Самая известная русскому читателю книга в переводе Марка Белорусца – "Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма", сделанная вместе с Татьяной Баскаковой. Марк – переводчик Герты Мюллер, Георга Тракля, Роберта Музиля; лауреат австрийских литературных премий и премии Андрея Белого. Он живет в центре Киева и активно сочувствовал Майдану. Он человек очень тонкого не только литературного слуха, но и нравственного. Мы встретились в начале мая. Я не могла не спросить у Марка, как человек его склада чувствовал и описывал зимние события в Киеве.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Богема на баррикадах: Марк Белорусец
– Я бы хотела начать разговор с вашей фразы о том, что люди художественного мира, люди культуры затрудняются описать происходящее в последние месяцы на их глазах. Я имею в виду Майдан, я имею в виду то количество агрессии, смерти и каких-то крайних проявлений человеческого духа. На что это было похоже – на театр, на кино, на сон? Или неправомерно так ставить вопрос?
– Речь не о том, чтобы понять то, что видно, – надо понять, почему это происходит, подводные течения и причины того, что произошло. Допустим, вспышка антиукраинской истерии в России. Использование советских штампов в пропаганде, собственно, эту истерию и вызвавшее – это недостаточная причина для того, чтобы сложилось такое общественное мнение и такая массовая поддержка существующего в России режима. С другой стороны, Майдан сам по себе остался почти естественным выражением не интеллигентского, а народного нежелания терпеть унизительный режим, лгущий режим. С чего это все началось? Я не буду всю эту историю повторять, что не стали терпеть, что Янукович солгал, просто увидели, что он все время лжет. Ситуацию, возникшую на Майдане, назвали революцией достоинства. Достоинство, как известно, один из краеугольных камней прав человека. За это право быть достойными самих себя и стоял Майдан. Это оказалось непонятным большинству русскому в России, да и русскому большинству здесь. Достаточно много людей в Киеве, в Одессе, я не говорю уже на Востоке, с недоверием восприняли, мягко говоря, Майдан и решили, что это какие-то чуждые силы. Это же русская традиция все объяснять каким-то влиянием, начиная, наверное, с Чаадаева. То есть объясняется, что это какие-то настроения с Западной Украины, какие-то бандеровцы. Как говорили в России, “бендеровцы”, исходя из того, очевидно, что есть такой город Бендеры, и все люди из этого злосчастного города. Оказалось, трудно поверить в то, что люди просто не захотели жить по-прежнему. Майдан – это были молодые люди, студенты, аспиранты, это были просто люди, просто какие-то крестьяне, просто какие-то рабочие, кто угодно. Один художник мне сказал: "рядом со мной были настоящие хозяева". Люди, у которых фирма на Западной Украине, живут в достатке. Пришли и стояли за какие-то идеалы. Вот это самое, наверное, главное – стоять за идеалы. Самое непонятное, очевидно, оказалось: как это, в этот прагматический век стоят за какие-то вещи, которые нельзя измерить, не знаю, в зеленых, деревянных или еще каких-нибудь видах валюты.
– Вы заговорили об этом пропагандистском мифе – бандеровцы, в виде идеологического оружия.
