Иван Толстой: Vive la France: передачи о Великой Французской революции с архивных пленок. 14-е июля – главный французский праздник, День взятия Бастилии. В этом году со дня этого события минует 225 лет. В русском восприятии и отражении постоянно смешивались две революции – мы пытались увязать и постичь 1917-й год с 1789-м. И часто получался такой «взгляд и нечто», где 14-е июля – лишь повод сесть к микрофону. Как, например, у Александра Галича. Запись 26 июля 1975-го. Мюнхенская студия.
Александр Галич: Здравствуйте, дорогие друзья, здравствуйте, мои милые. Как вы поживаете? Как самочувствие? Как, как говорится, слышимость? Сегодня я собираюсь вам дорассказать о моей последней поездке в Париж. Простите меня за это странное слово, но канцелярско-чиновный язык выдумывает необыкновенные словосочетания. При этом уже многие у нас в стране перестают ему удивляться. Как, например, совершенно узаконено слово «заслушать доклад». По аналогии, вероятно, можно говорить «закушать обед», «заспать ночь», «засмотреть фильм».
Так вот, сегодня я вам собираюсь рассказать о том, как я был в последний раз в Париже. Я уже говорил, что Париж был жарким, шумным, переполненным туристами, и мне было довольно тяжко. Много было работы, много было встреч. Один из вечеров я провел в пригороде Парижа, это местечко называется Фонтене-о-Роз. И в этом французском местечке есть французская улица, которая названа в честь выходца из Эстонии замечательного человека Бориса Вильде, одного из основателей Музея человека, одного из героев Резистанса, убитого гитлеровцами. И вот этом французском пригороде, на этой французской улице, носящей имя человека из Советского Союза, живут русские люди — Андрей Донатович и Мария Васильевна Синявские. Вот у них я и провел один из вечеров. Это было прекрасно. Мы ехали долго на такси, плутали, никак не могли найти эту улицу, наконец ее нашли. Синявские уже встречали меня. И как-то вдруг на этой французской улице раздались русские голоса: «Привет! Здорово! Ну что же ты так долго ехал?». Я вошел в дом, а дом этот почти замок, да-да, представьте себе, трехэтажный замок с бассейном, с садом. Правда, нужно еще много-много над ним работать, чтобы привести его, как говорится, в христианский вид. В этом замке стоят русские книги, висят русские иконы, мы по-русски выпили немножко водки, потом пили чай и разговаривали про все наши русские дела. Это был прекрасный вечер. Кстати, я уже вам, по-моему, говорил, что скоро мы начнем передавать по Радио Свобода регулярные программы Андрея Донатовича Синявского, в первых числах сентября они будут регулярно выходить в эфир. Недавно вышла его книга «В тени Гоголя», замечательная книга, а мне довелось сейчас в Париже прочесть его следующую книгу, которая будет опубликована, называется «Прогулки с Пушкиным». Должен вам сказать, что вас ждет просто великая радость, потому что книга, по-моему, замечательная.
Потом было 14 июля. 14 июля — это национальный день, национальный праздник Франции, праздник официальный и неофициальный, там устраиваются парады, висят всюду флаги. Но он и неофициальный, потому что веселье выплескивается на улицы, на улицах танцуют, пускают фейерверки, играют оркестры тоже официальные и неофициальные. Кстати, забавно, я у многих моих французских друзей спрашивал, знают ли они про существование такого праздника 18 марта? Они говорят: какой праздник 18 марта? Ну как же, знаменитый французский праздник 18 марта — День Парижской коммуны. Как первый раз в жизни слышат, никогда просто не знали о том, что существует такой праздник. Вот 14 июля — да, конечно, праздник. А том, что существует 18 марта, никогда не знали.
