Сила простых вещей: сборник статей / Под редакцией С.А. Лишаева. – СПб.: Алетейя, 2014. – 384 с. – (Тела мысли)
"Я смотрю на лежащего передо мной кота, – пишет один из авторов книги, Юрий Пермяков, – и понимаю, что ему пока нет места в создаваемой философами картине мира". "Либо классическая философия, – пытается он далее понять ситуацию, – не вправе претендовать на знание о всеобщем, либо мой кот не состоятелен как философский вопрос".
Разумеется, такая постановка вопроса чересчур – и намеренно – категорична. Всё, о чем говорится в сборнике "Сила простых вещей", показывает, что философия – притом понятая с достаточной степенью традиционности – и может и должна стремиться к знанию о всеобщем (сколь бы ни было оно недостижимо), не говоря уже о знании о частном; что до кота – то он, и настоящие елурофилы это подтвердят, просто взывает к (качественно поставленному) философскому вопрошанию. И не он один.
Вещь как таковая – особенно простая, не вовлеченная в глобальные проекты, с собственным одиноким голосом в бытии – несомненно, принадлежит к числу явлений, недооцененных и русской мыслью, и, пожалуй, даже русским чувством. Лучше всего с задачей понимания роли вещи как смыслового события в человеческой жизни по сей день – помимо бытового внимания – справляется поэзия. Традиционно пренебрегаемая большими дискурсами нашей культуры, вещь теперь получает шанс занять в них более достойное место: сборник, возникший благодаря совокупным усилиям петербургских, самарских и казанских философов и посвященный выявлению философского потенциала простых вещей, – сводит под одной обложкой довольно разноголосые попытки придать вещи тот интеллектуальный статус, которого она заслуживает. Ищут способы говорить о ней языком (точнее – языками) философии и видеть в ней стимул философских смыслов.
Какие траектории пониманию мира – самим своим устройством и своей ролью в руках человека – задает, например, калейдоскоп? (Это объясняет заинтригованному читателю Марина Корецкая.) Как направляют мысль перчатка и корсет? (Предположения на сей счет строят, соответственно, Сергей Голенков и Анна Конева). Что происходит с вещью – опять же именно в отношении ее смысловых структур, – когда та оказывается в статусе подарка, сувенира, фетиша, фальшивки? А в роли первого в жизни запомнившегося впечатления, "вещи-первосвета"? (Этому особенному статусу вещи посвящены размышления Сергея Лишаева.)
Помимо испытания философского ресурса отдельных, штучных вещей, авторы книги – в специально для того отведенных разделах – обсуждают, как возможна метафизика вещи вообще. Вот зерно ее возможности, обозначенное в самом начале книги Мариной Михайловой: "Созерцание вещи в ее онтологической и эстетической определенности есть опыт <…> прикосновения к полноте бытия". Вещь фокусирует бытие. Она – его сгусток.
Как подходить к задаче выстраивания философского понимания вещи – скорее, совокупности задач – пока не очень ясно. Поэтому авторы подходят к ней со сторон принципиально разных (затем и нужен "Сад вещей", по которому можно и нужно бродить разными тропами в разных направлениях). Заведомая несистематичность работает здесь на полноту видения предмета, по крайней мере – на (бесконечное) приближение к такой полноте. В принципе, в этот реестр может быть вставлена любая вещь – список принципиально открыт, а потому не претендует быть исчерпывающим изначально.
Простая вещь, дерзко перефразируя поэта, – сама себе концепт. К числу наиболее уязвимых сторон этой замечательной книги принадлежит – нет, отнюдь не принципиальная ее асистемность, она – как раз достоинство: пока философский взгляд на предмет не вызрел, нечего запихивать его в систему, – но то, что осталась непроясненной, собственно, исходная точка всего интеллектуального предприятия: само понятие простой вещи, притом в обеих его составляющих частях. Не предложено, увы, общее хотя бы для всех участников этого сборника представление ни о том, что считать "простым" (с какого момента начинается сложность? Синонимична ли "простоте" "обыденность" и "привычность"? – ведь очевидно же, что нет), ни о том, что вообще принимать за "вещь" – отличая ее, допустим, от "предмета" или "тела" (а что авторы сборника одно от другого отличают – несомненно).
