По завещанию Бродского

Американская Академия в Риме

Американская Академия в Риме. Мемориальный фонд Бродского, выполняя его завещание, с 2000 года отправляет русских поэтов и художников на 3-месячную стипендию в Рим. Какой новый опыт приобретают русские в Риме? Продолжение традиции Гоголя и Александра Иванова, а также новые знания о современной Италии, ее искусстве, политике, социальных проблемах и независимых организациях. Американская Академия как учреждение для ученых- архитекторов, реставраторов, античников и религиоведов, дизайнеров, рестораторов, писателей и переводчиков. Красота и тим-билдинг по-американски и по-итальянски. Бар Бродского и мемориал Гарибальди как фон жизни в Американской Академии.

Американская Академия в Риме

Елена Фанайлова: Почему не существует Русской академии в Риме? Почему мы благодарны Фонду памяти Иосифа Бродского за то, что уже около 13 лет российские художники и поэты отправляются на трехмесячную осеннюю стажировку в Американскую академию в Риме?

Мы сегодня будем говорить с Клаудией Скандурой, пожалуй, самым известным переводчиком русской поэзии в Италии, профессором русской литературы, представителем Фонда Бродского в Риме, редактором и составителем книги "Рим совпал с представлением о Риме". В 2010 году эта книга вышла, она представляет собой тексты людей, которые 14-ый год в этом году будут отправляться в Американскую академию. С нами Семен Файбисович, художник и писатель, который был в Американской академии на стажировке в 2003 году; художник Андрей Филиппов и художник Диана Мачулина, которая была на стажировке в Американской Академии в 2013 году.

Что самое поразительное в Американской Академии для вас лично, Диана?

Диана Мачулина: Мечта художника – из моей жизни был полностью устранен быт и необходимость как-то регулировать мое расписание.

Елена Фанайлова: Сиди и рисуй?

Диана Мачулина: Да. Еда великолепная! Это фермерская сезонная еда, которая является в то же время частью культурной жизни. Раньше, когда такого проекта не было, то есть совместных ужинов и обедов для всех, кто находится в Академии, люди замыкались и сидели в своих комнатах, возможно, не могли преодолеть какие-то комплексы. А тут кушать-то хочется, и они приходят, и получаются дивные застольные беседы, междисциплинарные. И я в этих беседах поняла, что филологи, медиевисты не в меньше степени художники, потому что там же еще целая программа лекций…

Елена Фанайлова: Американская Академия – это действительно академическое, образовательное учреждение для ученых, в основном туда приезжают на год американские ученые, медиевисты, архитекторы, реставраторы, историки, археологии, религиоведы, то есть люди, которые по своим базовым дисциплинам обязаны побывать в Риме. И вот они пишут грант, его получают, занимаются исследованиями. У литераторов поскромнее там роль, их меньшинство. И тем интереснее встреча академических, сухих персонажей с какими-то богемными людьми.

Семен Файбисович: Я не совсем согласен, потому что там был целый ряд художников из разных стран.

Елена Фанайлова: В этом году были в основном, что называется, visual artists, то есть люди, которые делают медиаискусство.

Семен Файбисович: Ну, значит, времена изменилась. Со мной там были английский живописец, итальянский живописец и фотограф, молодой человек, похожий немного на Дюрера, с которым мы подружились. Там были разные люди, нас друг к другу влекло, мы со всеми общались. Но честно сказать, меня больше всего поразил сам факт, что меня туда пригласили, при том, что я там сидел за компьютером, писал тексты и смотрел в окно с видами на Пантеон и другими потрясающими видами, на самом верху шикарной двухэтажной мастерской, я в этой мастерской оказался и в качестве художника.

Андрей Филиппов: Мне показалось это замечательным, но больше это напоминало все-таки пионерлагерь для взрослых, со всеми вытекающими историями. С кем-то смог подружиться, с кем-то не смог, там возникали какие-то смешные коалиции, в общем, как полагается в пионерлагере. Мне повезло, мы на своем этаже все быстро подружились. Но в основном, конечно, все было очень дружественно и удивительно! Я благодарен и Фонду, и Академии за вид из окна, когда ты смотришь, перед тобой лежит вечный город, и ты просто боишься упасть, вываливаться из этого окна, потому что душа просто выпрыгивает. Он затягивает.

Клаудиа Скандура: Мне трудно говорить только об Американской Академии. Вообще в Риме академий много – Американская, Французская… Был проект Бродского создания и Русской Академии в Риме.

