
Он не был самым заметным, но почему его выгнали? Он не был самым антисоветским, но почему на него так ополчились? Другие писали хужее, как вы говорите, или вели себя хужее, но их смерть вызвала бы во всем мире намного большую волну возмущения.
Я просто хочу напомнить вам, что когда вы сказали, что его песни - это вы сказали в самом начале нашего разговора о Галиче, - были как соль на раны для советской власти, для органов, как говорят, хочу поправить, что ран не было. Если есть в жизни, существует унтер-офицерская вдова, которая сама себя секла все эти 70 лет, то это была советская власть. Как легко можно было бы обаять очень многих, разрешить песню, разрешить пьесу, разрешить роман, разрешить фильм, спектакль, все, что угодно, дайте танцевать Барышникову, дайте танцевать Нурееву - и всё, вы избавитесь от скандалов. Нет, этот свинцовый монстр сам себя постоянно топил.
Логику, что нужно было бы тогда убирать Горбаневскую или Буковского, не ищите, ее не было. Это не значит, что это тот самый аргумент, с помощью которого я вас надеюсь переубедить, нет, просто всегда помните о том, что нужно рассматривать и отсутствие аргумента. Да, если бы погиб, не дай бог, Буковский, если бы, не дай бог, что-нибудь случилось с Максимовым, вы представляете, что бы началось? Вспомните хотя бы редакционную коллегию “Континента”. А Галич тем более не сотрудник уже радиостанции, тем более человек точно с двойным дном. “Государственный преступник”, “Дайте жалобную книгу”, все эти фильмы, которые мы с вами упоминали, с одной стороны, и песенки, с другой, непонятный человек, почти идол, но для кого? Может быть это была проверка, может быть это был пробный выстрел?
Не знаю. Я больше доверяю сердцу в данном случае, чем аргументам, которых точно нет, их нет ни туда, ни сюда. Поэтому нужно подумать о том, кому это было выгодно - старый испытанный способ нахождения преступника.
В 1974 году Александр Аркадьевич вылетел из Москвы, формально - в кармане с приглашением из Израиля. В те годы невозможно было без израильского выезда покинуть советскую территорию. Известны случаи, когда уж совсем русским-перерусским, русакам, но участникам оппозиционного правозащитного движения, в самом КГБ (я знаю такие случаи), в ленинградском КГБ на Литейном дом 4 из ящика, к недоумению этого самого русского правозащитника, следователь или оперативник, точнее было бы сказать, офицер КГБ доставал приглашение из Израиля от родной-переродной тети. И тот должен был в течение двух-трех недель собрать свои манатки и убраться восвояси в свой разлюбимый Израиль, пусть там он наслаждается прелестями капиталистического строя.
Андрей Гаврилов: Нет, Иван, вы ошиблись - в свой любимый ИзраИль.
Иван Толстой: Александр Аркадьевич тоже вылетел из Советского Союза, но попал, конечно, не в Израиль, - он попадет туда несколько позже, буквально через год. Первым местом, где остановился Галич, был Франкфурт-на-Майне. После небольшой встречи с членами организации НТС (Народн-Трудовой Союз) в издательстве “Посев” Галич отправился в Норвегию, потому что именно в этой стране его ждали с выступлениями. Он был уже когда-то в Норвегии в начале 60-х годов, ему понравилась эта страна. И он даже подумывал, не останется ли он там надолго. Хотя надо сказать, что от предложения принять норвежское гражданство или, точнее, стать подданным норвежского королевского двора он сразу же отказался, выдвинув встречное условие, что он останется политическим беженцем навсегда, то есть апатридом, человеком без родины. Не знаю, имел ли в виду Галич, помнил ли он, что именно такой выбор делало большинство русских эмигрантов первой волны, скажем, Бунин или Куприн, Борис Зайцев, Марина Цветаева, они не получили никакого французского гражданства или гражданства других стран, которые их приютили, они оставались апатридами, людьми без гражданства. Это было проявление морального императива, верности старой России. Чему оставался верен Галич? Трудно сказать. Русскому искусству, самому себе, своей артистической независимой вольной позиции, чему-то подобному? В Норвегии Галич прожил недолго, несколько месяцев, но успел выпустить и свою пластинку, и дать некоторое количество концертов. Запись одного из них сохранилась в архиве нашего радио. Давайте его послушаем.
(Звучит песня „Когда я вернусь”)
Иван Толстой: Это был фрагмент записи Александра Галича в Норвегии, осень 74-го года.