Так в числе вещей, притом простых, наряду, скажем, с кнопкой и кирпичом, простоту которых оспорить трудно, оказывается, с одной стороны, дорога, с другой – счастье, о причинах вещественности которого (не говоря о простоте) остается лишь гадать, а с третьей – кот, с которого мы начали этот разговор и назвать которого вещью, а уж тем более простой, язык, согласитесь, просто никак не поворачивается. Личный дневник, которому как "философско-антропологическому концепту" посвящает свое исследование Константин Пигров, несомненно благодатная почва для философской рефлексии и в качестве вещи даже может быть, в известном смысле, взят в руки (хотя, по совести говоря, размышляет о нем Пигров не столько как о вещи – тетрадке, блокноте… – сколько как о процессе, о жанре действия, о способе самособирания), но что же в нем простого?
Простоте как явлению, правда, посвящает отдельное эссе Герман Мелихов. Однако уже первая строчка этого текста отказывает в праве считаться "простым" решительно всему, о чем идет речь в книге: "Все, что подвержено изменениям, сложно. Простое неизменно". Этим качеством, увы, не в силах похвастаться даже кирпич и кнопка, а уж кот и личный дневник, не говоря о счастии, на обладание им даже не претендуют.
Как вообще говорить о чем бы то ни было, когда не проведены границы предмета разговора?
Когда такие границы предлагаются – они оборачиваются совершенной безграничностью. "Любая сущность, – пишет Марина Михайлова, – которая может быть поименована, – это вещь. С этой точки зрения вещами являются не только камень, стол или газета, но и надежда, любовь, страх".
Но ведь поименовать можно решительно что и кого угодно. Мы именуем и человека, и Бога. Считать ли их (нас, Его) на этом основании вещами? Если нет, то стоило бы оговорить: что нас от этого удерживает? Как бы более четко провести грань между "вещным" и "невещным" ареалами мира?
Гораздо ближе к существу вещи как предмету философской заботы подошел, по-моему, Сергей Лишаев, предложив не то чтобы определение ее, но онтологические ее координаты: вещь, говорит он, – это "место сборки мира и человека". Правда, таким местом сборки Лишаев признает (лишь?) "простую" вещь. Обладают ли сложные вещи меньшей собирающей силой?
И все-таки. Проведение границ, по мере созревания русскоязычного философского дискурса вещи, нет сомнений, еще состоится. Важнее другое: для философского взгляда на нее начали создавать средства.
В книге делаются одни из возможных подступов к дисциплине – или к форме философского взгляда – которой (по крайней мере, в русскоязычной мысли) как таковой еще нет, но которая имеет для своего возникновения все основания и, наконец, стала понемногу, на наших глазах, оформляться: к антропологии вещи. Задача этой дисциплины состоит, предположительно, в выявлении человеческих (впрочем, какие бывают еще?) смыслов вещи в их системности. В нащупывании принципов, по которым вещи провоцируют в человеке образование смыслов, собирают и удерживают их вокруг себя – оказываются их аккумуляторами, "притягивателями", – и в понимании того, как это, в конечном счете, сказывается на формировании самого человека как смыслового явления.
Линию Хайдеггера – в нашей философской культуре не принадлежащую к числу доминирующих – авторы сборника продолжают не только своим вниманием к вещи, но и вслушиванием в язык как источник философских смыслов.
Вообще-то они называют своей задачей вслушивание в собственные голоса и сообщения вещей-собеседников. Правда, в таких случаях человек все равно слышит самого себя – шум в собственных ушах, но правда и то, что с каждой вещью этот шум звучит ему все-таки иначе. Вещи работают как выявители, провокаторы, спусковые крючки человеческого.