На следующий день после этого праздника произошло событие, о котором я вам хочу рассказать. Дело в том, что Владимир Емельянович Максимов, писатель, главный редактор журнала «Континент», Андрей Донатович Синявский, Виктор Платонович Некрасов и я, мы были приглашены к министру юстиции на званый парадный обед в самом Министерстве юстиции. К сожалению, получилось так, что накануне у Андрея Донатовича Синявского был сильный сердечный приступ, и он не смог придти. Виктор Платонович Некрасов, я вам говорил уже, рассказывал в первой передаче, он хотя и выписался из больницы, но именно в этот день его положили в больницу снова для того, чтобы поменять дренажи. Он себя чувствует значительно лучше, поправляется — это я могу обрадовать всех друзей там у нас. Но придти, естественно, на обед он не мог, так что мы пришли вдвоем с Владимиром Емельяновичем Максимовым. А с французской стороны был министр юстиции, один из первых государственных чиновников Франции, председатель партии федералистов, мэр города Руана и так же с французской стороны присутствовал господин Андре Монтель — это бывший министр юстиции, бывший председатель комиссии по иностранным делам и комиссии по богемным делам, ныне почетный президент общества Франция — Израиль, выступающий также советником по вопросам юстиции. Был его же помощник, советник и рабочий председатель общества Франция — Израиль господин Фридрих. С нашей стороны, как я уже сказал, был Владимир Емельянович Максимов, был я, а переводчиком у нас, что было тоже довольно знаменательно, наш друг Никита Кривошеин, внук председателя Государственного совета России в свое время.
Обед, как принято писать у нас в печати, прошел в чрезвычайно дружеской обстановке, в чрезвычайно теплой атмосфере. Говорили мы о делах важных, о делах, связанных с нашей взаимной дружбой и взаимным участием. Мы поблагодарили Францию за ее постоянное гостеприимство, оказываемое вот уже скоро в течение 60 лет русским людям, оказавшимся за рубежом. Должен вам сказать, надеюсь, вы мне поверите, что я не хвастаюсь, но этот случай действительно взбудоражил всю русскую колонию в Париже. Дело в том, что, вы знаете, эмиграция существует давно, и в эмиграции были такие люди, как Шаляпин, Бунин, Рахманинов, Куприн, Шмелев, Шагал, всех не перечислишь, просто голова кружится, когда называешь только одни эти имена. Но впервые представителей русской эмиграции принимают на таком высоком государственном уровне.
Через день я уезжал опять из Парижа. Мне уже несколько раз доводилось уезжать из Парижа. Уезжал я из Парижа как советский турист, уезжал я из Парижа как кинематографист, работавший над совместным фильмом во Франции, и вот теперь я уже несколько раз уезжал из Парижа. Одна моя знакомая как-то мне сказала: «Знаете, Саша, иногда ночью меня будит боль в сердце. Когда я просыпаюсь, я понимаю, что нет, это была не боль в сердце — это просто я вспомнила во сне о Париже». И вот я ехал в такси вечером, за окном был Париж и невольно мне снова в голову пришли строчки Маяковского: «Париж бежит, провожает меня во всей невозможной красе».
Иван Толстой: Александр Галич, запись 1975 года. Vive la France: передачи о Великой Французской революции с архивных пленок Свободы.
Но, конечно, не всегда разговор о 1789 годы был таким светским. Для публициста Владимира Варшавского он невозможен без отражения в кровавой русской революции и без корней, уходящих в эпоху инквизиции. Главу Варшавского из его книги «Родословная большевизма» читает диктор Юрий Шлиппе (Мельников). Запись 78-го года.
Юрий Шлиппе: «Мне может быть скажут: вот вы недавно писали, что якобинство, марксизм и большевизм только метаморфозы мессианских эгалитарных движений средневековья, а теперь говорите, что это метаморфозы инквизиции. Как же это так? Ведь инквизиция как раз боролась с этими движениями революционного хилиазма. Где тут логика? Как якобинство, марксизм и большевизм могут быть одновременно метаморфозами двух противоположных друг другу тенденций: революционной и охранной?
Могут. Дело вот в чем. При всей их противоположности, две эти тенденции растут из одинакового убеждения, что Истину можно утвердить и охранить только насилием и террором. Правда, одни хотят насилием и террором построить «новый мир», а другие охранить существующий порядок. Задачи прямо противоположные, а средства те же и такая же одержимость антихристианским духом нетерпимости, непрощения и ненависти. К тому же революционеры только свергнут короля или тирана, глядь, уже сами оборачиваются охранителями своей новой власти и устраивают свою собственную инквизицию. Энгельс был убежден, что настоящие революционеры так и должны орудовать. В 1873 году в статье «Об авторитете» он пишет: «Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством оружий, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И если победившая партия не хочет потерять плоды своих усилий, она должна удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционеров ее оружие». Карл Маркс верил только в такую революцию, как якобинская — авторитарную, насильственную, террористическую, кровавую». «Насилие — повивальная бабка всякого старого общества, когда оно беременно новым». Это не были юношеские идеи, будто бы потом оставленные. Энгельс в письме к Зорге от 24 ноября 1991 года: «Германия сумеет держаться лишь революционными мерами, почему мы, легко возможно, и будем вынуждены встать у кормила власти и разыграть 1793 год».