Андрей Гаврилов: В том же 74-м году на студии Арне Бендиксена в Норвегии была выпущена первая пластинка Галича. Как и очень многие барды, он хотел, во-первых, чтобы запись его пластинки, тем более первой, была сделана в студии, а не на концерте, и чтобы ему помогали какие-нибудь другие музыканты. С моей точки зрения, это очень распространенная ошибка бардов. Не нужно, чаще всего не нужно, чтобы их поддерживали другие музыканты. Но одновременно с этим я прекрасно понимаю, как им, наверное, хочется услышать свою музыку в более-менее, как они считали, нормальной аранжировке. Как бы то ни было, студия Арне Бендиксена предоставила Галичу студийных музыкантов, вместе с которыми он и записал половину пластинки. Вторая половина была записана привычным для нас образом - просто под гитару.
Галич очень гордился этой пластинкой и в фильме “Беженцы ХХ века”, который целиком снят в Норвегии, и его ведет, рассказывает и постоянно комментирует Галич, находящийся почти все время в кадре, он с радостью и гордостью, с вполне понятной радостью и вполне понятной гордостью, эту пластинку показывает.
Иван Толстой: Надо сказать, что Александр Аркадьевич уезжал в эмиграцию уже автором своего песенного сборника, книжка так и называлась “Александр Галич. Песни”, была она выпущена в 1969 году издательством “Посев”. Вот почему это и была первая организация (НТС, которой принадлежал и “Посев”), которая приняла его с распростертыми объятиями и устроила ему овацию у себя во Франкфурте.
Кстати, эта книжка сейчас передо мной, и я смотрю, что обложку выполнил художник Олег Соханевич, человек с яркой биографией и тоже очень известный в истории эмиграции. Это был художник и могучий пловец, который вместе со своим напарником выпрыгнул с борта корабля, который шел между Сухуми и Батуми, и отправился вплавь, а затем на резиновой лодочке, которую они надули в море, ночном море, отправился в Турцию. Так начался его собственный путь к свободе. Этот прыжок и поступок Олега Соханевича воспет, как известно, в песне Алексея Хвостенко.
Так вот, первая книжка, выпущенная Галичем, была, конечно, тоже той солю на советские и на чекистские раны, которые привели к резкому обращению с Александром Аркадьевичем, лишению его всевозможных пайков, возможности печататься в Советском Союзе, выступать, его начали вырезать из титров, и так далее. То есть когда начало происходить все то, о чем мы говорили с вами, Андрей, в предыдущей программе.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, прощу прощения, что вас перебиваю, я просто перед тем, как придти в студию, перечитал протокол заседания секретариата Союза писателей, на котором было принято решение об исключении Александра Галича из этой славной организации. Я впервые обратил внимание на то, что у выступавших, которые все время говорили о сборнике Галича, хочешь, не хочешь, но проскальзывает какой-то элемент зависти. Смотрите: да, антисоветчик, сейчас мы его уничтожим, раздавим. Дальше непонятно: то ли смотрите, не побоялся. То ли - но смотрите, его на Западе издают. Потому что до смешного приводят они аргументы, которые вроде бы должны навсегда уничтожить Галича, но даже сейчас, спустя столько лет, при чтении этой стенограммы ты понимаешь, насколько эти аргументы его на самом деле возвеличивали.
Иван Толстой: Да, я согласен. Между тем, завидовать было чему: книжка в твердом переплете, хотя она небольшая, в ней 130 страничек, но у нее художественная суперобложка, выглядит она очень импозантно, широчайшие поля, толстая прекрасная бумага. Словом, на зависть любому советскому поэту, а уж тем более человеку, у которого ни одна строчка из этой книги не могла быть напечатана на родине.
И вот так его за границей эмиграция приветствует. Словом, я веду это к тому, что Галичу было с чем приезжать, у него были те верительные грамоты, если уподоблять дипломатическому посланнику, для предъявления городу и миру.
Но, конечно же, предъявить хотел он не только сборник старых песен, но предъявить то, в чем он был особенно силен, - свое песенное творчество, исполнение. Радио Свобода, куда поступил Галич в 74 году и где он получил свою собственную программу, свое собственное время в эфире, конечно, Радио Свобода помогло распространению его славы, его имени, как вообще мало кто Галичу помог. Он себя сделал сам и в радиопрограммах также.
Когда Галича не стало, вышла небольшая, тоненькая книжка, в ней всего 172 страницы, которая называется “У микрофона Александр Галич”, ее выпустило наше радио вместе с издательством “Эрмитаж”, американским издательством, которое возглавляет Игорь Ефимов, также одно время участник наших программ. А книжку подготовили Юлиан Панич, режиссер, Сергей Юрьенен, редактор культурных программ, хорошо известный тем, кто слушает наше радио, и Ариадна Николаева, редакторша в нашей мюнхенской штаб-квартире. Дополнительные материалы Андрея Синявского и Марии Розановой.