Интересно, что авторы активно используют философский потенциал метафоры и образа, по сию пору пребывающих по преимуществу, если не исключительно, в художественном ведении. Книга сделана на пересечении философского и художественного дискурсов – в широкой пограничной полосе между ними (она расположена там не вся целиком – есть тексты, которые умещаются на философской стороне целиком – но значительной своей частью). Она использует мало до сих пор востребованные ресурсы (философской) культуры, подтягивая ближе к центру то, что до сих пор оставалось на ее периферии. Как можно говорить, – осмысливается в ней, – о взаимоотношениях человека и вещи без лирики и сентиментальности? Или, что и того важнее: как можно сделать движения совершенно лирического характера (замирание от красоты мира при взгляде в окно; острое чувство домашнего уюта…) предметом – а то и стимулом – философской рефлексии?
Во всяком случае, важно, что происходит настройка непотребительской оптики на вещи – в противовес главенствующим потребительским тенденциям нашей с вами цивилизации; проговаривание надутилитарных смыслов того, что обычно довольствуется статусом утилитарного. Что расширяется круг ресурсов смысла. Он вообще-то и так необозримо широк – но очень немногое, кажется, из этого включено в орбиту профессионально выстроенного, дисциплинированного философского внимания. По крайней мере – на русском языке.
Намечена здесь, кроме всего прочего, очень интересная линия: расширение понятия этики, распространение этики на отношения с вещами. Об этом совершенно красноречиво сказано в открывающей сборник статье Марины Михайловой.
Она говорит о "возможности диалога с вещами", о том, что "мы можем обратить к вещи вопрос" (диалогичность этична уже сама по себе), вообще "не только помыслить, но и почувствовать" ее, "вступить с нею в значимые отношения". О том, что "у нас нарушены простые отношения с вещами" – именно в этом автор видит "основную проблему нашего времени". Где речь заходит об отношениях, об их нарушенности, о недолжном их состоянии – а значит, и о том, что возможно некоторое иное состояние, "должное", – там уже чистая этика.
Таким образом, происходит развитие понимания того, что этика – дело не только межчеловеческое. В пределе, она касается отношений с миром в целом. И уж во всяком случае – с миром ближайшим, до которого дотягиваются рука и глаз, который подвержен нашему воздействию.
"Я смотрю на лежащего передо мной кота, – пишет один из авторов книги, Юрий Пермяков, – и понимаю, что ему пока нет места в создаваемой философами картине мира". "Либо классическая философия, – пытается он далее понять ситуацию, – не вправе претендовать на знание о всеобщем, либо мой кот не состоятелен как философский вопрос".
Разумеется, такая постановка вопроса чересчур – и намеренно – категорична. Всё, о чем говорится в сборнике "Сила простых вещей", показывает, что философия – притом понятая с достаточной степенью традиционности – и может и должна стремиться к знанию о всеобщем (сколь бы ни было оно недостижимо), не говоря уже о знании о частном; что до кота – то он, и настоящие елурофилы это подтвердят, просто взывает к (качественно поставленному) философскому вопрошанию. И не он один.
Вещь как таковая – особенно простая, не вовлеченная в глобальные проекты, с собственным одиноким голосом в бытии – несомненно, принадлежит к числу явлений, недооцененных и русской мыслью, и, пожалуй, даже русским чувством. Лучше всего с задачей понимания роли вещи как смыслового события в человеческой жизни по сей день – помимо бытового внимания – справляется поэзия. Традиционно пренебрегаемая большими дискурсами нашей культуры, вещь теперь получает шанс занять в них более достойное место: сборник, возникший благодаря совокупным усилиям петербургских, самарских и казанских философов и посвященный выявлению философского потенциала простых вещей, – сводит под одной обложкой довольно разноголосые попытки придать вещи тот интеллектуальный статус, которого она заслуживает. Ищут способы говорить о ней языком (точнее – языками) философии и видеть в ней стимул философских смыслов.