Елена Фанайлова: Система национальных академий начала появляться в Риме в начале ХХ-го века. Видимо, это было связано с формированием общего европейского рынка, с промышленным бумом в эпоху модерна, в том числе не только в производственном и художественном, но и в образовательном смысле. К этому периоду относится появление и Испанской Академии, которая рядом с Американской, и Французской, и большинства европейских национальных академий.

Клаудиа Скандура: Русские художники были в Риме и в ХIХ веке, во время Гоголя, Петербургская академия художеств посылала художников в Италию, в Рим, чтобы они там жили…

Семен Файбисович: Слава богу, Брюллов "Последний день Помпеи" там писал.

Клаудиа Скандура: Да, и Брюллов, и Александр Иванов, их было много. Так что такая традиция была. И эти художники были как бы при Академии Сан-Люка, это итальянская академия, они были гостями этой академии. Был Клуб русских художников в Риме, Гоголь об этом рассказывает. Они встречались во второй половине ХIХ-го века. Жалко, что эта традиция не смогла найти себе определенное место.

Елена Фанайлова: Этому была причина, и в вашей книге об этом говорится, что вилла Абамелек, которая сейчас принадлежит российскому посольству, вообще-то была подарена ее владельцами российскому государству как база для Русской академии в Риме. События 1917 года поставили крест на этих планах, вилла была национализирована, сейчас она принадлежит российскому дипломатическому корпусу, и она закрыта, что самое печальное. Я пыталась туда пройти, но охранники мне сообщили, что открытых часов для посетителей не бывает. Что жаль, потому что, судя по виллам Американской Академии, там должна быть волшебная красота. И я скажу, что меня больше всего поразило, что мне предстоит жить практически в палаццо. Конечно, я видела сайт Академии перед поездкой в Италию, но не понимала, что в этом во всем еще и устроены жилые комнаты. Виллы Американской академии вполне пригодны для жилья и представляют собой гостиницу как минимум…

Семен Файбисович: Если ты про главное здание говоришь, оно было построено специально для Американской академии.

Клаудиа Скандура: Да, старая вилла – вилла Аурелия – это где главный корпус Академии, это они купили у князя Памфилии, я думаю. А это – новая постройка.

Елена Фанайлова: Вообще весь квартал, который Академии принадлежит, совершенно поражает! Академия – это не только эти здания, но бар Бродского так называемый, и вилла Аурелия, и аллея Гарибальди, и замечательный вид, которым, собственно говоря, заканчивается повесть Гоголя "Рим". Когда главный герой взбегает на некоторую площадку, это и есть та площадка, которая предшествует улице Анжело Массино, зданиям Американской академии.

Солдаты Гарибальди

О распорядке дня Диана Мачулина начала говорить. Мне кажется, что обстановка пионерлагеря – это все-таки немножко из серии американского тим-билдинга, создание общего духа.

Диана Мачулина: Несмотря на весь тим-билдинг, твой личный распорядок может быть таким, что никуда не выйдешь из комнаты, настолько это гармоничное пространство. Здесь очень важно, что это здание не было передано в распоряжение Академии для творческих людей, а было специально ими и для них построено. Это архитекторы, основатели этой академии – Мак-Ким, Мидд и Уайт, один из них был квакером. И вот эта моральная строгость отразилась на интерьере. Как сформулировала реставратор этого здания Кристина Бульеза: “большие мысли – маленькая жизнь”. То есть предельно аскетичный быт, и при этом ничто не мешает наслаждаться Римом с этого холма и думать о нем. И сам характер этого здания очень двойственный. С одной стороны, его можно упрекнуть в том, что это американский империализм – мы на холме над Римом, как бы осматриваем свои владения, своих предшественников. А с другой стороны, было также движение в архитектуре итальянской – контекстуализм, или амбентизмо, которое не на памятники, а на какую-то скромность среды ориентировалось. То есть они отворачивались от великого и смотрели на скромное, берегли его. И архитекторы-контекстуалисты очень хвалили американцев в плане здания Академии за скромность и за то, что они проникли в истинный дух итальянской архитектуры, современники этих строителей Академии.

Надо сказать, что распорядок дня – нам в этом плане очень повезло. Нам было весело, нас занимали с утра до вечера. Но я узнала, что было в 50-60-е годы. Первая женщина-художник приехала туда в 1975 году, нет, вторая. В 50-е женщины туда вообще не допускались, это была атмосфера такого закрытого джентльменского клуба. И в то же время в столовой была баланда из кастрюль, до того как изобрели проект с фермерской едой, которую все ненавидели и старались ее избегать, поесть нормальной пиццы на улице. И была в основном молодежь. А именно академический уклон – приглашать людей с мастер-классами, лекциями, солидных, заслуженных авторов – он пришел гораздо позже, в наше время.

