Рождение русского национализма
Андрей Тесля. Первый русский национализм… и другие. – М.: Европа, 2014. – 280 с. – (Тетрадки Gefter.ru)
Мыслим ли национализм в отрыве от идеологии, пропаганды и политики? И если мыслим, то как именно? Почему русская нация не сложилась – не только к XIX веку, когда в нашем отечестве всерьез начались размышления, разговоры и споры о нации и национализме, но – как, по крайней мере, считает автор, – и по сей день? Что вообще нужно для того, чтобы некоторая человеческая общность сложилась как нация – и так ли уж это необходимо?
Пока мы не получим на все эти вопросы хоть сколько-нибудь убедительного и ясного (на текущем историческом этапе) ответа, они будут казаться вечными.
Историк (если говорить точнее, историк идей и философ) Андрей Тесля вечностью и ее земными соблазнами не занимается. Он задается вопросами вполне конкретными – и, как свойственно историку, четко локализованными во времени. Каково было многообразие предлагавшихся отечественными интеллектуалами XIX века проектов национального движения? В каких контекстах они возникали и какими стимулами вдохновлялись? Какие задачи решало это движение (или совокупность движений) в разных его вариантах? Почему именно такие? Решило ли оно их? А если нет – что помешало?
Что особенно симпатично (и особенно важно теперь, в ситуации чересчур активного спроса на националистическую тематику, сопряженного, по обыкновению, как все чересчур активное и массовое, с крайне поверхностным, если не превратным, пониманием предмета), автор равно далек как от стремления пропагандировать и оправдывать национализм, так и от – не менее, в сущности, идеологичного и политически ангажированного – намерения его развенчивать и демифологизировать. И уж тем более – от советов своим современникам, "что делать". Ему важно понять, как устроена позиция, называемая на сегодняшнем языке "национализмом"; из каких мотивов эта позиция растет – и росла в XIX веке, определяемая особенностями того времени; какие смыслы, питавшие ее некогда, живы и поныне, а какие утрачены. Правда, такой взгляд сам по себе чрезвычайно родствен демифологизации и, в конечном счете, работает именно на нее.
Задача, которую ставит перед собой Андрей Тесля, – не просто исследовать смысловую и человеческую историю русского национализма, но вывести само это слово из-под инерций его привычного прочтения, которые неминуемо идеологичны, а следственно, неглубоки, пристрастны, однобоки и, в конечном счете, обречены на искажение своего предмета. (Задача столько же исследовательская, сколь и, хочется сказать, терапевтическая.)
Любопытно, что нынешние националисты уже восприняли книгу именно как оправдание и обоснование своей позиции – поскольку, о радость, она, как писал один из них, возвращает "русскому национализму его аристократическо-либеральные корни" – и поспешили назвать ее "несомненным оружием, которое должно пополнить" их "интеллектуальный арсенал".
Есть ли основания у подобных утверждений? "Первый русский национализм" – так автор называет "классическое славянофильство периода 1840-1860-х годов" – действительно занимал аристократические умы и в самом деле был, не в пример своим нынешним соименникам, проектом именно либеральным. Консервативным, показывает Тесля, националистический проект стал существенно позже, и "за пределы “образованного общества” (где соревновались программы 1860-х годов)" он вышел лишь к концу XIX столетия – именно тогда "сформировалась националистическая пропаганда" (от которой нынче мороз по коже) "и первые контуры национального воспитания, обращенного к широким массам, которым была отведена решающая роль уже в ХХ веке". И неизвестно еще, в каких алмазах мы увидим небо века XXI-го.
Постараемся, однако, быть точными. Речь идет не о "возвращении корней" как чего-то безусловного, благотворного и плодоносного (вот уж чего у Тесли точно нет), но о постановке явления в контекст, о выявлении его генеалогии и родственных связей, отчего оно не становится ни более оправданным, ни менее проблематичным. Хотя к большей понятности, конечно, приближается.
Позиция автора, повторяю, – ни в коей мере не апологетическая. "Первый русский национализм" он стремится понимать именно в его сложных, неоднозначных взаимоотношениях с – недаром заявленными уже в названии книги! – "другими" – как современниками, так и более поздними мыслителями, которых занимали те же вопросы и проблемы, что и славянофилов – а ответы могли предлагаться ими совсем другие, вплоть до противоположных; с теми, кто отзывался на славянофильскую мысль, притом нередко совершенно с нею не соглашаясь. "Но в своей негативности", замечает автор, предлагавшийся противниками славянофильства ответ на те же вопросы нередко оказывался куда более продуктивным, чем попытки его "прямого продолжения" (того самого "возвращения к корням").