Я не услышал ни одного плохого слова не то что в адрес евреев, но вообще ни одного плохого слова в принципе
– Это миф, возникший параллельно с войной, которую вел Советский Союз против западноукраинских партизан, повстанческой армии, против тех, кто на каком-то первом этапе воевал с немцами, считая, что они воюют за независимую Украину. Они просто не считали Советский Союз родиной, они воевали на стороне тех, кто, как им казалось, совершенно ошибочно, готов поддержать идею независимой Украины. Я думаю, что они бы связались с чертом ради этого. И впоследствии воевали с советскими войсками, и война эта длилась до середины 1950-х годов. Пропагандистская машина включилась буквально сразу после войны. Они были заклеймены как убийцы, отравители колодцев, все, что можно сказать об исчадиях ада, о них было сказано. И это было вбито в подсознание. Знаменитый стих Самойлова “Бандитка” написан в 1946 году. Этот мальчик, едва со студенческой скамьи, увидел то, что не увидели взрослые дяди. Он написал о том, что на Украине ищут веру, и Украине "все равно, НКВД или гестапо". И тогда созданный пропагандистской машиной стереотип прекрасно cработал. Советские люди, в огромном числе запутанные, запуганные, верящие большому начальству, приняли это. И на самом деле, было в чем запутаться. Я помню один из эпизодов моего детства: прибежали две молодые девушки к моей матери, которая учительствовала в Западной Украине, и сказали, что они возвращаются к себе домой в Днепропетровск, они совершенно не могут работать. А они там были по назначению, это грозило им суровыми карами, естественно. Почему они это сделали? Потому, что к ним приходили и говорили: “Завтра Пасха, дети должны идти в школу. Мы должны бороться с ядом церковной пропаганды”. И дети шли в школу. Приходили ночью совсем другие посетители, они не знали, кто это, “приходили из леса” – так это звучало, и говорили: “Завтра Пасха, ты не имеешь права, чтобы дети в этот день шли в школу”. Там было все перепутано. Cтереотипы, которые создавала пропаганда, подтверждались фактами. Потому что партизанская война – очень страшная история, это всегда страшно. Одичавшие люди из лесу, которым надо каждый день есть, они должны получать продовольствие от местного населения добровольно или не добровольно, у них нет другого выхода.
Эти истории бесконечны. У матери одной из актрис киевского театра было два брата, один милиционер, а другой был в лесу. И эту группу, которая была в лесу, “ястребки” (так назывались советские спецчасти, которые воевали с партизанами), поймали, зверских избитых привезли в родное село, и сказали жителям: можете с ними прощаться, завтра на рассвете их расстреляют. Никто не пошел, кроме матери моей знакомой. Актриса, о которой я говорю, выросла в Сибири, семью туда отправили. Я могу рассказывать десяток таких историй, которые подтверждали пропаганду. С другой стороны, благодаря странным фактам, историям, как энкавэдисты переодевались в одежду бандеровцев, создавали свои квазибандеровские отряды, все это способствовало тому, чтобы этот миф проник глубоко, стал естественной частью советского быта, пропагандистского социума. В 1990-е годы они были благополучно забыты, но, видно, не совсем. Поскольку существовали где-то у народа в подкорке, очень легко и быстро удалось реанимировать. И никого не остановило то, что сейчас живет на свете четвертое поколение после людей, которые участвовали в этом украинском освободительном движении, все изменилось, значительно изменился мир, изменились и те символы веры, в которые верили эти люди. Самое странное то, что, несмотря на все эти 90-е годы, казалось бы, ветер свободы, удивительным образом они остались советскими людьми…
– …которые боятся слова бандеровцы. Марк, вы видели на Майдане бандеровцев, или людей, которые призывали бить русских, бить евреев, бить армян? Что-нибудь такое звучало там?
– Вы знаете, на Майдане была удивительная атмосфера. Приведу несколько примеров. Все, наверное, знают, что питание Майдана происходило за счет Киева, Киев кормил Майдан, носили все. Я не был каким-то особенным, я был одним из многих. И в смысле еды мы их изрядно развратили даже на первом этапе. Помню такую историю: я пришел еще в ноябре, когда были студенты, до того, как их первый раз побили, и принес колбасу, которую мне в магазине завернули в бумагу, не очень удачно, и часть бумаги разлезлась. Я пришел туда, к памятнику Украине, есть такой памятник около гостиницы “Украина”, где был центральный кормежный пункт, и выложил свою колбасу. Ребята брали. Подошел старший и сказал: “Ты что нам принес?”. Я сказал: “В магазине такую бумагу дали”. – “А если ты нас хочешь отравить?” – “Зачем мне вас травить?” – “Не знаю. Возьми и выкинь”. Это был единственный случай, когда у меня на Майдане был конфликт. Я не просто не выговариваю букву “р”, я вообще очень похож на еврея, а может быть, все евреи похожи на меня. Я приходил туда много раз по разным поводам и без повода. Я не услышал ни одного плохого слова не то что в адрес евреев, но вообще ни одного плохого слова в принципе. Я не слышал там мата, грубых выражений, я слышал только: “Извините, пожалуйста. Cлушайте, вы еще не пробовали нашу кашу? Подождите пять минут, сейчас она будет готова”. А страшному “Правому сектору” в феврале месяце моя жена понесла трехлитровую банку бульона. И этим людям, которые ужасные, если верить российской пропаганде, убийцы и жуткие монстры, она наливала в чашки бульон. И даже носила этот бульон “Беркуту”, потому что они тоже люди, им тоже холодно. Поэтому говорить о Майдане как о месте, где была межнациональная рознь… На отпевание армянского мальчика, погибшего на Майдане, собралось примерно 80 тысяч, были все оппозиционные политики. Политики – ладно, им надо пиариться. Но остальные 79,9 тысяч, эти же чего пришли? Напомню, что это была одна из первых жертв Майдана, всех трогало, что армянский мальчик погиб за Украину. Потому что они не позиционировали себя, что борются за какую-то идею, – они боролись за Украину. И в самые страшные ночи каждый час пели гимн Украины.