Андрей Филиппов: Там весь быт был и сейчас устроен так, что скучать не приходится. Если ты активен и социально ориентирован, там масса интересных экскурсий, археологических и исторических, по Риму, языковые курсы, йога, ну, все что угодно. И в этом был смысл, потому что если человек, допустим, находится в депрессии, он может найти себе какое-то там отдохновение. Люди творческие, у всех разные проблемы. У Семена были проблемы с обедами, я у него читал, и у меня тоже были проблемы, потому что вместо того, чтобы есть, там надо все время болтать, а это не всегда удобно. Иногда хочется просто поесть, а не говорить на какие-то умные темы. Пошутить там, не знаю, более легкая какая-то форма общения, а там это принцип, и там надо меняться – с этим поел, с этим. Я понимаю, что это один из принципов, чтобы эту мутную воду будоражить, чтобы она не застаивалась, и это хорошо.

Елена Фанайлова: Насчет тим-билдинга, одна из сцен, которая нас с Дианой поразила, - день рождения у кого-то из молодых людей, который проходит стажировку на кухне. Они занимаются объединением итальянской традиционной еды и американского здорового подхода, стараются что-то среднее из этого сделать. У юноши день рождения, выходит главный повар, произносит короткую торжественную речь про этого парня, который приехал поучиться, потом уедет в Америку и будет там работать в своем ресторанном бизнесе, и тут все комьюнити встает, 80 человек, в том числе убеленные сединами старцы и профессора, и аплодируют этому пацану. Это была почти что сцена из простодушного американского кинофильма.

Семен Файбисович: У меня другое немножко ощущение. Не было такого гипертрофированного общения вне питания, то есть оно концентрировалось как раз по время еды, поэтому меня это не очень стесняло. У меня были комплексы с языком, все остальные говорили лучше меня, при том что ко мне относились внимательно и дружелюбно, я старался помимо еды, ну, общаться с Римом, а не внутри Академии. Хотя выставку мне предложили сделать. Больше всего мне запало общение с очень странным человеком, я долго не мог понять, что он тут делает, он производил ощущение, что ему нужна сиделка, он инвалид, одеться не может, у него слюна течет… Для меня было загадкой, каким порядком он сюда попал. Потом он вдруг ко мне подходит и начинает что-то говорить, а он еще и говорить не может толком. И я с трудом его понимаю, что он хочет ко мне пойти и посмотреть, как я живу, и на мои работы. Я его привожу, что-то показываю, с огромным трудом понимаю, о чем он говорит, но общаемся. А потом он мне говорит: "Не хочешь посмотреть, что я делаю?" И я иду с ним, захожу и просто падаю с ног. Потому что это гениальный дизайнер. Он какую-то совершенно невероятную мебель рисует! В этот момент у меня мир перевернулся, и я понял, что Америка – великая страна. Вот человек, который совсем ничего не может, он просто гений! Мы все посмотрели, и он сам не мог сесть к столу, чтобы продолжать работать, я помог ему сесть и ушел. И у меня было ощущение, что у меня слюна капает, когда я оттуда выходил. (смеется) То есть было и такое общение.
Вообще, в этом неформальном общении было для меня очень много приятного и интересного. Но все равно каким-то образом присутствовало одиночество, и наверное, это было хорошо, потому что было ощущение общения один на один с Римом. А Академия была каким-то таким отдельным местом, со своей жизнью, которая была встроена в эту римскую жизнь, но при этом не мешала этому общению.

Елена Фанайлова: Что меня еще удивило, это интеллектуальный уровень людей, которые являются ресторанными критиками. Там было три ресторанных критика, которые приехали на стажировку. Когда ты произносишь "ресторанный критик" в Москве, ты сразу представляешь себе молодого хлыща, сноба, очень поверхностного. А это были три пожилых человека, умудренных жизнью. Одна из них разрабатывала программу питания в Академии. Она является советником Мишель Обамы по парадным обедам, это раз, второе - федеральным консультантом по школьному питанию, переходу на здоровое питание, и, в-третьих, человеком, который разработал программу реабилитации для заключенных при помощи здорового питания. То есть она людей обучает не есть в "Макдональдсе", а готовить из нормальных продуктов. Эти люди, которые занимаюсь ресторанной критикой, на меня, может быть, произвели самое большое впечатление.
Клаудиа, по поводу многолетнего сотрудничества с Фондом Бродского, как все это было придумано? Бар Бродского никогда не казался Вам тем местом, в котором, наверное, Иосиф Александрович додумался до того, что нужно сюда привозить русских поэтов?

