Архивный проект. Часть 52. Альбер Камю «Миф о Сизифе»
Для профана в философии (каковым и является автор этих строк) само занятие философствованием окутано туманом неопределенности. Есть пошловатый образ философа – рассеянный, не от мира сего господин (или госпожа), погруженный в свои мысли, которые он раз за разом пытается изложить невнятным языком на лекциях и совсем уже непонятным – в книгах. Практической пользы от философа никакой, зато всегда можно сослаться не некую вырабатываемую им «мудрость». Впрочем, последняя настолько бесформенна, амбивалентна и – главное – банальна, что тем же посторонним приходится тщательно скрывать вздохи разочарования и убеждать себя в своем полном непонимании философии. На чем сюжет завершается – чтобы через некоторое время возникнуть уже с другим философом – или даже с тем же.
Есть, конечно, академические философы, но они расположились в совершенно изолированных и герметичных областях знания, судить о которых можно только изнутри. Есть «публичные интеллектуалы», те, кого в старые добрые времена именовали «умницами»; они высказывают свое мнение по поводу самых разнообразных событий в мире, мнение резкое, оснащенное множеством любопытных фактов, немного расходящееся с распространенным представлением о предмете – но только немного. «Публичный интеллектуал» – тот, кто находится где-то между «мудрецами», «академиками» и «публикой» – для его существования принципиально важно наличие всех трех остальных элементов картины, особенно «публики». Без образованной современной, погруженной в медийный мир части общества, обладающей неплохим доходом, позволяющим часть свободного времени тратить на чтение книг, прослушивание опер или на любительское изучение какого-нибудь милого тупичка в истории изобразительного искусства – без нее «публичный интеллектуал» невозможен. Вместе с «публикой» он формирует язык разговора на отвлеченные темы, которые попадают вдруг в фокус актуальности; с какого-то момента этот язык превращается в главную ценность подобного разговора – темы становятся все более и более очевидными, зато lingua (я изо всех сил стараюсь не использовать слово «дискурс») все богаче и изощреннее. Такой язык – важнейшее достояние европейской культуры Нового и Новейшего времени; даже в Соединенных Штатах он существует лишь в некоторых местах (социальных и географических), в России же его решительно нет (хотя мог бы – но это отдельная история). Называют его «языком общественных дискуссий».
Страна, где сама идея подобной сферы впервые появилась – Франция. Для этого нужно было совпадение нескольких обстоятельств, от развития светских салонов, оккупированных «философами», до раннего и бурного развития издательского дела и прессы. Огромную освобождающую роль сыграли французские революции 1789—1870-х годов; они позволили буржуазии доминировать в общественной жизни. Впрочем, нет, даже не так. Эти революции сделали возможной «общественную жизнь» вообще, так как только буржуазия (сейчас бы ее назвали – и неверно – «средним классом») способна породить этот феномен. Думаю, даже Маркс согласился бы с этим утверждением.
Тем интереснее столкновение мыслителей, имеющих совершенно различный бэкграунд, выросших на разной социокультурной почве. Лев Шестов, который оказал, по словам Пятигорского, столь сокрушительное влияние на Альбера Камю, был вынужден эмигрировать во Францию из страны, где «публичная сфера» отсутствовала вовсе. При этом в дореволюционной России была развита – даже переразвита – (псевдо-)общественная дискуссия: достаточно вспомнить потоки публицистики, в которой буквально утонула русская пресса 1850—1910-х годов. В отличие от Франции, где публицистики и публицистов тоже было немало, русские социальные, политические и религиозные критики писали не для «публики», «общества», а для самих себя, для публицистов же. Отсюда возникла иллюзия существования общего языка подобной дискуссии и совершенно ложные представления о том, что «все всё понимают». В 1917-м году эта иллюзия была развеяна – большевистская пропаганда, которая смогла выработать понятный язык сразу для нескольких слоев общества, легко справилась с «русской публицистикой», в эффективности которой, впрочем, сомневались самые острые и проницательные дореволюционные умы вроде Розанова. Сейчас в России происходит примерно то же самое: в какой-то момент стало очевидным, что интеллигентский язык либеральной публицистики нескольких (преимущественно сетевых) изданий и некоторых сегментов социальных сетей ровным счетом ничего не значит для российского общества как такового. Он исчезает, растворяется почти без остатка при первом же соприкосновении с атмосферой очень разнообразной и очень своеобразной современной жизни страны. Слава Богу, сейчас нет гениев пропаганды, таких, какими были Ленин и Троцкий, так что универсального языка (или нескольких языков) разговора с российским обществом сегодня нет.