Верный ученик Маркса и Энгельса Ленин так же крепко, как они, затвердил уроки якобинской диктатуры. В 1908 году он с нежностью пишет о «настоящем всенародном, действительно обновляющем страну терроре, которым прославила себя Великая Французская революция». И так же как Маркс и Энгельс великий Ильич скорбит об ошибке Парижской коммуны 1871 года: «Излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них». Захватив власть, Ленин ошибку парижских коммунаров не повторил. Для «обновления страны» и для истребления врагов партдиктатуры, он не медля учреждает свою собственную инквизицию — ЧК и Ревтрибунал. О поразительном сходстве этого Ревтрибунала с якобинским мне приходилось уже писать. Тот парижский трибунал был упрощенным подобием инквизиционных трибуналов и преследовал подозреваемых в политической ереси с таким же свирепство, как инквизиция подозреваемых в религиозной ереси. Но провиденциально ли, что Якобинский клуб обосновала в Париже в бывшем доминиканском центре на улице Святого Якоба? Тут прямая родословная линия: большевистский террор — ублюдок Святой Гильотины, которая сама была ублюдком Святой Инквизиции. В глазах инквизиторов Святая инквизиция — самое благородное, самое великое, самое благочестивое предприятие. Она основана на «Божьем праве» и должна распространяться по всей земле. Так в глазах коммунистов — коммунистическая власть, основанная на единственно истинном учении, — самое благородное, самое великое предприятие и должна распространиться по всей земле.
Тема сродства власти коммунистов и власти инквизиторов не раз привлекала писателей восточной Европы.
Михаил Геллер напомнил недавно, что Илья Эренбург в «Необычайных похождениях Хулио Хуренито» посвятил целую главу «кремлевскому коммунисту», назвав ее «Великий инквизитор вне легенды». Геллер пишет: «У Эренбурга Ленин — фанатик, верящий, что он ведет людей к счастью, убежденный, что если люди не хотят идти к счастью добровольно, надо их заставить быть счастливыми».
Инквизиция смогла сломить сопротивление катаров и других еретиков главным образом именно потому, что поощряла доносительство. Скрывая имена настоящих стукачей, инквизиторы часто говорили обвиняемым, что на них будто бы донесли самые близкие им люди. «Ваш друг, имярек, утверждает, что видел, как вы шли на тайное сборище катаров». Никто больше не знал, кому можно доверять. Связь круговой поруки распадалась. Торквемада в повести Анджиевского говорит: «Наша власть основана на страхе. Нужно, чтобы жена не доверяла мужу, родители боялись детей, сослуживцы — один другого. И все должны трепетать перед всезнающим судом Святой Инквизиции».
Якобинцы повторили опыт инквизиторов, они объявили доносительство гражданским долгом, гражданской добродетелью.
В якобинских клубах шли непрерывные драматические представления, обличительные речи, самокритика, чистки. Как правило, последнее действие происходило на Гревской площади, «… то разве года два держалась на плечах большая голова».
Камилл Демулен в порыве революционного восторга называл якобинские клубы инквизиционными трибуналами народа. Он не предвидел, что он сам и его жена падут жертвами этой так восхищавшей его народной инквизиции. При диктатуре Робеспьера любого доноса было достаточно для предания революционному трибуналу.
Только якобинцы еще упростили и без того упрощенное инквизиционное судопроизводство. В инквизиционном трибунале дело могло тянуться очень долго, в Революционном не более трех дней. Считалось, это достаточный срок, чтобы «просветить» совесть судей.
Казалось бы, родословную большевизма установить нетрудно, достаточно почитать Ленина, его учителей Маркса и Энгельса. Как мы видели, они нисколько не скрывали, что в их глазах якобинская диктатура — это диктатура авангарда городской и сельской бедноты, то есть тогдашнего пролетариата, пример для подражания.
В речи, произнесенной 4 (17 по старому стилю) июня 17 года, Ленин говорит: «Якобинцы дали Франции лучшие образцы демократической революции… сознательные рабочие и трудящиеся верят в переход власти к революционному угнетённому классу, ибо в этом суть якобинства».