Клаудиа Скандура: Академия – очень удобное место, потому что она освобождает от быта. Там возможны интересные встречи и так далее. Но самое важное, я считаю, это встреча с Римом. Я считаю, что было бы интереснее встретиться с итальянским искусством, потому что все-таки Американская Академия – это остров в Риме, как и другие академии. Как и Французская Академия, где жили два стипендиата Фонда Бродского – Елена Шварц и Сергей Стратановский. Сначала проект был продуман так, что стипендиаты по очереди должны были жить либо в Американской Академии, либо во Французской. А потом как-то связи с Французской Академией потерялись в связи с тем, что они потребовали, чтобы стипендиаты знали французский, а это тяжело, и дальше как-то шло с Американской Академией. А вообще первые стипендиаты, конечно, были в Американской академии, потом и стипендиаты по линии искусства, начиная с Семена Файбисовича. Стипендиаты по линии литературы, потому что вместе с ним приехал Михаил Айзенберг, и после него был Николай Байтов и Борис Херсонский, они жили и в частных квартирах, и при университете, в профессорском общежитии Римского университета.

Бродский часто бывал в Американской Академии и понимал, что это прекрасная возможность пожить в Риме некоторое время. Нужно три месяца там побыть как минимум, потому что короткий срок – это слишком мало, чтобы понять город, итальянскую культуру. И мы осуществили этот проект, он договорился даже тогда с мэром Рима, все обещали помощь, обещали здание. Проект должен был быть со зданием, с Русской академией, он хотел создать Русскую академию. Но потом он внезапно умер, и после его смерти все стало труднее. И его вдова Мария Бодская, его друзья, Бенедетта Кровери, и Энн Шеллберг, которая заведует всеми его произведениями – они сделали фонд в Америке, наверное, им легче было и проще, и как-то решили осуществить такую программу.

Я какое-то время работала вместе с Бенедеттой Кровери в Университете в городе Витербо, она профессор французской литературы, и мы как-то в автобусе возвращались в Рим и стали говорить, я рассказала, что знаю Евгения Михайловича Солоновича… Первое жюри Фонда было назначено частично самим Бродским, Бродский назначил Евгения Михайловича, которого он хорошо знал, Ларису Степанову из Петербурга, которая тоже была его близкой приятельницей, и Сергея Гандлевского. Это были три члена жюри, выбранные самим Бродским. Потому были другие члены жюри, выбранные американской стороной. Они работали три года и сделали, по-моему, прекрасные выборы. В дальнейшем было другое жюри, хорошо работало, и надеюсь, что будет и дальше работать.

Бар Бродского в Риме

Елена Фанайлова: Рим кажется почти общим место для русского путешественника. Нужно обладать большой смелостью, чтобы писать о Риме после Гоголя или Муратова с его “Образами Италии”. Хочу спросить: xто с вами случилось в Риме? Что в вас, как в художнике, писателе, человеке, этот город изменил?

Семен Файбисович: Трудно сказал, что изменил. Он мне дал, как со временем выяснилось, прожить еще одну жизнь, отдельную от всей остальной, хотя вся остальная тоже неоднородна. Я попал в очень специфическую ситуацию, в Рим попадаешь как в сон. Я до этого был в Риме несколько дней и чувствовал, что у меня взгляд туристский, что я не вижу города, в отличие от Флоренции, от Венеции, которые сразу даются. И когда я попал в Академию, я погружался в Рим постепенно, не осознавая этого. И в конце концов, оказался в каком-то совершенно претворенном состоянии. Я начал сходить с ума в каком-то смысле, то есть очень близко подошел к этому состоянию, и начал писать там прозу – не про Рим, а про свое схождение с ума, впадение в состояние, в котором ты себя никак не ожидал обнаружить. Он вызывает столько ассоциаций, поднимает столько пластов, мыслей, чувств, образов… И вот эти пласты начинают друг сквозь друга просвечивать, и ты в них начинаешь погружаться, плавать, а иногда кажется, что тонешь просто!