Если уж чему-то книга Тесли и учит (на самом деле, конечно, всякая книга чему-то учит, даже та, которая на это не претендует), то вниманию к неоднозначности всякого исторического явления и – главное, главное! – к его существованию в интенсивном, напряженном и часто конфликтном диалоге с современниками. К пониманию того, что правота в истории никогда не сосредоточена целиком на какой бы то ни было одной стороне; того, что важно уметь слышать носителей позиции, которая противоположна той, что близка тебе (в этом смысле книга – чтение, не менее, если не более полезное для тех, кто чувствует чуждыми себе националистические и консервативные взгляды). И еще того более: что у оппонентов, даже у непримиримых, всегда сыщутся общие культурные основания, которых спорящие стороны слишком часто склонны не замечать.
Ни единым жестом не вставая в учительную позицию, автор учит нас, своих собеседников, объемности видения и выдержанности интонации. Просто самим своим примером.
Учит он, что видится мне очень важным, и пониманию того, что любая позиция всегда растет в значительной степени из личностных смыслов и персонального душевного устройства, которые и вступают во взаимодействие с запросами и вызовами времени на свой единственный лад – и еще поэтому в некотором смысле не передаваема дальше, не отчуждаема. Она – в гораздо большей степени слепок с личности своего носителя, с его – во многом, кстати, случайных – обстоятельств, чем это обыкновенно представляется при взгляде извне. И это хорошо показывает самый большой – что показательно, даже если и не преднамеренно, – раздел книги: "Казусы", в котором представлены несколько столь же разных, сколь и ярких случаев человеческих взаимоотношений с националистическими идеями в XIX веке: Иван Аксаков; Александр Герцен, тоже тяготевший, хоть и недолго, к славянофильству; Константин Леонтьев (да, эти персонажи неплохо, оказывается, уживаются в одном ряду!) и Василий Розанов.
Вообще, внимание к человеческим, экзистенциальным корням исторически действенных идей – одна из самых сильных сторон книги. На автора этих скромных строк – кстати, относящего себя как раз к тем, кому националистические, а тем паче консервативные настроения чужды максимально – большое впечатление произвело, в частности, небольшое введение к разделу "Казусов", у которого поражает уже само название: "О русском консерватизме как о бездомности".
Формально это – всего лишь рецензия (в данном случае – на книгу В.М. Камнева "Хранители и пророки. Религиозно-философское содержание русского консерватизма"). Тексты этого жанра вообще составляют в сборнике заметную часть; о Леонтьеве и Розанове Тесля тоже высказывается как будто в жанре рецензии (соответственно – на издание переписки Леонтьева с Т.И. Филипповым, вышедшей под названием "Пророки Византизма", и на "Жизнеописание Василия Розанова", созданное В.А. Фатеевым), притом что каждая из этих статей вполне способна претендовать на статус маленькой монографии. Это кажется характерной особенностью авторского интеллектуального поведения: отталкиваясь от чужого текста, как бы не делая ничего выходящего за формальные рамки его оценки и комментирования, говорить о своем и существенном, достойным иной раз и вполне монографического развертывания. Но размышления о книге Камнева – случай особенный. Этот текст имеет все основания называться программным и, будь моя воля, я бы поставила его в начале сборника, ибо мысли там Тесля проговаривает принципиальные, способные лечь в основу понимания рассматриваемого предмета вообще. Может иной раз сложиться впечатление, что он вычитывает начатки идей у рецензируемых авторов и всего лишь разращивает их, делает их более заметными ("Главная тема книги, – начинает он разговор о сущности русского консерватизма, – впервые проговаривается отчетливо лишь в послесловии – обращая весь предшествующий текст в своего рода предуведомление и выводя его из рамок описательности"). Больше, однако, похоже на то, что говорит он именно о своем, а чужой текст оказывается для него только стимулом к этому. Вот и на сей раз тему "бездомности" он как будто усматривает у Камнева – но смещает ракурс, превращая ее в отправную точку хода собственной мысли.
"Консерватизм, – пишет Тесля, – вроде бы как раз сосредоточен на тематике "дома", "отчего места", всегда предполагая, что есть куда возвращаться". Однако – и это оказывается куда более важным – "в то же время в консерватизме есть и обратная сторона – родившись как реакция на французскую революцию, он изначально существует с сознанием хрупкости традиции, с сознанием, что тот "дом", который есть, может быть легко разрушен (или, что, пожалуй, преобладает – разрушается в данный момент)".