Казалось бы, преемственная связь марксизма-ленинизма с якобинской диктатурой не подлежит сомнению. Из опыта Робеспьера Маркс, Энгельс и Ленин вывели науку тоталитарной идеократии, осуществляемой одной партией и даже одним только человеком. Большевистская революция была в сущности продолжением якобинской, новым эпицентром, новым приливом Всеевропейской мессианской революции, которая подымалась уже в средние века в движениях эгалитарного хилиазма, бурлила в апокалиптических сектах, игравших такую роль в английской революции и впервые восторжествовала с диктатурой якобинцев. Через якобинцев марксизм-ленинизм наследовал и другую всеевропейскую традицию, традицию инквизиционную: грешников нужно привести к спасающей абсолютной Истине насильно, а злых еретиков, которые своим инакомыслием мешают Истине занять её место, тех уничтожать.
Да, казалось бы, все это не подлежит сомнению, а между тем нас все время хотят настойчиво убедить, что истоки большевизма нужно искать вовсе не в марксизме и не в якобинстве, а исключительно в специфике русской истории — в татарщине, в опричнине, в революции сверху Петра Великого, и вот феодализма в России не было, и русские прирожденные рабы, и при Николае I был учрежден корпус жандармов в несколько тысяч человек. Подобные утверждения вовсе не плод исследовательских усилий установить действительную родословную большевизма. Они обычно продиктованы: или желанием во что бы то ни стало снять с марксизма ответственность за Архипелаг ГУЛАГ; или доходящей порой до антирусского расизма, застарелой, утробной враждой ко всякой России, — Советский Союз, дескать, всё та же царская империя; или, как в случае Бердяева, комплексом национальной неполноценности: «русский народ… может осуществлять или братство во Христе, или товарищество в антихристе». Куда же буржуазному мещанскому Западу устроить такую революцию, как большевистская!
О всех этих утверждениях не стоило бы и говорить, не мешай они Западу понять подлинную природу идеологии марксизма-ленинизма и найти способы противостоять её наступлению.
В сборнике «Самосознание», вышедшем по-русски в 1976 году в Нью-Йорке, была напечатана очень типичная для этой школы статья американского советолога Ричарда Пайпса. По поводу мер, принятых против террористов в конце царствования Александра II, он пишет: «Можно с уверенностью утверждать, что корни современного тоталитаризма следует искать скорее здесь, чем в идеях Руссо, Гегеля или Маркса. Ибо, хотя идеи безусловно могут породить новые идеи, они приводят к организационным переменам, лишь если падут на почву, готовую их принять».
Вспомни этот учёный эксперт историю религии и Токвиля, он увидел бы, что с гораздо большей уверенностью можно утверждать как раз прямо противоположное. Христианство, ислам и все вселенские религии распространялись среди народов самых разных по крови и цивилизации, совершенно преображая жизнь этих народов, независимо от того, были они или не были готовы их принять. Так распространяется и марксистская вера.
Коммунисты нынче у власти во многих странах, совсем с другой историей, чем русская. И что же? Во всех этих странах мы видим все то же самое: тоталитарное государство на службе марксистской идеологии, сосредоточение всей политической и экономической власти в политбюро компартии, архипелаг ГУЛАГ для тел и для душ.
Кажется, Токвиль первый сказал, что Французская революция была своего рода религия, такая же вселенская по вдохновению, как ислам или христианство. «Она хотела определить права и обязанности не только французов, но всех людей на земле, хотела изменить не только общественный строй Франции, но возродить весь человеческий род».
С ещё большим основанием всё это можно повторить о большевистской марксистской революции.
По выражению Раймона Арона, марксизм обещает приход на нашу землю «другого света». Именно в этом профетизме марксизма нужно искать объяснение, почему, несмотря на архипелаг ГУЛАГ и все опровержения разума и опыта, марксистская религия продолжает распространяться даже в западных странах. Разговоры о татарском иге, опричнине и жандармах в голубых мундирах только помогают этому распространению. Запад слушает их с радостью облегчения. Оказывается, вовсе не коммунизм страшен, страшна варварская вечно тоталитарная Россия, которая его русифицировала, а у нас коммунизм будет либеральный, демократический, ведь у нас совсем другие исторические традиции. Опасная иллюзия.
Иван Толстой: Что же празднуют французы 14-го июля и почему у них до сих пор нет между собою согласия по этому поводу? В этом феномене пыталась разобраться наш парижский корреспондент Алёна Невская. Запись 13-го июля 94 года.