Елена Фанайлова: Интересным примером вашего плавания кажется упоминание в этой книге Львова, город Львов всплывает из какой-то глубины юношеского впечатления, видимо, старого бессознательного, начинает сквозь Рим просвечивать. Но у вас же была и серия фотографий, с Римом связанная, в которой один слой реальности накладывается на другой?

Семен Файбисович: Получилось, что я как бы предвосхитил этот сюжет. Когда меня пригласили, я начал думать, что я там буду делать. Тогда я занимался фотографией, если говорить о визуальных занятиях, и я просто отснял на пленке Москву, какой-то ее в основном мусор, люки там, ну, свой материал взял в Москве, и решил, что эти пленки перезаряжу и буду снимать Рим. И как Третий Рим на Первый – как они наложатся, чтобы они сами разобрались там в своих отношениях. Я действительно ходил по городу целыми днями и вот снимал, снимал, снимал, не думая о том, что на что наложится, а предоставляя судьбе самой эти вопросы решить. И неожиданно для себя начал там писать прозу, которая уже самим Римом и Академией отчасти вызвана, сочетанием Академии и Рима… просто это начало извергаться, это не было сознательным действием, это спонтанно. А про Рим я не писал. Но в Москве, уже спустя год, по какому-то случайному поводу, вдруг как пробку выбило, и переживание Рима, которое сидело внутри, переживание Академии начало выливаться в прозу, которую я назвал "Рим". Но это произошло уже через год после всей этой истории.

Диана Мачулина: На мою дальнейшую творческую судьбу в первую очередь Академия повлияла. Рим, он все время в голове, в мечтах, в душе есть, и не только в этот раз, а всегда. В этот раз столкновение с Академией меня перезарядило как художника, потому что, во-первых, отношение к профессии. У нас считается, что это никому не нужная, непонятная ерунда – современное искусство. Там это вполне уважаемая как организаторами, так и людьми из других областей профессия. Скажем, поэты или какие-то ученые, занимающиеся раннехристианским периодом, они готовы в это вдумываться и давать острые комментарии, помогать даже в самом процессе работы. Это очень приятно, когда оказываешься с такими зрителями, которые могут тебе что-то дать и поддержать, понимаешь, что это кому-то нужно.

Dance macabre

Как я участвовала в выставке? Предоставляется бюджет. У нас такого никогда не бывает, - как хочешь, так и выкручивайся, или не будешь участвовать в выставке, или нужно искать какого-то спонсора. То есть там есть осознание того, что художнику нужны помощники, ассистенты, ну, в моем случае это не было нужно. Там дают деньги на изготовление работы, печатают каталог. Мне удалось посотрудничать с одним из искусствоведов, она написала статью, хотя ее тема – Реформация и Контрреформация, связь печатной графики с переосмыслением католицизма, но ей было интересно вдруг поработать, как она сказала, "первый раз с живым автором. У меня-то все художники мертвые, наконец-то я могу поговорить с человеком, про которого пишу". Вот это совершенно новое ощущение, и мне снова захотелось работать. И благожелательность, которая там кому-то может показаться искусственной, но на самом деле, то, что мы считаем надетой американской улыбкой, за ней есть реальный бекграунд, и сначала трудно, а потом привыкаешь. В Москве этого нет, в Москве все очень сильно на конфликтах и на испепеляющей критике – общение внутри художественного пространства.

Андрей Филиппов: Это всегда бросается в глаза вообще за границей, но вот в Америке и в Риме куда более высокая визуальная культура, не только художественной среды, но вообще культурных людей, что называется. Они доверяют своим глазам, видят, поэтому воспринимают и реагируют. Им не надо объяснять какие-то вещи, которые здесь все равно не объяснишь.

Диана Мачулина: Честно говоря, я злилась на то, как у нас все обострено, до какой степени это мешает работать, почему мы не такие добрые. Но когда я сюда вернулась и снова здесь пожила, я поняла, что нужно, чтобы тебя вот так освободили, чтобы государство или какой-то частный фонд подарил ученым такую возможность. А у нас постоянно люди вынуждены бороться за выживание, бороться с обстоятельствами, творческие, ну, еще бы им не быть такими мрачными и критичными друг к другу в этой ситуации, поэтому я как-то это все оправдала. Академия – это такой искусственный рай, и он может быть, только когда ситуация в государстве, которое предоставляет такую возможность, в порядке. Мы были гостями той ситуации, которая у нас пока невозможна.