Это избранные тексты и записи, это совсем не все, что Галич исполнял у нас на радио, но это наиболее характерные песни с рассказами, песни с комментариями, песни с примечаниями, с историями. Вот на этом Галич особо и прославился. У каждой песни было некое вступление, некая драматическая составляющая, рассказывающая о том, как эти песни создавались. Андрей, что вы предлагаете послушать нам в этом жанре - в жанре Галича рассказчика и исполнителя?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, мне всегда было очень интересно смотреть на эту книгу, листать ее, прослушивать записи программ Галича, потому что я все пытался понять, существует ли граница, существует ли грань: перед отъездом Галича, Галич еще советский, и после отъезда - Галич эмигрантский. И я подумал, что, наверное, нет. Посмотрите, как часто и как много он исполняет песен, написанных в СССР, написанных тайно, в отличие от нового периода, когда он мог писать открыто, сколь эти песни по-прежнему были актуальны. (Господи, как страшно, что многие из них актуальны до сих пор. Я однажды сказал и могу только повторить: я очень надеюсь дожить до того времени, когда песни Галича будут непонятны и неактуальны, когда фраза “Отечество в опасности: наши танки на чужой земле”, например, будет вызывать недоумение, и люди полезут в справочники, в примечания, чтобы понять, что имеется в виду. Дай бог, чтобы это когда-то произошло).
Прошу прощения, я отвлекся. Ну так вот, исполняя свои старые песни, Галич практически не менял, я имею в виду не только текст, он не менял их интонационно, что для меня очень важно, потому что это показывает, что он как хотел подпольно, так и писал, он не боялся писать все то, что он в итоге и создал. Это не то, что: сейчас я напишу такой вариант, поругают немножечко, ничего страшного. А потом вырвался на свободу, я имею в виду не радиостанцию, вырвался на свободу, и теперь я напишу подлинный текст. Такого не было, он с самого начала писал именно то, что хотел.
Мне кажется, Галич очень облегчил нам с вами работу, потому что мы можем не делить его песни, написанные в СССР, и песни, написанные в эмиграции, они все-таки предстают перед нами как один том, один поток, одна мысль, облеченная в рифму и музыку. У меня есть несколько любимых песен Галича, и я предлагаю послушать сейчас одну из них, тем более, что, как вы говорите, к ней есть предисловие, - это песня “Тонечка”.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Сегодня опять рассказ об одной песне. Впрочем, то, что я хочу рассказать, казалось бы, не очень связано с песней, которую я в конце спою. Связал биографию человека, о котором я хочу рассказать, и биографию героя этой песни не я, связалась она как-то в людском сознании, и об этом, собственно, я и хотел бы вам сегодня рассказать. В конце 40-х годов в квартире, где я жил у моих родных, стал появляться, и довольно часто, молодой человек, милый, веселый, приветливый. Появлялся он обычно с очень хорошенькими барышнями, вызывавшими зависть у моих родных и у меня, грешного. Я приходил в комнату, где они собирались, сидел вместе с ними. Молодой человек, когда я входил, вскакивал, проявлял чрезмерную, преувеличенную учтивость и почтение, хотя по возрасту он был не так уж много моложе меня, но все-таки моложе, а в ту пору эта разница казалась совсем значительной. Тем более, что молодой человек был учеником театральной школы, а я в ту пору был уже известным драматургом.
Известным я стал случайно, просто мы с Исаевым написали пьесу-водевиль “Вас вызывает Таймыр”, и вот эта пьеса “Вас вызывает Таймыр” прошла по театрам Советского Союза просто как эпидемия гриппа. Не то чтобы пьеса была такая особо замечательная, а нам повезло, повезло, печально, разумеется. Потому что как раз месяца за три до того, как мы закончили эту пьесу, было опубликовано очередное постановление партии и правительства, которое называлось “О репертуаре драматических театров”. Там подвергалась жестокой критике репертуарная политика театров, которые увлекаются иностранными пьесами, поставленными исключительно, как было сказано в постановлении, “в угоду ложно понятой занимательности и в погоне за успехом у самой нетребовательной части зрителей”. И театры оказались в очень трудном положении, у них были сняты с репертуара множество идущих уже пьес. Театры в то время были на хозрасчете, то есть они получали то, что они зарабатывали. И положение театров было, как я сказал, просто бедственным, во многих театрах месяцами не платили жалование актерам.