Диктор: «Споры вокруг ценности 1789 года не имеют более ни политического смысла, ни большого психологического значения», - писал еще полтора десятилетия назад известный французский историк, автор множества трудов, посвященных Великой Французской революции Франсуа Фюре. Однако самые напряженные дебаты, вспыхнувшие вокруг торжеств, организованных по случаю 200-летия революции и следом вокруг юбилея казни Людовика 16-го, явно не подтвердили этих слов. Весьма серьезный журнал «Истории» писал в то время: «В течение последних нескольких лет марксистская интерпретация Французской революции, которая десятилетиями доминировала во французских научных кругах, оказалась под большим сомнением». И сегодня во Франции, отмечающей уже 205 годовщину своей революции, сомнения эти, похоже, все еще не рассеяны. Вопрос - что праздную французы 14 июля? - назвать окончательно разрешенным представляется проблематичным.
Так что же праздную французы 14 июля?
Алена Невская: 14 июля 1789 года, Версаль. Вернувшись с охоты и подводя итоги прошедшего дня, Людовик 16, король Франции, записал в своем дневнике: «Вторник 14-е, ничего особенного». Уже пала под натиском восставших тюрьма Бастилия, уже ее коменданту маркизу Де Лонэ отрублена голова, но двести лет назад новости до Версаля доходили медленно, и Людовик 16, как пишут о том нынешние французские историки, не мог угадать, что падение старой величественной крепости, доминирующей со своими восемью мощными башнями над всей восточной частью Парижа, превратится чуть позже в символ народной победы, в символ падения монархии, в символ Великой Французской революции.
Диктор: «Взятие Бастилии, - можно прочесть сегодня в одном из французских исторических пособий, - событие само по себе ничтожное, в первый момент лишь удивило общественное мнение столицы». Между тем волнения нарастали на протяжение всех последних недель. В народе ходили абсурдные слухи: разбойники угрожают населению, аристократия намерена уморить голодом парижан, король собирает войска, чтобы обуздать столицу. 12 июля известие об отставке, данной королем популярному министру финансов, оказалось последней каплей. 13 июля депутаты третьего сословия только что провозглашенного Учредительного собрания, собравшись в городской ратуше, учредили постоянный комитет по защите города. Под эгидой этого комитета была немедленно организована гражданская милиция. На следующий день толпа парижан устремилась к Дому инвалидов, где были захвачены 28 тысяч ружей и 20 пушек. С тем же намерением захватить оружие восставшие пошли к Бастилии. Комендант Бастилии маркиз Де Лонэ, располагавший весьма незначительным, едва превышающим сотню человек гарнизоном, попытался было пойти на переговоры с мятежниками и даже позволил им войти в первый внутренний двор Бастилии. Откуда произошел первый выстрел? Без сомнения, из крепости, где как заметил современник событий полемист Ривароль, обезумевший маркиз Лонэ потерял голову прежде, чем ее ему отрезали. Отрезали Лонэ голову чуть позже, когда после четырех часов перестрелки, в которой нападавшие потеряли около ста человек, Лонэ капитулировал в обмен на обещание сохранить ему жизнь. Но жизнь де Лонэ не сохранили. Доставленный к городской ратуше Лонэ и с ним еще шестеро из его приближенных, были казнены. И пока их головы, надетые на концы пик, демонстрировались прохожим, из Бастилии были освобождены жертвы деспотизма: двое сумасшедших, молодой развратник маркиз де Сад и четверо фальшивомонетчиков. В завершении победители отправились выпивать в кафе Королевского дворца Фуа, где водрузили на свой стол отрубленную голову Лонэ и еще одного из казненных. Год спустя им будет присвоено почетное звание победителей Бастилии.
Однако, 14 июля 1789 года в Версале Людовик 16 записал в своем дневнике: «Ничего особенного».
Алена Невская: Сегодня об этом дне написаны тонны исторических трудов, стихов, картин, романов, героических поэм и прочее-прочее. Дети в школе проходят эти имена, и государство ежегодно тратит многие тысячи франков на организацию праздничных парадов, великолепнейших фейерверков и народных гуляний. Сегодня чуть ли не в каждом французском городе найдется своя Июльская колонна, площадь Бастилии или, по меньшей мере, площадь 14 июля. Сегодня, впрочем, не только сегодня, уже год спустя после царственного «ничего особенного» в 1790 году Франция весьма торжественно праздновала день 14 июля — День федерации с мессой на алтаре Родины посреди Марсова поля, со съездом в Париже 14 тысяч представителей местных федераций, с выступлением мэра Парижа перед конвентом.