Андрей Филиппов: Я уже сказал, что я чуть не выпрыгнул в окно, потому что это был невозможный пейзаж, просто цепенеешь. Действительно, ты очень медленно начинаешь понимать город, но если есть проводники, вроде Клаудии, это легче. Клаудия не только меня познакомила с Евгением Михайловичем Солоновичем, а Солонович мне открыл замечательного поэта, которого рекомендовал Гоголь еще…

Клаудиа Скандура: Джузеппе Джоакино Белли, это римский поэт.

Елена Фанайлова: Да, который проживал в Трастевере…

Андрей Филиппов: Да, и когда ты прочтешь Белли, ты начинаешь понимать Трастевере, начинаешь понимать Рим, и все это происходит по-другому. У меня были попытки с местными там разговаривать, в том же Джаниколо и в разных других местах, но, тем не менее, этот полный, заключительный аккорд мне дала Клаудиа, безусловно, с Евгением Михайловичем. Кроме того, мы несколько раз гуляли по Риму, Клаудиа показала мне какие-то интересные ходы, где ты видишь по-другому Рим. И это счастье! Я понимаю, что люди, которые находятся в Академии, у кого-то есть полгода, у кого-то три месяца, но все равно это какое-то небесное счастье! И я понимаю, что когда они вернутся обратно в свои пенаты, может быть и депрессия, потому что они возвращаются в ту жизнь, откуда их выпихнули. Это Россия, США, Венесуэла и так далее.

Елена Фанайлова: Это точно. Мы говорили с американцами, они это тоже признавали.

Андрей Филиппов: Да, для них это тоже выход из машины как бы, которая тебя перемалывает.

Семен Файбисович: А я там, наоборот, обнаружил породу людей, в основном из стран бывшего Восточного блока, поляки, чехи, румыны, венгры, которые просто живут такой жизнью, они вот на одном гранте сидят, а другой в это время себе зарабатывают, и с одного гранта на другой перепрыгивают.

Андрей Филиппов: И немцы так же путешествуют, очень много художников живет от гранта до гранта.

Елена Фанайлова: И поэтов много так живет, литераторы.

Семен Файбисович: Ну, это я просто такую породу людей обозначил.

Андрей Филиппов: Но судьба их печально. Я разговаривал с некоторыми из них, которые с гранта на грант, и в общем-то, в результате это очень средний уровень, и никаких перспектив, только так вот путешествовать, до пенсии.

Елена Фанайлова: Человек просто не успевает сосредоточиться на чем-то.

Семен Файбисович: Ну, свою жизнь прожить не удается.

Андрей Филиппов: Мотивация заниматься творчеством исчезает, ты просто ищешь, где бы еще поесть. (смеются)

Клаудиа Скандура: Я хотела сказать еще о письменном тексте. Я много читала, составляю сейчас некоторую антологию о Риме в русской поэзии. И мне интересно, что русские, которые не были в Риме или были, как Семен говорил, в России пишут о Риме, смотрят на Рим, а русские, которые находятся или были в Италии, они не пишут о Риме, они пишут только о России. Это как у Гоголя – отрывок "Рим" очень интересен, там есть взгляд издалека, и Гоголь смотрит на Россию гораздо лучше, находясь в Риме. И тексты Семена Файбисовича интересны об Академии, о встречах, но в основном тема ваша – не Рим, а Россия. Так и у художников, и у поэтов, у Кибирова это так, у Шварц, у Стратановского. Это очень интересно! В антологии есть краткий текст Михаила Айзенберга, который говорит, что Рим для него был какой-то машиной времени, и именно эти страницы о Риме он писал в России, в Москве, спустя некоторое время после возвращения, а в Риме он только о России думал.

Семен Файбисович: Мне кажется, что это даже, скорее, машина безвременья. Какой-то такой континуум образуется, в котором месте и времена смешиваются. Мне показалось, что Рим – это какое-то особенно место. Еще, может быть, Иерусалим обладает этими параметрами. Какого-то такого "пупа Земли", дырки, через которую энергия идет.

Андрей Филиппов: Окулюс!

Семен Файбисович: Совершенно верно! Это дыра в космос – образ Рима самого. Это такая энергетика, в которой черные дыры, белые дыры, все это там…

Елена Фанайлова: Безусловно, Рим обладает невероятной силой, он раскрывает способности, возможности человека.

Андрей Филиппов: Рим мне представляется слоистым городом, там тысячи слоев, когда ты ходишь и начинаешь понимать, что ты путешествуешь по этим слоям. И в каждый твой выход в город Рим ты сталкиваешься с этой удивительной шкалой, и это фантастика!