Не знаю, насколько это осознано самим автором, но, мне кажется, здесь им ухвачена очень важная интуиция, достойная опять же отдельного самоценного развития: возможность проследить, как смыслы, включая вполне стройные концепции, растут из предсмыслового – из чувств.
"Отсюда, – делает автор вывод, – и историчность консерватизма: он не тождествен принадлежности к традиции – он всегда начинается с ее осознания. Более того, традиции уже утраченной или поставленной "под удар".
В этом смысле консерватизм принадлежит к модерному обществу, единый со своими оппонентами в отчужденности от общества традиционного. В последнем традиция – данность, она как целое не только не требует рефлексии, но и чуждается ее (как осознание своего молитвенного настроя разрушает настрой). Для консерватизма, напротив, традиция уже более не "само собою разумеющееся" – ее нужно удержать, реставрировать или вовсе возродить. Но возрожденная традиция, прошедшая через осознание (осознанная), уже иная".
Итак, Тесля предпринимает попытку если не выстроить цельную и связную интеллектуальную историю одного из наиболее взрывоопасных сегодняшних понятий – понятия (и чувства!) "нации" – на русской почве, то, во всяком случае, разведать возможности такого строительства и расчистить, насколько возможно, участки для него.
Книга, как уже было замечено, – сборник, собрание разножанровых текстов, так или иначе – но не слишком жестко – объединенных темой русского национализма. Насколько нежестко это объединение, читатель оценит, встретив среди героев книги такого уж никак не дающего оснований для причисления ни к русским националистам, ни тем паче к консерваторам, как Лидия Яковлевна Гинзбург. (Очерк о ней, об устройстве ее мышления и позиции в современной ей культуре, "Беспощадно зрячая", тоже должен быть отнесен, по моему разумению, к числу наиболее принципиальных текстов сборника.)
Сложносоставную, отрывочную, во многом эссеистичную природу своей книги сам автор объяснял тем, что, действительно, до связной, тем более объективной и непротиворечивой истории национальной идеи на русской почве еще очень далеко. Мне же хочется отнести эту склонность подходить к предмету своего теоретического беспокойства с разных сторон и в разных стилистических и жанровых режимах на счет стремления рассмотреть этот предмет как можно более полно – при ясном и честном осознании недостижимости этой полноты, по крайней мере, здесь и сейчас.
Если подбирать к этой книге главное слово-ключ, с наибольшим правом на эту роль способно претендовать, кажется, слово "рефлексия". Уже поэтому, к великому счастью, она не сможет быть "оружием" в чьих бы то ни было руках, поскольку сущность рефлексии – отстранение, выстраивание и удержание дистанции. С которой видно далеко если не во все, то, по крайней мере, во многие стороны света.
Мыслим ли национализм в отрыве от идеологии, пропаганды и политики? И если мыслим, то как именно? Почему русская нация не сложилась – не только к XIX веку, когда в нашем отечестве всерьез начались размышления, разговоры и споры о нации и национализме, но – как, по крайней мере, считает автор, – и по сей день? Что вообще нужно для того, чтобы некоторая человеческая общность сложилась как нация – и так ли уж это необходимо?
Пока мы не получим на все эти вопросы хоть сколько-нибудь убедительного и ясного (на текущем историческом этапе) ответа, они будут казаться вечными.
Историк (если говорить точнее, историк идей и философ) Андрей Тесля вечностью и ее земными соблазнами не занимается. Он задается вопросами вполне конкретными – и, как свойственно историку, четко локализованными во времени. Каково было многообразие предлагавшихся отечественными интеллектуалами XIX века проектов национального движения? В каких контекстах они возникали и какими стимулами вдохновлялись? Какие задачи решало это движение (или совокупность движений) в разных его вариантах? Почему именно такие? Решило ли оно их? А если нет – что помешало?
Что особенно симпатично (и особенно важно теперь, в ситуации чересчур активного спроса на националистическую тематику, сопряженного, по обыкновению, как все чересчур активное и массовое, с крайне поверхностным, если не превратным, пониманием предмета), автор равно далек как от стремления пропагандировать и оправдывать национализм, так и от – не менее, в сущности, идеологичного и политически ангажированного – намерения его развенчивать и демифологизировать. И уж тем более – от советов своим современникам, "что делать". Ему важно понять, как устроена позиция, называемая на сегодняшнем языке "национализмом"; из каких мотивов эта позиция растет – и росла в XIX веке, определяемая особенностями того времени; какие смыслы, питавшие ее некогда, живы и поныне, а какие утрачены. Правда, такой взгляд сам по себе чрезвычайно родствен демифологизации и, в конечном счете, работает именно на нее.