И вот тут появилась наша пьеса “Вас вызывает Таймыр”, во-первых, в ту пору довольно смешная, такой водевиль незамысловатый, но смешной, с непрерывным действием, во-вторых, безумно дешевый, для постановки нужна была декорация одной комнаты, четыре кровати и телефон, современные костюмы, в основном же четыре пижамы. И поэтому театры набросились на эту пьесу, она шла всюду. Я неожиданно проснулся в один день знаменитым. Естественно, молодой человек, актер, вернее, еще ученик театральной школы вскакивал, когда я входил в комнату.
Потом этот молодой человек исчез. Я как-то спросил у своих родных, где он, что с ним. Он сказали: да он бросил театральную школу, поступил в университет, говорят, женился, остепенился. И вот в годы Хрущева звезда этого молодого человека взошла необычайно высоко, взлетела, так сказать, в самое поднебесье. Позабыв о своих былых красавицах, этот молодой человек женился на дочери первого генерального секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева и стал, как острили, принцем-комсоргом, по аналогии с известным выражением принц-консорт. Звали этого молодого человека Алексей Аджубей. Многие из вас, конечно, помнят этот стремительный взлет никому не известного молодого человека, который в годы, последние годы, предшествовавшие падению Хрущева, был главным редактором “Известий”, был председателем Иностранной комиссии Верховного совета, членом ЦК, генеральным секретарем Союза журналистов и, вероятно, имел еще множество всяких должностей.
Он стал известен не только в Советском Союзе, но и во всем мире, он встречался с покойным президентом Кеннеди, он встречался с покойным Папой Иоанном ХХIII, и вообще фигура была яркая, выдающаяся и чрезвычайно занимательная. Я должен сказать, что он был талантливым человеком. Я говорю “был” не потому, что его не существует, его не существует на политической арене, но он жив и, надеюсь, будет жить еще долго. Он был талантливый журналист, бесспорно, и талантливый организатор. Он умел хорошо сделать себе, как это полагается руководителям, но он умел сделать хорошо и тем, кто работал вместе с ним. Сейчас он, кажется, работает где-то в тишине в журнале “Советский Союз” и заведует каким-то небольшим отделом. Звезда его с падением Хрущева закатилась.
Но еще в пору его величия я написал песню, которую никак не связывал с ним, - “Тонечка”. Простая жанровая песня, жестокий романс из цикла “О чем поют в Останкино”. И песне этой повезло, как некоторым моим песням, они довольно быстро потеряли авторство, они стали распеваться, и никто не говорил, кто эту песню сочинил. И когда на одном из моих домашних концертов в первый раз люди попросили меня: “Спойте “Аджубеечку”. Я сказал: “Помилуй бог, я такой песни не писал”. “Ну как же, это ваша песня “Она вещи собрала”?”. Я говорю: “Да, но песня называется “Тонечка”. Они сказали: “Нет, песня называется “Аджубеечка”, и вы уж с нами не спорьте. Это уже стало широко распространенным названием этой песни”.
И вот так связалась биография Алексея Аджубея с биографией героя этой песни, хотя, повторяю, когда я писал, я о нем не думал и я ничуть не полагал, что в чем-то они похожи. А вот в сознании людей они связались. Вот эта песня “Тонечка” - “Аджубеечка”.
(Звучит песня „Тонечка”)
Иван Толстой: Вокруг деятельности, жизни, судьбы Александра Аркадьевича в эмиграции существует целый ряд мифов. Почему Галич уехал из Мюнхена и сменил его на Париж? Хотел ли Галич вернуться? Почему он погиб? Был ли это несчастный случай или все же убийство? Обо всем этом, конечно, следует поговорить, попробовать наметить какие-то точки над i, потому что не на все вопросы у нас существуют ответы.
Прежде всего: почему Галич уехал из Мюнхена в Париж? На это есть объяснения современников, не будем питаться домыслами. Давайте процитируем некоторых мемуаристов, которые были рядом с Александром Аркадьевичем в те годы. Сотрудница мюнхенской штаб-квартиры Свободы Юлия Вишневская, правозащитница, писательница, эссеист, начало конфликта видит в самом появлении такой крупный фигуры, как Галич.
Он - поэт, драматург, знаменитость, оказался в окружении просто редакторов. Масштабы несопоставимые. Например, Галина Зотова вела на радио маленькую программу “Они поют под струнный звон”, позднейшее название “Они поют”, и в этой программе часто пускала песни Галича, жившего в СССР. Теперь же Галич явился живьем и о песнях, исполнителях, писателях и нравах в Советском Союзе мог рассказать сам. Администрация радио распорядилась рубрику Галины Зотовой закрыть. Так вспоминает Юлия Вишневская.