– Марк, вы можете вспомнить самый страшный день, который вам пришлось пережить?
– Было много страшных дней. Я пережил, может быть, даже очень страшный день, но еще не самый страшный. Это было 18 февраля, когда мы пошли, шествие было к Верховному совету, мирная демонстрация с требованием отменить безумные законы, которые приняло провластное большинство. Вдруг посередине улицы Институтской, буквально передо мной, начали рваться свето-шумовые гранаты, стена черного дыма, дымовых шашек. Я слышу хлопки выстрелов. Это все сейчас не воспринимается, как я рассказываю, – хлопки выстрелов. Я слышу хлопки, вижу перед собой черную стену и мне кажется, что это какой-то театр, какое-то представление. И это кончилось в ту секунду, когда мимо пробежал мальчик, зажимая кисть руки, ему оторвало кисть свето-шумовой гранатой, которая взорвалась рядом. В принципе, она могла разорваться рядом со мной. Это, может быть, потом понимаешь, что это был страшный день. Все дни дальше в феврале были страшные, потому что мы боялись за этих молодых людей, мы готовы были каждую секунду вскочить и бежать на Майдан и там стоять, своим стоянием защищать этих мальчиков и девочек и защищать то, ради чего они стоят.
Еще было: в одну прекрасную ночь проснулся, не нашел моей жены. Потом я узнал, что она и дочь были на Майдане. Им кто-то позвонил и сказал: “Беркут” идет в наступление. Все, кто может, бегут туда. Люди срываются с места, бегут. Выскакивают в 3 часа ночи из постелей, хватают такси, которое подвозило к Майдану бесплатно, между прочим. Киевские таксисты, в других случаях они корыстолюбивые, в этот раз возили бесплатно. Подъезжают к Майдану, там оставили проход войска, обложившие Майдан, они бегут и стоят там. Майдан потому, наверное, и стоял, потому что люди, которые стояли там, ощущали поддержку всех остальных. Я думаю, что Путин потому так и лезет сюда, что он ощущает другую поддержку, с другой стороны.
– Расскажите о проекте вашей дочери. Она сделала фотографии людей Майдана?
Они боролись за Украину. И в самые страшные ночи каждый час пели гимн Украины
– Она фотограф по одной из своих специальности, она еще и писатель, она пишет об этих фотографиях. Она сейчас учится в аспирантуре в Берлине, но во время Майдана не могла там усидеть, несколько раз буквально с интервалом в 10 дней в ноябре, в декабре приезжала в Киев, да и еще в этом году в январе, в феврале, несколько раз. Она сначала не думала, что это будет проект, просто ее интересовали эти люди, но не как герои, не как бойцы, а просто их лица. Это вдруг оказались какие-то другие лица. Майдан – странное образование. Сейчас я эти лица узнаю на улице, но тогда казалось ей, да и мне, что это какие-то особые люди, которые по-особому улыбаются, по-особому смотрят. Она ходила и снимала какие-то моменты, недраматичные. Было несколько помещений, помещение Киевской городской администрации, помещение Октябрьского дворца, помещение Дома профсоюзов, где эти майданники в 20-градусные морозы спали. Они целый день стояли на холоде, но это же невозможно целые сутки, и они там спали. Она снимала спящих, разговаривающих. Ее интересовал Майдан в обыкновенных человеческих проявлениях. И почему-то спящие. Может быть, потому, что когда люди спят – это почти что они мечтают. Ведь недаром в русском языке один из синонимов понятия “видеть сны” – это грезить. Она сделала выставку в маленькой галерее в Берлине, этих фотографий и текстов. Она написала несколько текстов о Майдане, повесила эти фотографии и тексты, переведенные на немецкий. На открытии было человек двести. Потом приходили люди, оказалось, что это всех волнует в Германии, в Европе, в мире. Об этой выставке писали главные немецкие газеты, фотографии из нее появились в “Шпигеле” и так далее. Называется “Майдан – оккупированная территория”.