Александр Пятигорский, 2006
Но вернемся к Альберу Камю. Он был как раз тем самым «публичным интеллектуалом» в идеальной для подобной роли стране. Камю – несмотря на радикализм некоторых его суждений и выводов – фигура глубоко традиционная для Франции; его не было бы без Дидро, Руссо, Бенжамена Констана, Шатобриана, Прудона, Бодлера, Андре Жида, Сартра (который, будучи на несколько лет его старше, принадлежал отчасти к предыдущему культурному парижскому поколению). Для Камю его роль, его, если можно так сказать, «кафедра» (не университетское подразделение, упаси Боже! а воображаемая точка, с которой он обращался к «публике») важнее жанра и способа разговора. Камю писал трактаты (превосходные), романы (первые два – почти гениальные), пьесы (вполне посредственные), статьи (опять превосходные), но, читая их, понимаешь, что за всем этим один человек, одно сознание, одна позиция, один язык. В этом смысле Камю не был «настоящим писателем», как и не был «настоящим философом» (в смысле академическим) – для него разделение на виды интеллектуальной и литературной деятельности было вполне условным, как у Вольтера, как у Руссо. Несмотря на весь кажущийся романтизм, Камю был типичным классицистом, ставящим Разум выше жанровых перегородок.
Впрочем, одну трещину в этой идеальной концепции можно-таки обнаружить. Альбер Камю ни в коей мере не был «философствующим беллетристом». Беллетристика сама по себе его совершенно не интересовала, роман представлялся Камю лишь наиболее подходящей для его времени формой философствования. Когда-то давно, в начале 1990-х Пятигорский упомянул в разговоре со мной такое высказывание Камю: «Хочешь быть философом – пиши роман». Я пытался потом найти источник цитаты, но не смог, впрочем, это неважно. В этой фразе Камю, пусть даже и вымышленной, идеально представлена его позиция «философа, который сам выбирает жанр философского разговора»; во времена написания «Постороннего» или «Чумы» таким жанром он считал роман (и – если вспомнить про «Миф о Сизифе» – трактат). Сам Пятигорский следовал здесь за Камю; лучшее изложение его собственной философии истории содержится в романах «Философия одного переулка» и «Вспомнишь странного человека».
Камю оказался «публичным интеллектуалом» почти случайно (и уж точно случайно для себя). Провинциал из африканской колонии, слишком простодушный для парижских литературных нравов, он попал в центр внимания публики благодаря катастрофическим историческим обстоятельствам. Среди множества интеллектуальных и моральных позиций в позорно капитулировавшей, оккупированной Франции, от правого клерикализма и монархизма, от романтического антисемитизма до идеологически и религиозно фундированного антифашизма, его подход выделялся двумя вещами. Во-первых, это был тотальный индивидуализм. Ни слова про «Родину», «партию», «нацию» и прочие погремушки. Только «я», только «моя ответственность», ничья больше. Во-вторых, это был принципиальный индивидуализм, прямо заявлявший о своей обреченности. По сути, абсурдная позиция человека, обреченного честно и мужественно защищать брошенное всеми, никому не нужное обреченное дело. Надо отдать должное Камю – он сделал это идеально, скромно, без пафоса (что для французского литератора почти невозможно), и очень эффективно. Желающих поодиночке поддержать обреченное дело оказалось немало.
С этой славой Камю явно не знал что делать. Его ум, да и просто здравый смысл, говорили, что у него не может быть последователей – а их оказалось немало, особенно после войны, когда не нужно было уже рисковать. Мода на экзистенциализм, кафе в Сен-Жермен-де Пре с черными стенами и потолками, молодые люди в водолазках с высоким воротом, разговорчики об «абсурде существования» за двойным «перно» – все это отдавало чудовищной пошлостью, вроде попыток одеть умирающего от лейкемии ребенка в розовое платьице. Камю попытался испортить отношения с публикой, поругался с Сартром и Сартрихой, выступил в защиту алжирских французов, о которых в разгар антиколониальной войны забыли «левые интеллектуалы», просто перестал писать, в конце концов, погиб в автокатастрофе. Если подпустить немного мистики, то можно сказать, что Камю полностью заплатил по долгам. Он был настоящим «философом» (безо всяких общепринятых коннотаций – см. выше), который случайно оказался блестящим традиционным французским «публичным интеллектуалом».
Любопытно сравнить судьбу Альбера Камю с судьбой столь повлиявшего на него Льва Шестова. Иной контекст становления мыслителя, иное общество, просто другая культура – и вот Шестов оказывается вдруг во Франции главным по философической эссенции из сочинений Достоевского. Шестов с блеском решил эту задачу, сделав нечто иное, нежели торговля «загадочной славянской душой». Книги Шестова – могучие мосты, переброшенные из мира «русской литературы XIX века» в мир «философской и общественной мысли Франции второй трети XX века». Не институции, не Академия, не пропагандистские роботы, а только отдельные люди могут проделывать такую колоссальную работу, без которой не было бы Европы. Да и России тоже.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия XX века. "Миф о Сизифе" Альбера Камю
Первая беседа Александра Моисеевича Пятигорского о творчестве Альбера Камю вышла в эфир Радио Свобода 5 августа 1977 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