Помимо испытания философского ресурса отдельных, штучных вещей, авторы книги – в специально для того отведенных разделах – обсуждают, как возможна метафизика вещи вообще. Вот зерно ее возможности, обозначенное в самом начале книги Мариной Михайловой: "Созерцание вещи в ее онтологической и эстетической определенности есть опыт <…> прикосновения к полноте бытия". Вещь фокусирует бытие. Она – его сгусток.
Как подходить к задаче выстраивания философского понимания вещи – скорее, совокупности задач – пока не очень ясно. Поэтому авторы подходят к ней со сторон принципиально разных (затем и нужен "Сад вещей", по которому можно и нужно бродить разными тропами в разных направлениях). Заведомая несистематичность работает здесь на полноту видения предмета, по крайней мере – на (бесконечное) приближение к такой полноте. В принципе, в этот реестр может быть вставлена любая вещь – список принципиально открыт, а потому не претендует быть исчерпывающим изначально.
Простая вещь, дерзко перефразируя поэта, – сама себе концепт. К числу наиболее уязвимых сторон этой замечательной книги принадлежит – нет, отнюдь не принципиальная ее асистемность, она – как раз достоинство: пока философский взгляд на предмет не вызрел, нечего запихивать его в систему, – но то, что осталась непроясненной, собственно, исходная точка всего интеллектуального предприятия: само понятие простой вещи, притом в обеих его составляющих частях. Не предложено, увы, общее хотя бы для всех участников этого сборника представление ни о том, что считать "простым" (с какого момента начинается сложность? Синонимична ли "простоте" "обыденность" и "привычность"? – ведь очевидно же, что нет), ни о том, что вообще принимать за "вещь" – отличая ее, допустим, от "предмета" или "тела" (а что авторы сборника одно от другого отличают – несомненно).
Так в числе вещей, притом простых, наряду, скажем, с кнопкой и кирпичом, простоту которых оспорить трудно, оказывается, с одной стороны, дорога, с другой – счастье, о причинах вещественности которого (не говоря о простоте) остается лишь гадать, а с третьей – кот, с которого мы начали этот разговор и назвать которого вещью, а уж тем более простой, язык, согласитесь, просто никак не поворачивается. Личный дневник, которому как "философско-антропологическому концепту" посвящает свое исследование Константин Пигров, несомненно благодатная почва для философской рефлексии и в качестве вещи даже может быть, в известном смысле, взят в руки (хотя, по совести говоря, размышляет о нем Пигров не столько как о вещи – тетрадке, блокноте… – сколько как о процессе, о жанре действия, о способе самособирания), но что же в нем простого?
Простоте как явлению, правда, посвящает отдельное эссе Герман Мелихов. Однако уже первая строчка этого текста отказывает в праве считаться "простым" решительно всему, о чем идет речь в книге: "Все, что подвержено изменениям, сложно. Простое неизменно". Этим качеством, увы, не в силах похвастаться даже кирпич и кнопка, а уж кот и личный дневник, не говоря о счастии, на обладание им даже не претендуют.
Как вообще говорить о чем бы то ни было, когда не проведены границы предмета разговора?
Когда такие границы предлагаются – они оборачиваются совершенной безграничностью. "Любая сущность, – пишет Марина Михайлова, – которая может быть поименована, – это вещь. С этой точки зрения вещами являются не только камень, стол или газета, но и надежда, любовь, страх".
Но ведь поименовать можно решительно что и кого угодно. Мы именуем и человека, и Бога. Считать ли их (нас, Его) на этом основании вещами? Если нет, то стоило бы оговорить: что нас от этого удерживает? Как бы более четко провести грань между "вещным" и "невещным" ареалами мира?