– В структуре Майдана действительно было что-то от "Оккупаев", этих проектов захвата городских пространств, которые характерны для молодежных коммун в Нью-Йорке, в Берлине – и в Москве, кстати говоря, был "ОккупайАбай".
– Конечно, это так. Это оккупация для того, чтобы заявить о себе. Никто не рассчитывал, что Майдан будет подвергнут таким сумасшедшим атакам. Ведь это было вначале мирное движение. В конечном счете, это все страшное оружие, которое было на Майдане, сводилось к палкам и деревянным щитам. Ни одной единицы огнестрельного оружия я на Майдане не видел, не пришлось мне его видеть, хотя, возможно, оно где-то и было, потому что погибли милиционеры, кто-то же в них стрелял. Но в принципе это были люди, вооруженные деревянными палками. Количество жертв Майдана и количество жертв среди милиционеров говорит само за себя.
– Как работалось переводчику Марку Белорусцу все эти месяцы?
– “Работа есть работа, работа всегда”, – пел Булат Окуджава. Я работал над переводами стихов одной хорватской девушки, которая переехала в Швейцарию, стала писать по-немецки, выдумала про себя, что она пишет стихи на мигрантском языке. Конечно, это была ее уловка. Работалось плохо, потому что все слушали новости – это была тотальная молитва возле компьютеров. С утра слушали новости, смотрели телевидение, которое транслировало прямо с площади, интернет-телевидение. Это общественное телевидение, которое существовало просто на деньги людей, независимое телевидение, оно существовало только в интернете, показывало то, что происходило на Майдане, правдивую информацию. Неслучайно среди погибших очень много корреспондентов.
– Я хотела бы попросить вас почитать стихи, которые вы переводили во время Майдана. Что бы вы сам себя сейчас спросили, возвращаясь к пережитому опыту? Как переводчик Белорусец себя чувствует?
– На Майдане звучало много стихов, сочиненных сразу, в перерыве между дежурствами. Это были, как правило, не очень хорошие стихи. Они, наверное, нужны были как воздух. Я знаю, что на Майдане стихотворение “Бандитка” вдруг стало очень популярным. Там же были разные люди, там были люди, которые никогда не писали стихов и никогда не читали, а на Майдане вдруг начали читать, писать и слушать. В самый разгар, может быть, под конец Майдана, был концерт замечательного киевского композитора Валентина Сильвестрова. Он позвонил и пригласил на концерт. Мы говорили минут 30, при этом минут 5 или 10 говорили о музыке, о том, что будет исполняться на концерте, а все остальное время Валентин Васильевич говорил о Майдане. Он говорил об этих людях, потом повторил на своем вечере, что его поражают коллеги из Москвы, которые молчат, которые подписывают письма в поддержку путинской политики. Он говорил о Гергиеве, о Рождественском. Он говорил: как они будут потом ездить на гастроли, как они будут смотреть в глаза людям? Зачем это им? Его так глубоко задело. Он сказал тогда, что он написал четыре вариации на тему украинского гимна. Ему предлагали исполнение с хором. Он сказал: я не буду делать себе популярность на крови. Он сказал, что будет звучать в режиме мобильного телефона. На этом вечере, о чем бы его ни спрашивали, он все сводил к Майдану. Я впервые от него услышал, что в украинском гимне есть литургическая компонента. Такой далекий от политики человек, как Валентин Васильевич Сильвестров. Это что? И вы спрашиваете меня, что я могу сказать после Майдана? Я могу сказать, что мне повезло, мне очень повезло. Мне не повезло в том, что я видел смерти молодых людей, я знал, что смерть есть смерть. А смерть молодого человека от нелепой пули… хотя кажется, что стреляли правильные люди в правильную сторону, потому что били в глаз – так стреляют снайперы. Если я не видел на Майдане оружия, то уж снайперского оружия, высокоточных винтовок я тем более не видел. Но с другой стороны, я видел те винтовки, из которых стрелял "Беркут", травматические пули. Так вот, мне повезло в том, что я присутствовал при этом взлете, потому что плохие стихи – это тоже были крылья, тоже взлет.