Семен Файбисович: И с каждым выходом ты сталкиваешься с новой шкалой, то есть ты по новой все переживаешь. Ты ходишь по другим улочкам и ощущаешь, что попал в другой город, и твоя жизнь начинает уже совершенно иначе конструироваться в этот день.

Андрей Филиппов: И наблюдаешь очень странные вещи. Вот когда Клаудиа меня вела по Сан-Пьетро, там стоит Моисей Микеланджело, и куча туристов около этого Моисея, фотографируются все. А рядом – цепи святого Петра – и ни одного человека. И это удивляет – с одной стороны Микеланджело и туристы, а с другой стороны святыня, и никого. И масса таких интересных моментов!

Елена Фанайлова: Я бы хотела еще поговорить о том, что Джаниколо, то есть холм, на котором расположена Американская Академия, да и Испанская, это такой замечательный свой образ Рима, свой мир. Я очень люблю аллею Гарибальди.

Семен Файбисович: Для меня, помимо виллы Памфилия, которая чуть подальше, конечно, это пространство вокруг самого Гарибальди… Сам Гарибальди мне совершенно не интересен, он самое худшее, что там есть.

Елена Фанайлова: Он просто похож на какой-нибудь московский памятник Юрию Долгорукому, мне кажется.

Семен Файбисович: Нет, он смешнее, глупее. Но ведь Джаниколо, насколько я понял, это двуликий Янус, в общем-то, на этом месте, где сейчас Гарибальди, был храм двуликого Януса, и само это место устроено так, что у него как бы два лица. То есть в одну сторону ты смотришь через смотровые площадки на старый город, и это отдельная история – общение таким образом со старым городом, а с другой стороны там купол Святого Петра. Джаниколо таким клином выходит к Петру, там дуб Торквато Тассо, который превратили в современную скульптуру, потому что он давно уже умер, и какой-то металлической конструкцией его сохранили и собрали, и через этот дуб ты спускаешься уже к Святому Петру. Но вот само это место, заставленное к тому же сотнями на столбиках мраморных голов римских мужей…

Елена Фанайлова: Героев Гарибальди, военных, его офицеров. Это просто холм, который они защищали. Насколько я понимаю, вилла Аурелия – это место, где они сидели. Там есть табличка, что “ребята Гарибальди были здесь”.

Клаудиа Скандура: Там открыли маленький музей, где ворота, потому что было 150 лет со дня объединения Италии, и открыли Музей возрождения.

Семен Файбисович: Cовершенно волшебное место, где с одной стороны платаны, а с другой эти крошечные скульптурки в диком количестве, которые живут какой-то своей жизнью и в зависимости от освещения, времени дня вступают в какие-то отношения друг с другом… Вот для меня это было ценно и симпатично.

Диана Мачулина: Гениальное название книги, которое Клаудиа для сборника нашла, "Рим совпал с представлением о Риме" – это то, чего я боялась, что со всеми происходит…

Клаудиа Скандура: Это не я нашла, это первая строка стихотворения Тимура Кибирова.

Диана Мачулина: Но вы его поставили в название. И я хотела увидеть что-то, что другие люди не могут увидеть. Отчасти это мне удалось с экскурсиями, поскольку гидами были археологи, и нас с ними пускали туда, куда никого не пускают, но все же это продолжение в глубину, вот в это расслоение историческое. А какой Рим современный? За Академией, прямо сразу за стеной, стояли какие-то загадочные фургоны. Я сначала думала, что это такие бедные туристы, которым очень хочется в Рим, но денег нет совсем, и они приезжают на этих кемперах, фургончиках, где можно жить. А потом выяснилось, что римское городское правительство бездомным купило эти машины, так они нашли способ решить их проблемы. И мне хотелось, я даже планировала такой проект, но здесь у меня был языковой барьер – они не говорят по-английски, я не говорю по-итальянски… Может быть, кто из них и говорил по-русски, бог знает, один из них по вечерам все время читал комиксы, какие-то толстые журналы, даже, возможно, научные, со схемами. Я его сфотографировала, рядом с ним стояла такая загадочная тарелка, и я не могла понять, то ли это мясо окаменевшее, то ли зачем он камни в тарелку положил. И там куча прекрасных артефактов была, но как с ними познакомиться и узнать об их жизни в этих фургонах, я так и не узнала. Может быть, еще когда-нибудь получится.