Справедливо ли это было сделано по отношению к опытной сотруднице Зотовой? Нет. Но держать две бардовские программы в одной редакции нереально. Как отреагировали многие ветераны станции? Традиционно: вот приехал из Советского Союза еврей, и стали мы людьми второго сорта.
Второй причиной недовольства Галичем, пишет Вишневская, стали галичевские сердечные похождения.
А третьей - желание поправить свое материальное положение за счет радио. „И вот тут, - я цитирую Юлию Вишневскую, - нашелся некий „доброхот“, который и присоветовал Александру Аркадьевичу, как избавиться от своих финансовых затруднений. Подать на радиостанцию в суд с требованием выплатить ему ретроактивно гонорар за передачу на волнах радиостанции его произведений, когда он жил еще в Советском Союзе.
“Это деньги, всего лишь деньги, западные люди это хорошо понимают”, - сказал мне Галич, - продолжает Юлия Вишневская, - и вопрошающе посмотрел на меня своим грустным совиным оком. Я отрицательно замотала головой, но не сказала ничего. Просто не нашла, не сообразила, что сказать, я вообще соображаю медленно, а значит, вина за все то, что произошло потом, в значительной степени лежит и на мне. Очень похожим образом отреагировала на точно такой же разговор с Галичем и Мария Васильевна Розанова”.
Я цитировал воспоминания Юлии Вишневской.
Итак, Галич перебирается в Париж. В Париже ему довелось прожить всего один год, чуть может быть больше. Осенью 1976 года он поселился в Париже недалеко от редакции журнала “Континент”, около Триумфальной арки и начал регулярно ходить в парижское бюро Свободы.
Вот тут нужно, прежде всего, подчеркнуть ту небольшую ошибку, которую совершают биографы Галича, когда говорят о том, что именно под Александра Аркадьевича была создана культурная редакция в Париже и вообще чуть ли не само бюро. Нет, парижское отделение Радио Свобода, корпункт был открыт в середине 60-х годов, и известны все имена тех сотрудников, которые его возглавляли, - Билл Коди был его директором, Джеймс Критчлоу возглавлял после Коди, затем там работал Гайто Газданов, там работал Александр Бахрах, там появилась Фатима Салказанова и Семен Мирский, было множество людей, которые сотрудничали со Свободой, причем штатно сотрудничали, еще до появления Александра Аркадьевича.
Но то, что Галич прибыл в Париж и стал работать как фрилансер, то есть как внештатник, стал ходить в редакцию и записывать свои программы, а они уже теперь представляли собой не только песни с комментариями, но он разнообразил свои жанры и свои темы, так вот его появление в Париже, конечно, помогло составить впечатление о том, что именно парижское бюро - это бюро культуры, в отличие от Мюнхена, где комментировались и передавались политические программы, и экономические, и информационные. Шли, новости, например.
Из Парижа, из парижской студии шли в основном программы, посвященные культуре, - литературе, выставкам, французской жизни, некоторые авторские программы, например, программа Марии Розановой и Андрея Синявского “Мы за границей”, обзоры журналов, беседы на литературные темы, множество интервью с приезжавшими из Советского Союза, приезжавшими навсегда или проезжавшими через французскую столицу, а иногда даже и с теми, кто подумывал, не остаться ли на Западе и в результате, конечно, оставался, потому что после выступления у микрофона Свободы трудно было бы себе представить возвращение такого человека назад в Москву или Ленинград.
Так вот, появление Галича привело к консолидации, по крайней мере, этого представления о культурной значимости парижского бюро. Хотя все те, кто участвовал, или почти все те, кто участвовал в культурных программах Радио Свобода парижского бюро, были внештатниками - это Владимир Максимов, главный редактор журнала “Континент” и Наталья Горбаневская, которая была заместителем Максимова и сотрудницей “Русской мысли”, это Виктор Платонович Некрасов, который тоже приходил исключительно на запись своей программы или побеседовать у микрофона. Единственным человеком, который состоял в штате и выполнял роль организатора всех этих культурных программ, был писатель Анатолий Гладилин. Но отдела культуры, повторяю, не существовало формально. Это, естественно, мелочи и, конечно, придирки.