Стихотворение Яна Вагнера, которое я переводил во время этих событий, где-то в феврале-марте 2014 года. Оно посвящено Штёртебекеру, гамбургскому морскому разбойнику ХVI века. Его пиратский корабль поймали, всех разбойников привезли в славный город Гамбург, приговорили к казни, его должны были казнить первым, всех остальных разбойников поставили в ряд на коленях. Перед тем, как его казнили, он поставил условие, что он будет бежать с отрубленной головой, его тело будет бежать без головы возле ряда разбойников, и сколько людей он пробежит, стольких должны помиловать. По легенде, он бежал недолго, испугались, что он пробежит весь ряд, и палач ему подставил ножку. Таким образом, он спас не всю свою команду. К нему эпиграф из замечательного немецкого поэта Гюнтера Айха.
ШТЁРТЕБЕКЕР
А я – девятый, плохое место,
но он еще бежит.
Гюнтер Айх
Еще бежит и голова следит
за телом валким. Но где же,
где он сам? В маяте мгновенной
взгляда снизу или в слепоте шагов?
А я девятый, листопад уже,
Плоть режут холод и тугой канат.
мы на коленях в ряд, а сверху облака
белеют в небе крапом, схоже как
у гусаков ощипывают перья
хозяйки к празднику. Отец в руках
зажал держак, мигнула, голубея, сталь
на солнце. Петух, из горла кровь алеет, несется,
путь свой отыскать меж двух миров,
минуя нас, орущих пацанов.
Яну Вагнеру 40 лет. Он член Академии стиха, Академии языка и литературы, Баварской академии искусств. Отмеченный мальчик.
А вот Гюнтер Айх, который родился в 1907 году, умер в 1972 году. Он был поэт, у него есть немножко прозы и огромное количество радиопьес. Он писал радиопьесы и даже получил премию, особую, премию слепых ветеранов войны. Потому что радиопьесы слушали слепые.
ПОЗДНО БЫТЬ СКРОМНЕЙ
Дела и дом в порядок привели,
окна завесили,
в погребе вдосталь припасов,
и угля, и нефти,
в складках на теле укрыли
смерть в ампулах.
Сквозь щель дверную глядим на мир:
петух обезглавленный
мечется по двору.
Растоптал он наши надежды.
Вывешиваем простыни на балконе
и сдаемся.
ЛЕМБЕРГ
1.
Город на холмах скольких.
Поседелая желтизна
дает тебе с собой колокольный тон,
слышный в бряцании
солдатского медальона.
2.
Спуски, бесчисленные, как страх.
Линия трамвая заканчивается
в степи, поросшей бурьяном,
перед покоробленными дверьми.
Он был солдат Второй мировой войны. Я посмотрел его биографию, он никогда не был в Лемберге, во Львове. Никогда нельзя точно сказать. Он во время войны занимал довольно странный пост – был заведующим солдатскими библиотеками. Оказывается, в Третьем рейхе было такое установление. Может быть, в командировку смотался во Львов, скорее всего, так оно и было, на пару дней. Это в биохронике никак не отражено. Стихотворение названо “Лемберг”, и солдатский медальон тут присутствует.
Очень интересный тип в немецкой литературе. Он так себя легко не дает. Ты в него впадаешь, тогда вообще ничего больше делать не можешь, только им заниматься – это бывает опасно. Есть у меня стихи, но чтобы сделать книжку, надо еще и еще переводить. Его переводили по-русски, в сборниках поэзии, разные люди, не то что плохо переводили, но мне кажется, что они отчасти переводили не то. Поэт – это тот, кто говорит о главном. Вот я искал стихи, где поэт говорит о главном.
БРАТЬЯ ГРИММ
Куст крапивы.
Дети обожжены,
ждут у окна в подвале.
Родители обещали,
уходя, скоро вернуться.
Сначала волк прибежал,
крендельки принес,
гиена заскочила за лопатой,
скорпион за программкой.
Без пламени
куст крапивы горит.
Надолго
задержатся родители.