Архивный проект. Часть 65. Тип и характер философствования в России
В этой беседе Пятигорский делает исключительно интересное замечание – казалось бы, очевидное, но я, честно говоря, раньше никогда его не встречал. Не исключено, что по собственному невежеству. Рассказывая о тотальном влиянии немецкой философии от Шеллинга до Фихте и Гегеля на русскую культуру1820-х—1870-х, Пятигорский указывает, что это влияние было именно «культурным», а не «философским», а объектом такого влияния были, преимущественно, литераторы. Последнее слово, впрочем, употребил не Пятигорский, а я – Александр Моисеевич не имел обыкновения использовать его в обиходе. Оно и понятно: его философский мир был крайне антиисторичным (здесь, к примеру, он выражает намерение рассказывать в дальнейших беседах о философах из России точно так же, как он повествовал бы о древнеиндийских или древнегреческих философах) – соответственно, Пятигорский старался использовать термины в современном ему значении, а не историческом. Конечно, были исключения, когда он настаивал на историзме понятийного аппарата, но исключительно в тех случаях, когда надо было навести очень точный фокус на исторический аспект некоей философской проблемы. В общем, «литератор» – слово не из словаря Александра Моисеевича, особенно если учесть его относительное равнодушие к контексту этого термина, к европейской (преимущественно, французской) культуре второй половины XVIII и XIX веков. Меж тем, термин «литератор» важен в разговоре о так называемой «русской философии» – если, конечно, не оставаться исключительно в позиции философа, рассуждающего о философии. Автор этих строк таковым себя не считает, оттого попробуем вернуть сюжет в определенный исторический и историко-культурный контекст.
«Литератор» – в этом слове ничего уничижительного тогда не было; более того, скажем, во французском культурном обиходе времен Первой империи, Реставрации, Июльской монархии, Второй республики, Второй империи, Третьей республики (где-то до Первой мировой войны) не существовало столь привычной и милой современному западному (и русскому) сердцу иерархии, на двуглавой вершине которой высились Поэт и Романист, а все остальные – авторы рассказов, драматурги, критики, эссеисты, очеркисты и проч. - располагались на более нижних ступенях. Идея универсальности «романа» как жанра относительно нова; она имела содержательный, социокультурный смысл во второй половине XIX века, сейчас от нее осталась лишь несокрушимая коммерческая уверенность, что публика хочет покупать (и, предположительно, читать) роман и только роман. «Поэт» же в секуляризированном мире занял на какое-то время место жреца и священника, его высокий статус – следствие господства романтизма в Европе; романтический культ поэта, который больше чем поэт, в России есть синдром культуры, стремительно провалившейся из романтического инфантилизма в позднеромантическую дряхлость. Во всем этом видится глубокое непонимание того, что такое «литература» (честно говоря, мне даже больше нравится русская калька с этого слова, словесность) и какую функцию она выполняет в тот или иной исторический период.
Причина этой загвоздки – представление о «литературе» как о чем-то существующем для «отвлечения» от «жизни», для эмоционального, интеллектуального и эстетического эскапизма, имеющего малое отношение к так называемой реальности. Меж тем, уже во французском XVIII веке литературой было все, что писалось (на определенном культурном уровне, конечно) именно о «жизни». Литературой были Вольтер, Руссо, Казанова, Дидро, де Сад, Шенье и многие другие авторы, столь разные по сфере интересов, жанрам и проч. Однако понадобился переход на индустриальную стадию, появление периодической печати современного типа, формирование хотя бы минимально образованного «среднего класса», чтобы «литература» стала единственным способом обсуждения насущных общественных проблем. Литераторами были Бодлер (Бодлер-критик) и Карл Маркс, Гюго и Прудон, Карлейль и Мишле, Сен-Бев, де Куинси, Дизраэли и многие другие. Мало кто из пишущих имел смелость и твердое намерение не становиться «литератором», оставаясь писателем, поэтом (художником в широком смысле) или чистым историком, философом. Жесткое деление на жанры и виды деятельности, связанной с нанесением букв на бумагу, пришло позже, уже во времена модернизма. Пока же все были литераторами; так что и сам XIX век (а отчасти и XVIII) можно назвать «литераторским» или даже «литературным». То есть «литератор» – тот, кто пишет и публикует (что немаловажно, чаще всего живет на гонорары), «литература» – все, что публикуется и что можно купить за деньги.
