Эрих Фромм родился за 14 лет до начала Первой мировой и умер за 11 лет до краха СССР. Как и некоторых современников, его можно назвать экспертом в тоталитарном сознании – Фромм лучше многих понимал чисто психологическое происхождение кошмаров, которые творились вокруг него. Он пытался отыскать корни – прежде всего, исторические – массовой одержимости европейца несвободой и дал вполне убедительное (на первый взгляд) объяснение тому, что происходило в головах немцев с конца 1920-х по 1945 год. После 1989-го, а особенно после 1991-го, многие милые наивные люди, в частности, в России, считали, что Фромм остался в истории, его концепция свободы имела важное значение для эпохи тоталитаризма, для «страшного» двадцатого века, а у нас тут на носу уже двадцать первое столетие, новое тысячелетие и вообще Фукуяма сказал, что история кончилась. Она не кончилась, история, она продолжается – и, как становится все более и более очевидным, это все та же история, что была сто лет назад. Гаджеты не поменяли ничего, кроме скорости давно известных европейцу процессов.
Мне кажется, что эта беседа Пятигорского сейчас исключительно акутальна для русской аудитории (буде таковая имеется). Я отделяю, конечно, «важность» и «актуальность»; последнее есть лишь проявление первой, причем довольно часто ложное. Актуально – то, что сейчас можно применить для мышления по такому-то и такому-то поводу, «актуальность» инструментальна, в то время как «важность» содержательна и существенна. Тем не менее, наше мышление (индивидуальное и общественное сознание) то и дело актуализирует какие-то идеи, рассуждения, концепции, книги – и с этим ничего не поделаешь. И не надо делать ничего – лучше просто рассматривать актуальность как важную, но весьма ограниченную вещь, понимая ее пределы.
Сегодняшняя актуальность нижеследующей беседы Пятигорского о взглядах Эриха Фромма целиком умещается в рассуждение по поводу «положительной» и «отрицательной свободы», а также о чисто психическом происхождении неуклонного стремления народных масс в некоторых странах Европы второй трети прошлого века отказаться от свободы вообще и пополнить монолитные ряды массовых убийц. Когда третьего ноября 1977 года Пятигорский сквозь советские глушилки рассказывал советской аудитории о концепциях «свободы от» и «свободы для», многие слушатели уже имели о ней представление. Не могу сказать точно, но, кажется, примерно в то же самое время получил распространение известный анекдот о русской версии фроммовской теории, в которой к «свободе от» и «свободе для» был добавлен третий элемент, «свобода, бл...». Очень смешно и очень печально – похоже на известную историю о том, как старый Набоков, посмеявшись от души над советскими анекдотами, заметил, что они похожи на сплетни про барина, которыми делятся лакеи в процессе чистки барских сапог. Как в большинстве случаев, советская интеллигенция остроумно посмеялась над заморской теорией, собственной властью и даже над собой – но ни теории не поняла, ни выводов никаких не сделала.
Александр Пятигорский, 21 февраля 2006 г.
А ведь пересказывая не шибко сложную идею Фромма, Пятигорский вполне отчетливо предупреждает слушателя о будущем: когда оковы тяжкие падут и от советского строя останутся только памятники Ленину, да и то не везде, начнется «свобода от». Если она не будет сопровождаться осознанием необходимости «свободы для» – то есть свободы собственного поведения и, главное, своего собственного одинокого мышления – вот тогда и вступит в свои права чистый «психизм», заключающийся в невыносимом страхе одиночества, неуверенности, тоске, ужасе изоляции. Вот тогда захочется примкнуть к сильному плечу соседа по шеренге, прочувственно спеть гимн (не обязательно государственный, кстати, хором можно петь что угодно, хоть «Владимирский централ», хоть «Возьмемся за руки, друзья» – важен сам факт совместного исполнения), подписать обращение трудящихся и проч. Негативная «свобода от», оказавшись без своей пары, позитивной «свободы для», окажется вечной «веймарской свободой», «русской свободой апреля 1917-го». Что, собственно говоря, и произошло в постсоветской России.