Гораздо ближе к существу вещи как предмету философской заботы подошел, по-моему, Сергей Лишаев, предложив не то чтобы определение ее, но онтологические ее координаты: вещь, говорит он, – это "место сборки мира и человека". Правда, таким местом сборки Лишаев признает (лишь?) "простую" вещь. Обладают ли сложные вещи меньшей собирающей силой?
И все-таки. Проведение границ, по мере созревания русскоязычного философского дискурса вещи, нет сомнений, еще состоится. Важнее другое: для философского взгляда на нее начали создавать средства.
В книге делаются одни из возможных подступов к дисциплине – или к форме философского взгляда – которой (по крайней мере, в русскоязычной мысли) как таковой еще нет, но которая имеет для своего возникновения все основания и, наконец, стала понемногу, на наших глазах, оформляться: к антропологии вещи. Задача этой дисциплины состоит, предположительно, в выявлении человеческих (впрочем, какие бывают еще?) смыслов вещи в их системности. В нащупывании принципов, по которым вещи провоцируют в человеке образование смыслов, собирают и удерживают их вокруг себя – оказываются их аккумуляторами, "притягивателями", – и в понимании того, как это, в конечном счете, сказывается на формировании самого человека как смыслового явления.
Линию Хайдеггера – в нашей философской культуре не принадлежащую к числу доминирующих – авторы сборника продолжают не только своим вниманием к вещи, но и вслушиванием в язык как источник философских смыслов.
Вообще-то они называют своей задачей вслушивание в собственные голоса и сообщения вещей-собеседников. Правда, в таких случаях человек все равно слышит самого себя – шум в собственных ушах, но правда и то, что с каждой вещью этот шум звучит ему все-таки иначе. Вещи работают как выявители, провокаторы, спусковые крючки человеческого.
Интересно, что авторы активно используют философский потенциал метафоры и образа, по сию пору пребывающих по преимуществу, если не исключительно, в художественном ведении. Книга сделана на пересечении философского и художественного дискурсов – в широкой пограничной полосе между ними (она расположена там не вся целиком – есть тексты, которые умещаются на философской стороне целиком – но значительной своей частью). Она использует мало до сих пор востребованные ресурсы (философской) культуры, подтягивая ближе к центру то, что до сих пор оставалось на ее периферии. Как можно говорить, – осмысливается в ней, – о взаимоотношениях человека и вещи без лирики и сентиментальности? Или, что и того важнее: как можно сделать движения совершенно лирического характера (замирание от красоты мира при взгляде в окно; острое чувство домашнего уюта…) предметом – а то и стимулом – философской рефлексии?
Во всяком случае, важно, что происходит настройка непотребительской оптики на вещи – в противовес главенствующим потребительским тенденциям нашей с вами цивилизации; проговаривание надутилитарных смыслов того, что обычно довольствуется статусом утилитарного. Что расширяется круг ресурсов смысла. Он вообще-то и так необозримо широк – но очень немногое, кажется, из этого включено в орбиту профессионально выстроенного, дисциплинированного философского внимания. По крайней мере – на русском языке.
Намечена здесь, кроме всего прочего, очень интересная линия: расширение понятия этики, распространение этики на отношения с вещами. Об этом совершенно красноречиво сказано в открывающей сборник статье Марины Михайловой.
Она говорит о "возможности диалога с вещами", о том, что "мы можем обратить к вещи вопрос" (диалогичность этична уже сама по себе), вообще "не только помыслить, но и почувствовать" ее, "вступить с нею в значимые отношения". О том, что "у нас нарушены простые отношения с вещами" – именно в этом автор видит "основную проблему нашего времени". Где речь заходит об отношениях, об их нарушенности, о недолжном их состоянии – а значит, и о том, что возможно некоторое иное состояние, "должное", – там уже чистая этика.
Таким образом, происходит развитие понимания того, что этика – дело не только межчеловеческое. В пределе, она касается отношений с миром в целом. И уж во всяком случае – с миром ближайшим, до которого дотягиваются рука и глаз, который подвержен нашему воздействию.