Диктор: И снова тот же вопрос: что же праздную французы 14 июля? Если верить Советскому энциклопедическому словарю, начало Великой Французской революции. Сами французские историки, правда, разговор о своей революции начинают неизменно не с 14 июля, а с 5 мая 1789 года, со дня, когда после 150-летнего перерыва в Версале открылось заседание Генеральных штатов, когда депутаты третьего сословия 17 июня объявили себя Национальным, а затем 9 июля после того, как к ним примкнуло дворянство, Учредительным собранием. На этом с точки зрения французских учебников кончилась революция юридическая и началась революция насильственная. И здесь уже сомнений нет: эта революция началась точно 14 июля 1789 года.
Алена Невская: «5 мая революции, конечно, не было», - говорит профессор Сорбонны, специалист по истории революций Катрин Дюпра. Революция — это те события, что произошли впоследствии, сперва в лоне Национального собрания и затем в народе.
Катрин Дюпра: 5 мая — это точно не дата. Можно назвать другие даты, например, 17 июня, день, когда собрание Генеральных штатов решило, что отныне оно будет Национальным собранием, представителем наций. 14 июля происходит парижское восстание. Народ восстает, потому что он боится репрессий, и народ идет добывать оружие. И вы знаете историю: оружие было заперто в Бастилии, следовательно, народ захватывает Бастилию.
Диктор: Таким образом действительно начало революции можно датировать 14 июля. Можно его датировать и великим страхом, возникшим в последующие месяцы, когда вся деревня поднимается против феодализма. Можно его датировать так же и 26 августа — день провозглашения прав человека. В 1890-91 годах, столетие спустя после революции, Третья французская республика пожелала установить день единого национального праздника. Вплоть до конца 19 века 14 июля таковым не являлось. Было множество других праздников, но не 14 июля. И только в эпоху Третьей республики этот день становится всеобщим национальным праздником. Поскольку 14 июля — это одновременно восстание народа, которое очень и очень символично, потому что это он, народ, захватил крепость, королевскую тюрьму, а так же и это является наиболее важным, именно на следующий день после 14 июля король принимает революцию, король подчиняется.
Алена Невская: Действительно, узнав наконец о падении Бастилии, Людовик 16 подчиняется и отзывает собранные до того близ Версаля войска, возвращает разжалованного было министра финансов и, прибыв в Париж, соглашается водрузить на здании городской ратуши трехцветный щит — голубой, белый, красный, символ новой Франции, Франции, вступившей с провозглашением Учредительного собрания в эпоху не абсолютной монархии, которая приведет чуть позже к монархии конституционной и в 1792 году к республике.
Диктор: Как видим, вопрос, что праздную французы 14 июля, одной лишь проблемой календаря, очевидно, не ограничивается. Прозвучавшая же в последние годы критика марксистского мифа «во имя социальной реальности» убийственная, согласно признанию историка Жака Ронсьер, ставит под сомнение саму прогрессивность Великой Французской революции. Спекулятивная социология марксизма, по выражению Жака Ронсьера, навязывает Французской революции глубинный смысл классовой борьбы и конфликта между производственными силами и производственными отношениями. Согласно марксистскому тезису, Французская революция была буржуазной, то есть в данную эпоху прогрессивной, непременно ведущей к революции пролетарской. Критики этого мифа считают, что никакого прогресса не было, наоборот, вместо того, чтобы открыть Франции путь индустриального капиталистического развития, Французская революция заблокировала общество на вопросе сельскохозяйственном. Буржуазия не была двигателем антифеодальной революции, утверждают ревизионист учения Маркса. Третье сословие, представленное по большей части новыми сеньорами, более всего заботилось о доходности своего нового статуса землевладельцев, и революция, в частности, лишь рационализировала процесс трансформации феодальных вотчин в земельные владения, со всеми вытекающими из этих владений правами собственников.
Алена Невская: Журналист начала нашего века Леон Доде пошутил: «Праздновать Французскую революцию — это все равно, что праздновать тот день, когда ты подхватил скарлатину. Современный французский историк, профессор Пьер Шоню соглашается с ним. «Великая Французская революция, - утверждает он, - это гигантская неудача в истории Франции. Вспыхнувшие вслед за революцией гражданские войны — это франко-французский геноцид. В конечном итоге, - говорит Пьер Шоню, - мы празднуем день нашего провала, день, приведший нас к очень и очень негативным последствиям». «Нет, - возражает ему другой французский историк Реже Дебре, - 14 июля мы празднуем наше республиканское рождение». «Наше безграничное празднование равенства, - подхватывает его коллега Моно Узуф.