«Как же так? – спросит читатель/слушатель, – ведь знание – сила, предупрежден, значит, вооружен и так далее? Отчего, если все знаешь, постоянно оказываешься в дураках?» И вот тут надо вспомнить философа, которого, странным образом, нет в цикле бесед Пятигорского – Людвига Витгенштейна. Чуть ли не самый большой философский радикал прошлого столетия, Витгенштейн (в ранний период) обнажил философию до ее логико-лингвистического скелета, а потом (в поздний период) фактически поставил знак равенства между мышлением и многочисленными актами (по сути, социокультурными) речи, которые назвал «языковыми играми». В конце концов получилось, что любое высказывание имеет смысл только в рамках той языковой игры, в которой оно делается. Универсальной истины нет; в каждой конкретной языковой игре ее надо как бы изобретать заново и с нуля. Если совместить это положение Витгенштейна с его же ранним утверждением, что философия не занимается изобретением новых вещей, она расставляет старые, известные нам вещи в правильном порядке, то получается удивительная картина. Прежде всего, первое (более позднее) утверждение никак не противоречит второму (раннему). Известные вещи должны быть расположены в правильном порядке – попадая в разные языковые игры (по сути, в разные социокультурные контексты), они меняются местами и переизобретаются в качестве известных истин. В этом – спасение от вечной изменчивости и релятивизма западного мышления, которое стремится перевести «пройденное» и «известное» в разряд «банального».
Это, увы, и произошло с фроммовской концепцией свободы в постсоветской России. Ее проглотили, не пережевывая, и организм не усвоил ее – как и все остальные «готовые», «известные» вещи, оказавшиеся в распоряжении жителей бывшего СССР. «Свобода», «рынок», демократия», «закон» – все это оказалось вещами в себе и товарами одновременно. Их «потребили» и тут же забыли, обратив внимание уже на какие-то другие товары. (Если что и засело как следует в голове и сердце российского постсоветского человека, так это одержимость потреблением; кажется, это единственная западная «вещь», которая была глубоко «прожита», «пережита» в России в последние двадцать с лишним лет.) «Потребление» (Фромма часто называют изобретателем понятия «общество потребления») только усугубило тяжелые психологические последствия «свободы от», в симптомах одной болезни увидели совсем другую – ну и дальше все пошло как по писанному: мечты о стройных рядах, хоровом исполнении гимнов и проклятия в адрес тех, кто не выказывает никаких признаков страха одиночества и ужаса изоляции. «Свобода от» была добровольно пожертвована обществом в пользу «несвободы для». Что же, после ремиссии рецидив будет еще тяжелее.
Конечно, это только концепция одного философа, изложенная другим философом. И сами взгляды Эриха Фромма довольно уязвимы, и их пересказ – прежде всего, в силу формата беседы и обстоятельств времени – бесконечно далек от исчерпывающего. Я бы, к примеру, обратил внимание на довольно натянутую телеологическую историческую схему, предложенную Фроммом. Если верить ему, то «человек Возрождения» как бы разрывался между средневековьем и грядущей эрой индивидуализма, которая началась в XVIII столетии Веком Разума. Прежде всего, эта довольно грубая схема, которая не учитывает и ограниченный характер так называемого «Ренессанса», и само существование XVII века с его контрреформацией, барокко и Тридцатилетней войной. Но самое главное другое – довольно странно представлять себе какого-нибудь Лоренцо Валлу, думающего о том, что через двести лет все будет по-другому и начнется индивидуальная свобода под благосклонными взорами людей в напудренных париках. Думающего так и разрывающегося между проклятым темным средневековым прошлым и непростым, но манящим буржуазным будущим. Как известно, Возрождение смотрело назад, а не вперед, оттого и получило такое название.
И еще одно замечание – очень короткое. Как и Макс Вебер, Эрих Фромм строил свои социологические построения преимущественно на германском, протестантском материале. Успех их анализа заключался в том, что они находились как бы и внутри, и снаружи тех обществ, которые описывали. Не думаю, что концепция, выводящая проблемы со «свободой от» и «свободой для» из протестантизма, может претендовать на универсальный характер. Это правда. Но вспомним Витгенштейна: в рамках другой «игры» эту концепцию можно переизобрести. Главное – ничего не принимать как готовую вещь, как товар.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия XX века. Эрих Фромм
Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о книге Эриха Фромма «Бегство от свободы» (Пятигорский называет ее «Страхом свободы» – по названию английского перевода) вышла в эфир Радио Свобода 3 ноября 1977 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.