А вот биографы, на которых я сослался, биографы заслуживают, может быть, некоторого внимания в нашем сегодняшнем разговоре. Прежде всего, это Василий Бетаки, друг Александра Аркадьевича, который писал много о нем и в своих воспоминаниях “Снова Казанова”, они есть в сети, и в большом предисловии к книжке стихотворений и поэм Александра Галича в большой серии Библиотеки поэта, издание 2006 года, предисловие называется “Началось все дело с песенки”. Бетаки хорошо себе представляет жизнь Александра Аркадьевича, тем более, что он тоже эмигрант, парижанин и работал там же, в так называемом отделе культуры в парижском бюро, вместе со своей тогдашней женой Виолеттой Иверни.
Но затем появилась по-настоящему большая, толстенная биография Галича, которую написал житель Франкфурта-на-Майне Владимир Батшев, книга называется “Александр Галич и его жестокое время”. Надо сказать, что название мне нравится, оно привлекательное. Книжка вышла в издательстве “Литературный европеец” - это журнал, который возглавляет Батшев, в 2010 году. Книжка, в основном, продается за границей, - в Москве, честно говоря, я не видел ее в продаже. А вы, Андрей?
Андрей Гаврилов: Нет, я не видел ее, я знаю о ней. Конечно, я знаю другую книгу - это книга Аронова, я думаю, вы о ней сейчас тоже скажете. По-моему, я, может быть, ошибаюсь, всего лишь два больших опуса, два больших тома, посвященных биографии и жизни Галича.
Иван Толстой: Да, совершенно верно. Михаил Аронов в издательстве „Новое Литературное Обозрение“ в 2012 году вторым изданием выпустил биографию Галича. Кстати, подзаголовок - “Полная биография” - немножко меня позабавил. Полоная? Нечего добавить, что ли? Некоторые ошибки о структуре Радио Свобода я, кстати, взял у Михаила Аронова. Один важный вопрос: хотел ли Галич вернуться в Советский Союз? Во многих воспоминаниях, публицистических статьях, где рассказывается об этом завершающем эмигрантском этапе его жизни, о парижской поре, очень много говорится о том, что Галича преследовало безденежье, долги, сложные запутанные сердечные истории, жизнь на несколько домов, раздиравшие его противоречия, полная непонятность и туман впереди, непонимание своего будущего и своей судьбы.
Свойственна ли была Галичу такая острая ностальгия, на которой могли бы сыграть те злые силы, назовем их так, которые мечтали заманить Галича в Советский Союз для того, чтобы разрушить это единство эмиграции и вырвать с корнем это наиболее, может быть, яркое в те годы растение, символ свободного человека, который вырвался из Советского Союза, живет в эмиграции и которому сопутствует успех?
Это вопрос, на который ответа нет. Да, Галич очень много говорил, признавался о том, что он тоскует и по Москве, и по слушателям своим. И все эти бесконечные исполнения, цитирование его песен “Когда я вернусь”, и так далее, все, конечно, говорит в пользу того, что он не был до конца в своей тарелке.
А потом наступил роковой день 15 декабря 77-го. День, описанный многими мемуаристами, в том числе, коротко знавшими Галича, но, подчеркиваю, не присутствовавшими в квартире в момент его смерти.
Если суммировать воспоминания, трагическое происшествие сводится к следующему. Александр Аркадьевич купил сложный дорогостоящий музыкальный комбайн, выписал его из Италии - так было дешевле. Комбайн доставили в квартиру. Жена Галича Ангелина Николаевна спустилась в магазин, а счастливый Александр Аркадьевич стал распаковывать “музыку”, как он этот комбайн в предвкушении называл. Жена вернулась через 20 минут, Галич был мертв.
Мемуаристы разделились на две группы - сторонников убийства и сторонников несчастного случая. У биографа Владимира Батшева собрание свидетельств занимает 10 страниц, у биографа Михаила Аронова целых 80, но ответа нет ни там, ни тут.
Одна сторона говорит: не верю, ведь Галич всю жизнь был связан с исполнительством, с магнитофонами, с квартирниками, с пленками. Они среди записывания был как у себя дома.
Другая сторона: Галич ничего не понимал в технике, он признавался, что когда щелкает выключателем, всякий раз удивляется, почему загорается лампочка.
Биограф Батшев создает сценку возможного последнего разговора Галича с женой, подчеркиваю - возможного. Мы жадно ищем любые драматические детали последних минут, а Батшев как в какой-нибудь ЖЗЛке пишет следующее: “Галич посмотрел в окно... Нюша не почувствовала его взгляда. Не обернулась. Неожиданно пронзила боль. Где-то у сердца”.
В общем: Гете откинулся в кресле и задумался.