Диктор: Равнение направо, равнение налево, эти споры вокруг 14 июля — это Ролан Гаррос, иронизирует еженедельник «Нувель Обсерватер». Справа играют, соответственно, правые, слева — левые. Или, по определению историка Реже Дебре, с одной стороны прогресс, 1789 год — это хорошо, с другой стороны 1789 год — это плохо. Казалось бы, за двести лет сей национальный пинг-понг мог бы давно утихнуть, но нет, 200-летие революции и организованные по этому поводу более чем пышные торжества послужили новым мощным стимулом. Вот только если торжества по случаю революции — это было, безусловно, хорошо, то с другой юбилейной датой 21 января 1993 года — день 200-летия казни Людовика 16-го, оказалось куда как хуже. Официальные власти в то время, по определению французской прессы, оглушительно молчали. Хуже: официальные власти даже попытались заставить замолчать других. Как бы то ни было, возникший самотеком 200-летний юбилей казни Людовика 16-го, вызвал во Франции почти столько же шума, что и официальной, организованной на средства государства церемонии 1989 года. Одновременно выяснилось: несмотря на то, что только 17% французов высказываются за подавление монархии, а подавляющие 60% подобную возможность расценивают как движение вспять, не нашлось во Французской республики и 10 французов из ста, кто бы решился сегодня казнить Людовика 16-го.
Алена Невская: «Французы в подавляющем своем большинстве сегодня убежденные республиканцы», - писал в январе 1993 года один из наиболее влиятельных публицистов, историк и журналист, член Французской академии Жан Бернесон. «Казалось бы, - продолжал он, - казнь короля должна была бы оставить французов равнодушными, однако произошло ровно обратное, и смерть Людовика 16-го 200 лет спустя во Франции, полной иных забот, оказалась одной из наиболее актуальных и важных проблем. Почему? Потому, - отвечает на собственный вопрос Жан Бернесон, - что процесс и экзекуция Людовика 16-го явились началом мероприятия, которому было уготовано долгое будущее в нашем современном мире, и имя тому мероприятию — терроризм государства».
Диктор: «Вздор! - возражает историк Катрин Дюпра. - Говорить, будто казнь Людовика 16-го была первым актом государственного терроризма, - это, - утверждает она, - значит проявлять свое полное незнание мировой истории. Говорить, будто с этой казни начался во Франции террор — это значит не знать истории Французской революции. Террор начался только 9 месяцев спустя после смерти короля, - говорит Катрин Дюпра. - Террор — это факт войны, до войны террора не было и во время войны террор наступил не сразу, поскольку войны начались в апреле 1792 года, а террор в сентябре 1993 года, в тот момент, когда Франция билась в одиночку против всех европейских монархий. Европейские страны вступили в коалицию против Франции и в самой Франции были люди могущественные, богатые, вступившие в союз с противником, с иностранцами. Я не говорю, что террор — это хорошо, я абсолютный противник смертной казни, но террор — это что-то гораздо более сложное. В своей основе то, что мы называем террором — это бунт, национальное восстание против внешнего противника и против вступившего с ним в сговор противника внутреннего. Нельзя забывать, что во время этих войн была так называемая «армия принцев», то есть армия французских эмигрантов во главе с братом короля, который сражался на стороне Пруссии и Австрии против Франции, а король в то время поддерживал переписку с заграницей. Он надеялся, что Франция будет побеждена и что тогда, конечно, он вернет себе все права абсолютного монарха. Это надо понять».
Алена Невская: «Естественно, - соглашается Жан Бернесон, - можно привести самые тяжеловесные аргументы в пользу убийства короля: была война, король был враждебен революции, необходимо было стереть память о прошлом, невозможно было не уничтожить сам символ прежнего режима. Но остается то, - продолжает Жан Бернесон, - что король вовсе не был тем монстром или тираном, как нам его всегда представляли. И главное, все детали адской машины государственного терроризма оказались уже собранными в ходе процесса против Людовика 16-го: политическое давление, организованные демонстрации, произвол власть имущих, решение убить, сложившееся еще до суда. Убийство короля, - заключает Жан Бернесон, - ознаменовало собой апофеоз той мрачной эпохи, что была названа впоследствии террором».