Задача, которую ставит перед собой Андрей Тесля, – не просто исследовать смысловую и человеческую историю русского национализма, но вывести само это слово из-под инерций его привычного прочтения, которые неминуемо идеологичны, а следственно, неглубоки, пристрастны, однобоки и, в конечном счете, обречены на искажение своего предмета. (Задача столько же исследовательская, сколь и, хочется сказать, терапевтическая.)
Любопытно, что нынешние националисты уже восприняли книгу именно как оправдание и обоснование своей позиции – поскольку, о радость, она, как писал один из них, возвращает "русскому национализму его аристократическо-либеральные корни" – и поспешили назвать ее "несомненным оружием, которое должно пополнить" их "интеллектуальный арсенал".
Постараемся, однако, быть точными. Речь идет не о "возвращении корней" как чего-то безусловного, благотворного и плодоносного (вот уж чего у Тесли точно нет), но о постановке явления в контекст, о выявлении его генеалогии и родственных связей, отчего оно не становится ни более оправданным, ни менее проблематичным. Хотя к большей понятности, конечно, приближается.
Позиция автора, повторяю, – ни в коей мере не апологетическая. "Первый русский национализм" он стремится понимать именно в его сложных, неоднозначных взаимоотношениях с – недаром заявленными уже в названии книги! – "другими" – как современниками, так и более поздними мыслителями, которых занимали те же вопросы и проблемы, что и славянофилов – а ответы могли предлагаться ими совсем другие, вплоть до противоположных; с теми, кто отзывался на славянофильскую мысль, притом нередко совершенно с нею не соглашаясь. "Но в своей негативности", замечает автор, предлагавшийся противниками славянофильства ответ на те же вопросы нередко оказывался куда более продуктивным, чем попытки его "прямого продолжения" (того самого "возвращения к корням").
Если уж чему-то книга Тесли и учит (на самом деле, конечно, всякая книга чему-то учит, даже та, которая на это не претендует), то вниманию к неоднозначности всякого исторического явления и – главное, главное! – к его существованию в интенсивном, напряженном и часто конфликтном диалоге с современниками. К пониманию того, что правота в истории никогда не сосредоточена целиком на какой бы то ни было одной стороне; того, что важно уметь слышать носителей позиции, которая противоположна той, что близка тебе (в этом смысле книга – чтение, не менее, если не более полезное для тех, кто чувствует чуждыми себе националистические и консервативные взгляды). И еще того более: что у оппонентов, даже у непримиримых, всегда сыщутся общие культурные основания, которых спорящие стороны слишком часто склонны не замечать.
Ни единым жестом не вставая в учительную позицию, автор учит нас, своих собеседников, объемности видения и выдержанности интонации. Просто самим своим примером.
Учит он, что видится мне очень важным, и пониманию того, что любая позиция всегда растет в значительной степени из личностных смыслов и персонального душевного устройства, которые и вступают во взаимодействие с запросами и вызовами времени на свой единственный лад – и еще поэтому в некотором смысле не передаваема дальше, не отчуждаема. Она – в гораздо большей степени слепок с личности своего носителя, с его – во многом, кстати, случайных – обстоятельств, чем это обыкновенно представляется при взгляде извне. И это хорошо показывает самый большой – что показательно, даже если и не преднамеренно, – раздел книги: "Казусы", в котором представлены несколько столь же разных, сколь и ярких случаев человеческих взаимоотношений с националистическими идеями в XIX веке: Иван Аксаков; Александр Герцен, тоже тяготевший, хоть и недолго, к славянофильству; Константин Леонтьев (да, эти персонажи неплохо, оказывается, уживаются в одном ряду!) и Василий Розанов.
Вообще, внимание к человеческим, экзистенциальным корням исторически действенных идей – одна из самых сильных сторон книги. На автора этих скромных строк – кстати, относящего себя как раз к тем, кому националистические, а тем паче консервативные настроения чужды максимально – большое впечатление произвело, в частности, небольшое введение к разделу "Казусов", у которого поражает уже само название: "О русском консерватизме как о бездомности".
