Современные часы больше не тикают, но пульсируют
Отцовские часы, доставшиеся мне по наследству, назывались "Урал". Они были ношеными-переношеными и страдали то ли пороком сердца, то ли астмой. Но другого наследства отец мне не оставил. Ну разве что несколько сотен книг. Часовая стрелка "Урала" припадала на ногу. Минутная спотыкалась о каждую цифру. И только секундная рвалась вперед, словно искупая вину за нетрудоспособность соседок. Первым не выдержало стекло циферблата: оно выпало, ударилось о тротуар и треснуло. Пришлось его заменить. После лопнула заводная пружина, и тут уж часовщик развел руками. Я сложил останки "Урала" в дерматиновый квадратный гробик, обитый изнутри бордовым бархатом, и схоронил их в куче хлама в облупленном шкафу.
Еще я хорошо помню один разговор о часах. В конце пятидесятых к нам в гости пришел друг родителей, недавно выпущенный из ГУЛАГа. Родители заперлись с ним в гостиной, так чтоб я ничего не услышал. Время от времени мать выходила из гостиной и быстро шла в ванную: лицо ее горело, по щекам текли слезы. Прощались они на веранде. Я вышел вместе с ними, чтобы сказать гостю "до свидания". Он протянул нам по очереди руку, и на его запястье я увидел новые часы "Победа". Он кивнул на них и сказал: "Вот купил их и поверил, что я – в большой зоне. Двенадцать лет прожил без часов".
Благодаря часам я начал понимать, что такое метафора и метонимия. В юности я жил в бывшем румынском городе Черновцы. В шестидесятые годы жители Черновцов могли тайком смотреть румынское телевидение. СССР и Румыния прозябали тогда в остановившемся историческом времени, но захолустная Румыния все же была на один меридиан западней империи. И вот по румынскому телевидению я впервые посмотрел французский фильм "Хиросима, любовь моя". Это фильм о любви француженки и японца в послевоенной Хиросиме. В картине есть такая сцена: пока герои предаются любви в постели, оператор показывает их часы, в обнимку лежащие на ночном столике. Мужские и женские.
Я вспомнил о часах благодаря сенегальскому поэту, философу и политику Леопольду Сенгору. Он был человеком французской культуры и в то же время идеологом негритюда. В африканцах он видел носителей космического ритма. Тамтам звучал для него в унисон с сердцем. А европейские часы казались ему бессердечным механизмом, символом прагматичной Европы. Я принимаю этот сенгоровский образ Европы. Но для меня этот образ – сгусток интеллекта, страсти, тоски и надежды. Современные часы больше не тикают. Они бесшумны. Они вообще больше не похожи на "Урал" или "Победу". И все-таки они пульсируют. Разве часы – это не пульс Европы?
Еще я хорошо помню один разговор о часах. В конце пятидесятых к нам в гости пришел друг родителей, недавно выпущенный из ГУЛАГа. Родители заперлись с ним в гостиной, так чтоб я ничего не услышал. Время от времени мать выходила из гостиной и быстро шла в ванную: лицо ее горело, по щекам текли слезы. Прощались они на веранде. Я вышел вместе с ними, чтобы сказать гостю "до свидания". Он протянул нам по очереди руку, и на его запястье я увидел новые часы "Победа". Он кивнул на них и сказал: "Вот купил их и поверил, что я – в большой зоне. Двенадцать лет прожил без часов".
Благодаря часам я начал понимать, что такое метафора и метонимия. В юности я жил в бывшем румынском городе Черновцы. В шестидесятые годы жители Черновцов могли тайком смотреть румынское телевидение. СССР и Румыния прозябали тогда в остановившемся историческом времени, но захолустная Румыния все же была на один меридиан западней империи. И вот по румынскому телевидению я впервые посмотрел французский фильм "Хиросима, любовь моя". Это фильм о любви француженки и японца в послевоенной Хиросиме. В картине есть такая сцена: пока герои предаются любви в постели, оператор показывает их часы, в обнимку лежащие на ночном столике. Мужские и женские.
Я вспомнил о часах благодаря сенегальскому поэту, философу и политику Леопольду Сенгору. Он был человеком французской культуры и в то же время идеологом негритюда. В африканцах он видел носителей космического ритма. Тамтам звучал для него в унисон с сердцем. А европейские часы казались ему бессердечным механизмом, символом прагматичной Европы. Я принимаю этот сенгоровский образ Европы. Но для меня этот образ – сгусток интеллекта, страсти, тоски и надежды. Современные часы больше не тикают. Они бесшумны. Они вообще больше не похожи на "Урал" или "Победу". И все-таки они пульсируют. Разве часы – это не пульс Европы?