Михаил Аронов, напротив, отсебятиной не занимается и дает широкий историко-криминальный контекст борьбы советской разведки с неугодными внутренними и внешними эмигрантами. В этом контексте трагическая судьба Галича смотрится очень убедительно, но опять-таки прямых доказательств нет. А по числу пропагандистских нападок в советской печати многолетняя атака на Галича ничуть не превосходит атаки на всех тех, кого не убили.
Но чтение ароновской биографии, безусловно, захватывает и дает обильную пищу для понимания эпохи. Всем искренне рекомендую.
Андрей Гаврилов: Я хочу добавить, что есть свидетельство Михаила Шемякина, который собирался, по его словам, выпустить пластинку Галича. Шемякин говорит, что эта аппаратура была заказана Галичем именно для того, чтобы дома попробовать записать некоторые песни, которые потом должны были войти в пластинку. И между прочим, это единственное свидетельство, которое я знаю, где указывается, что это должна была быть записывающая аппаратура. Потому что, если мы посмотрим воспоминания разных людей, мы встречаем совершенно разные вещи. Некоторые говорят, что это была телевизионная антенна, некоторые говорят, что это была радиоантенна, некоторые говорят, что это был музыкальный комбайн, а тут мы получаем свидетельство, что это был магнитофон. Я просто к тому, что не всем свидетельствам всегда можно доверять, бывают случаи, когда люди что-то себе невинно совершенно придумывают и потом всю жизнь уверены, что это было правдой. Но это ладно.
Я хотел добавить, что смерть Галича потрясла не только Париж, но она потрясла и Москву насколько, что на следующий день после его трагической гибели в двух московских театрах, Театре на Таганке и в театре “Современник”, были проведены в антрактах спектаклей митинги его памяти, а в Театре сатиры после окончания спектакля был организован вечер памяти, где Александр Ширвиндт читал стихи Галича.
Хочу напомнить нашим слушателям, что Галич был абсолютно запрещен, что любое упоминание его в официальной советской жизни было, кроме как ругательное, невозможно, и что люди, которые делали это, рисковали очень многим, от работы до, вполне возможно, реальных тюремных сроков.
Почему-то, когда я узнал об этих практически спонтанных вечерах, митингах памяти Александра Галича, я вспомнил его песню, одну из моих любимых песен, которая, к моему удивлению, как-то не так известна, не так в памяти у очень многих. Она называется “Летят утки”, и я хочу, чтобы мы ее сейчас послушали.
(Звучит песня „Летят утки»)
Иван Толстой: Мне хочется сделать одно уподобление. Когда я размышляю о свидетелях и свидетельствах, мне приходит в голову история с последней песней Александра Аркадьевича, с той, которую он, по свидетельству Анатолия Шагиняна, записал в свой последний день за два-три часа до гибели. Шагинян не раз рассказывал об этом. Один раз он рассказал и мне в 90 годы, я записал эти воспоминания и с тех пор не раз включал в программы о Галиче.
Суть рассказа сводится к тому, что, уходя из редакции, Галич зашел на минутку в студию, где работал звукооператор и режиссер Анатолий Шагинян, и наиграл, напел песню “За чужую печаль”. А Шагинян в тайне от Галича включил третью машину, магнитофон, не видимый Александру Аркадьевичу. Песня записалась, Галич ушел домой. В середине дня он скончался. Трогательный рассказ, красивый: так должен закончить свою жизнь смелый, яркий, талантливый бард, бросивший вызов бесчеловечной советской системе. И мне очень жаль говорить это, но рассказ Анатолия Шагиняна - легенда, искажение, сближение событий.
Не так было дело, не за три часа до смерти сделал Галич эту запись, а за двое суток, точнее - за 50 часов, и не только “За чужую печаль” спел, но записал почти 10-минутную программу с рассказом о своих планах на 1978 год.
И вся эта десятиминутная запись сохранилась, и тогда же в новый год 31 декабря 77-го пошла в эфир. Как так может быть, что звукорежиссер, главный участник этого эпизода многократно в своих воспоминаниях искажает недавнее прошлое?
Мне кажется, я знаю ответ: он это делает по закону любви. Анатолий Шагинян так любил Галича, что инстинктивно сблизил события двух дней, доведя рассказ до драматургической цельности - единство места, времени и обстоятельств. Недаром Шагинян профессиональный актер.
Это ведь и не ложь, и я его ничуть не обвиняю, так просто интереснее получается.
Вот этому искажению, этому стремлению к завершенности сюжета я и хочу уподобить все то, что рассказывается о самой гибели Александра Аркадьевича, рассказывается сторонниками злонамеренного убийства.