Елена Фанайлова: Это действительно удивительная улица! Очень приличный район, и эти фургончики выглядят чрезвычайно пристойно, очень трудно в них заподозрить жилища бездомных людей. Кстати, такие эпизоды есть в известном документальном фильме про римскую кольцевую дорогу, там такие персонажи тоже появляются. А еще коты, которые живут в окрестностях Академии. Коты приходили каждый вечер, и кошачьи семьи как-то менялись, были там сначала рыжие, потом черные, они там жили совершенно своей волшебной кошачьей жизнью. Есть даже такая теория, что римские коты совершенно особенные, что римские коты и кошки изменили индивидуализму котов и начали жить стаями.

Андрей Филиппов: Там есть такая барахолка – Маркентино, в бывшем гараже, и там очень интересно. Туда местные стаскивают свое барахло. Это не Порте Портезе, а именно местные, когда денег не хватает, тащат. И во время кризиса это было очень видно, кто что тащит, и это очень интересно! И это характеризовало для меня это место, Монтеверди, на Джаниколо. А в Трастевере немножко другая жизнь. Я там нашел потрясающую вещь – масляные часы, бронзовые. Там фитилек, и дальше градация такая, колбочка. Своем другу Диме Мачибели я нашел фляжку 17-го века, фарфоровую. В общем, там роскошно!

Диана Мачулина: Я там была, и сложно было оттуда уйти!

Андрей Филиппов: Я там почти каждый день был! Просто чемодан привез.

Елена Фанайлова: Таможенники пропустили?

Андрей Филиппов: Пропустили.

Клаудиа Скандура: Я хотела объяснить, почему я выбрала название такое книги. Я выбрала эту строку стихотворения, потому что я считаю, что поездка в Рим начинается до того, чтобы приехать в Рим. То есть каждый из вас, наверное, когда-то осуществлял мысленно поездку в Рим, и у каждого было какое-то представление о Риме. И это очень важно, совпадает или не совпадает, потому что представление и действительность могут быть совершенно разные. Я лично считаю, что Рим очень интересный город, живой город. Трастевере был очень популярным, но простым районом, а сейчас это такой элегантный район, там живут художники, всякие иностранцы… А Монтеверди – это типичная средний буржуазный район, где римляне живут.

Диана Мачулина: А вот еще хотела сказать, не про еду, что момент благодарности повару – это отсутствие иерархии и какой-то субординации. И они не только персоналу особое внимание уделяют и принимают как членов сообщества, но точно так же директор или арт-директор – они не держат себя где-то наверху, а стараются общаться. Они устраивают вечеринки, на которые приглашают всех, кто находится в Академии, и хотят приглашать как можно больше, расширять программу по приглашению иностранцев. И мне нравится, что там представлена вся Америка, не только Нью-Йорк, Вашингтон и что-то главное, а самые отдаленные точки.

Семен Файбисович: Я хотел бы тоже благодарность выразить – самому Риму и тебе, что ты меня пригласила поговорить. Для меня с тех пор, как я там побывал, каждая возможность снова соприкоснуться с этим ощущением своим, это такое вот счастье просто жизненное. Отчасти из-за этого я потом написал эту прозу – это возможность еще раз это пережить. И потом года два назад мне представилась возможность написать статью для путеводителя по Риму, придумать такой маршрут – уик-энд в Риме. Каждая возможность оживить в душе эти ощущения, переживания – это одна из существенных радостей жизни.

Андрей Филиппов: Конечно, всем большое спасибо, кто помог и кто нас выбрал! И Клаудии спасибо, и всей Академии. И вот вы вспомнили повара, Криса, и я думал, как увернуться от этой презентации себя, и как-то Крису сказал: "Пойдем, я борщ сварю – попробуешь". Он попробовал и говорит: "Давай сделаем русский вечер". И он меня допустил на кухню, и я приготовил форшмак, я привез контрабандой селедку, он свой борщ сварил, и я свой борщ, пирожки там, то да се. Было весело! Форшмак у меня был в виде двуглавого орла там.

Елена Фанайлова: Превосходно! Вот это проект.

Клаудиа Скандура: А я хочу выразить благодарность всем вам, то есть всем поэтам и всем художникам, которые приехали в Рим и дали мне такую возможность – опять подружиться с миром русской современной литературы, русского искусства современного. Потому что как-то в 90-е годы мне было трудно следить и понимать, какая литература, что за искусство здесь есть. А с вами познакомившись со всеми, с художниками, с поэтами, я как-то стала опять любить русскую литературу, современную, русское современное искусство. И мне кажется, что благодаря вам я что-то начинаю понимать в ней. Спасибо!