Формально это – всего лишь рецензия (в данном случае – на книгу В.М. Камнева "Хранители и пророки. Религиозно-философское содержание русского консерватизма"). Тексты этого жанра вообще составляют в сборнике заметную часть; о Леонтьеве и Розанове Тесля тоже высказывается как будто в жанре рецензии (соответственно – на издание переписки Леонтьева с Т.И. Филипповым, вышедшей под названием "Пророки Византизма", и на "Жизнеописание Василия Розанова", созданное В.А. Фатеевым), притом что каждая из этих статей вполне способна претендовать на статус маленькой монографии. Это кажется характерной особенностью авторского интеллектуального поведения: отталкиваясь от чужого текста, как бы не делая ничего выходящего за формальные рамки его оценки и комментирования, говорить о своем и существенном, достойным иной раз и вполне монографического развертывания. Но размышления о книге Камнева – случай особенный. Этот текст имеет все основания называться программным и, будь моя воля, я бы поставила его в начале сборника, ибо мысли там Тесля проговаривает принципиальные, способные лечь в основу понимания рассматриваемого предмета вообще. Может иной раз сложиться впечатление, что он вычитывает начатки идей у рецензируемых авторов и всего лишь разращивает их, делает их более заметными ("Главная тема книги, – начинает он разговор о сущности русского консерватизма, – впервые проговаривается отчетливо лишь в послесловии – обращая весь предшествующий текст в своего рода предуведомление и выводя его из рамок описательности"). Больше, однако, похоже на то, что говорит он именно о своем, а чужой текст оказывается для него только стимулом к этому. Вот и на сей раз тему "бездомности" он как будто усматривает у Камнева – но смещает ракурс, превращая ее в отправную точку хода собственной мысли.
"Консерватизм, – пишет Тесля, – вроде бы как раз сосредоточен на тематике "дома", "отчего места", всегда предполагая, что есть куда возвращаться". Однако – и это оказывается куда более важным – "в то же время в консерватизме есть и обратная сторона – родившись как реакция на французскую революцию, он изначально существует с сознанием хрупкости традиции, с сознанием, что тот "дом", который есть, может быть легко разрушен (или, что, пожалуй, преобладает – разрушается в данный момент)".
Не знаю, насколько это осознано самим автором, но, мне кажется, здесь им ухвачена очень важная интуиция, достойная опять же отдельного самоценного развития: возможность проследить, как смыслы, включая вполне стройные концепции, растут из предсмыслового – из чувств.
"Отсюда, – делает автор вывод, – и историчность консерватизма: он не тождествен принадлежности к традиции – он всегда начинается с ее осознания. Более того, традиции уже утраченной или поставленной "под удар".
В этом смысле консерватизм принадлежит к модерному обществу, единый со своими оппонентами в отчужденности от общества традиционного. В последнем традиция – данность, она как целое не только не требует рефлексии, но и чуждается ее (как осознание своего молитвенного настроя разрушает настрой). Для консерватизма, напротив, традиция уже более не "само собою разумеющееся" – ее нужно удержать, реставрировать или вовсе возродить. Но возрожденная традиция, прошедшая через осознание (осознанная), уже иная".
Итак, Тесля предпринимает попытку если не выстроить цельную и связную интеллектуальную историю одного из наиболее взрывоопасных сегодняшних понятий – понятия (и чувства!) "нации" – на русской почве, то, во всяком случае, разведать возможности такого строительства и расчистить, насколько возможно, участки для него.
Книга, как уже было замечено, – сборник, собрание разножанровых текстов, так или иначе – но не слишком жестко – объединенных темой русского национализма. Насколько нежестко это объединение, читатель оценит, встретив среди героев книги такого уж никак не дающего оснований для причисления ни к русским националистам, ни тем паче к консерваторам, как Лидия Яковлевна Гинзбург. (Очерк о ней, об устройстве ее мышления и позиции в современной ей культуре, "Беспощадно зрячая", тоже должен быть отнесен, по моему разумению, к числу наиболее принципиальных текстов сборника.)
Сложносоставную, отрывочную, во многом эссеистичную природу своей книги сам автор объяснял тем, что, действительно, до связной, тем более объективной и непротиворечивой истории национальной идеи на русской почве еще очень далеко. Мне же хочется отнести эту склонность подходить к предмету своего теоретического беспокойства с разных сторон и в разных стилистических и жанровых режимах на счет стремления рассмотреть этот предмет как можно более полно – при ясном и честном осознании недостижимости этой полноты, по крайней мере, здесь и сейчас.
Если подбирать к этой книге главное слово-ключ, с наибольшим правом на эту роль способно претендовать, кажется, слово "рефлексия". Уже поэтому, к великому счастью, она не сможет быть "оружием" в чьих бы то ни было руках, поскольку сущность рефлексии – отстранение, выстраивание и удержание дистанции. С которой видно далеко если не во все, то, по крайней мере, во многие стороны света.