Если убит, то герой.
Простите за всю эту мою доморощенную психологию. Последнее, что скажу об этом: Мария Розонова написала поэтично, образно и как-то глядя в корень. “Галич, - сказала она, - умер от музыки, которую хотел послушать еще раз перед смертью. Его убило музыкой”.
Андрей Гаврилов: Иван, из всех теорий гибели Галича, по-вашему, какая наиболее правдоподобная? Это не мрачное любопытство, как вы понимаете, за каждой из этих теорий стоит очень многое.
Иван Толстой: Да, Андрей, это сложный вопрос. Сердцем я с теми, кто считает, что Галича убили, но только сердцем. Я надеюсь, что это не единственный мой внутренний орган, который способен что-то переживать, есть еще пусть небольшой, не очень развитый, но мозг. И мозг говорит мне, мозг историка говорит мне, что конспирологическая теория не срабатывает. Непонятно, зачем нужно было Галича убирать. Как символ? Как символ, наверное, да. Но Александр Галич был не самым вредоносным эмигрантом, были и гораздо хужее его, так сказать. Был Максимов, и он был символом антикоммунизма. Была Наталья Горбаневская, был и к тому времени появившийся на Западе Владимир Буковский. Люди, которые громили советскую политическую систему круче, чем это делал в своих песнях Галич. В этом смысле врагом советской власти он не мог быть. Понятно, что его экзистенциальный выбор, его моральный выбор, сила его художественного слова, имя знаменитое его, человека, который отказался от всех советских благ и поступил как интеллигент, а не богема. Галич ведь прошел путь от богемы к интеллигенту, отказавшись от этих благ и выбрав совесть, выбрав свободу, и этому служа, молясь исключительно свободе личности и свободе творчества, совести гражданской.
С этой стороны, конечно, Галич представлял собой угрозу. Никаких доказательств, никаких реальных аргументов, Андрей, у меня нет, голова моя не соглашается с тем, что это было убийство.
Но, повторяю, сердечно и морально я разделяю позицию тех, кто считал, что такое убийство возможно. Я также поддерживаю, но исключительно сердечно, а не сознанием своим, то, что Москва расправилась и с Андреем Амальриком, и были еще некоторые другие политические убийства и похищения людей. Это все было, было, было. Но вот с Галичем почему-то мне не верится, я не знаю, почему.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, я не буду с вами спорить, хоть я придерживаюсь другой точки зрения, я просто хочу сказать, что если бы я стал доказывать свою точку зрения, я бы привел практически ваши же аргументы.
Он не был самым заметным, но почему его выгнали? Он не был самым антисоветским, но почему на него так ополчились? Другие писали хужее, как вы говорите, или вели себя хужее, но их смерть вызвала бы во всем мире намного большую волну возмущения.
Я просто хочу напомнить вам, что когда вы сказали, что его песни - это вы сказали в самом начале нашего разговора о Галиче, - были как соль на раны для советской власти, для органов, как говорят, хочу поправить, что ран не было. Если есть в жизни, существует унтер-офицерская вдова, которая сама себя секла все эти 70 лет, то это была советская власть. Как легко можно было бы обаять очень многих, разрешить песню, разрешить пьесу, разрешить роман, разрешить фильм, спектакль, все, что угодно, дайте танцевать Барышникову, дайте танцевать Нурееву - и всё, вы избавитесь от скандалов. Нет, этот свинцовый монстр сам себя постоянно топил.
Логику, что нужно было бы тогда убирать Горбаневскую или Буковского, не ищите, ее не было. Это не значит, что это тот самый аргумент, с помощью которого я вас надеюсь переубедить, нет, просто всегда помните о том, что нужно рассматривать и отсутствие аргумента. Да, если бы погиб, не дай бог, Буковский, если бы, не дай бог, что-нибудь случилось с Максимовым, вы представляете, что бы началось? Вспомните хотя бы редакционную коллегию “Континента”. А Галич тем более не сотрудник уже радиостанции, тем более человек точно с двойным дном. “Государственный преступник”, “Дайте жалобную книгу”, все эти фильмы, которые мы с вами упоминали, с одной стороны, и песенки, с другой, непонятный человек, почти идол, но для кого? Может быть это была проверка, может быть это был пробный выстрел?
Не знаю. Я больше доверяю сердцу в данном случае, чем аргументам, которых точно нет, их нет ни туда, ни сюда. Поэтому нужно подумать о том, кому это было выгодно - старый испытанный способ нахождения преступника.