Тут важен еще один аспект. «Литература», как мы помним, есть словесность, то есть, попросту говоря, она состоит из слов, составленных в предложения, предложения же составлены в абзацы, страницы, книги. Все вместе представляет собой еще одно проявление языка, язык в действии. XIX век – век национализма, национальных возрождений и даже возрожденных языков (на самом деле, часто просто изобретенных наново с использованием языков почти умерших). В этих условиях – и в отличие от универсалистского XVIII века – «литература», в любом из жанров, становится «национальным делом», пожалуй даже приоритетным национальным делом, поважнее пушек, фрегатов и батальонов. Мир нации складывается с помощью «литературы», которая, в свою очередь, опирается на новейшие достижения – прессу (то есть индустриальную революцию), публику (то есть средний класс), рыночную экономику. И, конечно, на отчасти демократическое устройство государства и демократические традиции общества, если таковые имеются. Литератор – важнейшая фигура этой эпохи.
Александр Пятигорский в Лондоне. Середина 2000-х
Русская литературная и общественно-политическая ситуация XIX века сильно отличалась от французской, английской и даже немецкой. Никаких демократических традиций в обществе. Само общество чудовищно расколото, а подавляющее большинство населения – неграмотные рабы. «Средний класс» стал появляться только к концу XIX столетия в результате «великих реформ». Тогда же, по сути, началась и индустриализация. Жесточайшая цензура до 1860-х годов, после – тоже довольно сильная. Полный запрет на политическую деятельность, создание партий, даже на высказывание политических идей. Результат известен: публичная дискуссия была ограничена небольшим слоем людей (назовем их по-старинному «интеллигенцией»), политические мессиджи «вплетены» в беллетристику, поэзию, литературную критику. Не открою Америки, сказав в очередной раз: знаменитая «универсальность» и «всеобщесть» русской литературы XIX века была результатом крайне тяжелых условий, в которых она создавалась. В стране, где была запрещена внецерковная теология, политическая публицистика и политическая теория, где под подозрением находилась философия (вспомним знаменитый донос попечителя Казанского университета Михаила Леонтьевича Магницкого на профессора философии Давыдова, который «следовал безбожному учению Шеллинга». Тот же Магницкий требовал вообще закрыть все кафедры философии в России), каждое слово было на вес золота – так что самые ответственные и талантливые литераторы старались нагрузить его максимальным содержанием. Подобное содержание не могло не стремиться ко всеобщности. Надо успеть сказать все, пока есть кому слушать и пока не заткнули рот.
Тем не менее, в России сложилась интересная и довольно богатая для подобного общественно-политического контекста «литература» (во французском смысле), и она, в свою очередь, породила великую литературу (уже в возвышенном смысле, с большой буквы. Литературу). Эта была словесность многостаночников; ведь практически с нуля приходилось переизобретать для местных нужд не только европейскую систему литературных жанров, гуманитарных областей знания, способы публичного поведения в печати и так далее – приходилось создавать и свою публику, и язык, на котором следовало с ней говорить. Пушкин сочинял стихи, поэмы, прозу, исторические произведения, издавал газету, писал рецензии, Бог знает чего только еще он не делал, не говоря уже о революции русского литературного языка, в которой он принял живейшее участие. Князь Петр Андреевич Вяземский переводил прозу, писал и переводил стихи, вел подробнейший дневник, в котором зафиксирован и процесс становления словесности, редактировал, наконец; он – для государственных нужд – переложил Польскую конституцию (составленную, кажется, при его участии) на русский, чтобы внести в родной язык целый набор понятий, связанный с конституционной правовой практикой. Он же ввел в (свой личный) русский слово «общежитство», чтобы найти соответствие французскому societe.
В нижеследующей беседе Пятигорский, будто мимоходом, замечает, что русский язык пушкинской эпохи был слишком архаичен для тех, кто пытался уже в 1830-40 годы философствовать. Это верно; философская понятийная система в русском языке еще ждала тогда своей разработки. Отчасти этим и занимались русские литераторы того времени, которых многие (уже несколько позже) записали в «философы». Хомяков, Станкевич, Белинский, Герцен и многие другие фактически положили жизнь на то, чтобы модернизировать русский язык, сделать его современным и пригодным для публичного разговора, в том числе и о философии (лишь пессимист Чаадаев писал свои «Философические письма» на французском). Современники часто видели в них отвлеченных мыслителей, занятых какими-то нелепыми идеями сомнительного иностранного происхождения. На самом деле эти люди занимались – отчасти сами того не понимая – ежедневной практической работой по созданию русской литературы, словесности, в итоге – культуры. Volens nolens многие из них ушли в культурный гумус, чтобы на нем расцвели уже совсем иные цветы. Поэтому – и только поэтому – воспринимать философские идеи Шеллинга и Фихте они могли только как феномены культуры, а не философии. Здесь я вижу ответ на вопрос, отчего Пятигорский начинает рассказывать о философии в России с Владимира Соловьева, чтобы уже потом ретроспективно поприветствовать Чаадаева и Хомякова.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Александр Пятигорский. Философия в России - идеи и проблемы. Введение-3
Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Тип и характер философствования в России 19-го века» вышла в эфир Радио Свобода 10 апреля 1978 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.