Диктор: «Головы падают как листья», - констатировал в начале лета 1794 года Фукье-Тенвиль. Кому как не ему, поставлявшему палачам каждый день немалый контингент осужденных, было знать, как падают головы. 17 сентября 1793 года в период якобинского конвента был принят закон «О подозрительных», позволявший задерживать всех, кто мог бы быть подозреваемым во враждебности новому режиму. Чуть позже Робеспьер превратит террор в настоящую политическую систему, ужасную для плохих, но благоприятную для хороших. Плохих в итоге насчиталось около 40 тысяч человек, вместе со всеми гражданскими войнами от 600 до 800 тысяч человек. И самой плохой оказалась, разумеется, аристократия. «Дабы укрепить революцию, необходима была кровь, - отмечает сегодня французский историк. - И чтобы времени попусту не терять, судебный процесс над подозрительными был сведен Робеспьером до простого привода в суд, без допросов и без разбирательств. Соответствующий закон был принят 10 июня 1794 года».
Алена Невская: «Ленин, кстати, - замечает историк Катрин Дюпра, - был сильно вдохновлен примером якобинцев и многое перенял из их практики». Очевидно, параллели напрашиваются сами собой. «Большевики действительно были буквально охвачены манией якобинства», - соглашается известный французский историк Франсуа Фюре. «Но, - предостерегает он, - мы не можем сравнивать французскую революцию с революцией большевистской. Первая была событием гигантским, драмой невероятной сложности, лабораторией современной политики, вторая была не более, чем путч, положивший конец демократической революции в России».
Диктор: Террор во Франции длился один год, но гигантская мрачная тень, брошенная им на историю революции, продолжает затмевать умы до сих пор. «Вплоть до того, - замечает журнал «Нувель Обсерватер», - что невозможно во франции праздновать 89-й год без того, чтобы не отметить год 93-й. Невозможно посадить дерево свободы без того, чтобы не возвести тут же гильотину». Процесс над процессом Людовика 16-го, стихийно возникший в прошлом году, оказывается весьма символичным. Не возник ли он именно для того, чтобы можно было сажать деревья свободы, не возводя рядом гильотин? «Франция, еще одно усилие, - призывал в то время журнал «Ле Пуан», - надо вернуть нашего короля в нашу историю, не изгоняя из нее при этом его палачей».
Алена Невская: «Так что же празднуют французы 14 июля, гигантскую трагедию, как утверждают одни, или день рождения республики, как убеждены другие? Наше безграничное требование равенства или инаугурацию государственного терроризма? Ответ, впрочем, очевиден: мы празднуем нашу революцию каждый день в лице нашей республики», - говорит французский историк Реже Дебре. Свобода гражданина, свобода совести, свобода прессы, свобода труда, всеобщие выборы, школа, равенство — все это родилось из вихря 1789 года, из того сложного, противоречивого, зачастую трагичного мифа, имя которому Французская революция.
Иван Толстой: Алёна Невская. Что же празднуют французы 14 июля. Запись 94 года. Легко, на велосипедном ходу, с легким задыханием рассказывает о Дне взятия Бастилии наш разъездной (в буквальном смысле) корреспондент Дмитрий Савицкий. Городок на Сене (как сказал бы он сам), июль 2006-го. И ни минуты без музыки.
Дмитрий Савицкий: Перевороты и революции являются мощным источником легенд. Не только потому, что новое поколение, вывернув шею, пытается насытить воображение. Разговор пойдет сегодня о древней крепости Сент-Антуанского предместья Бастилии, как-никак на носу 14 июля — очередная годовщина Великой Французской революции. О Бастлии, которую на самом деле никто не брал штурмом, уж точно не размеренные парижане.
(Музыка)
Дмитрий Савицкий: Я нахожусь под свободами дворца Пале-Рояль, приблизительно на том месте (я определял это по гравюрам эпохи), где 13 июля 1789 года Камиль Демулен, забравшись на столик кофейни, воззвал к толпе безработных, зевак и неимущих. Вот что он сказал: «Зверь попался в ловушку, остается его оглушить. Впервые такая крупная добыча идет в руки победителей. 40 тысяч дворцов, особняки и замки, две пятых всех богатств Франции будут нам наградой. Те, кто считались победителями, будут сами побеждены, а нация будет подвержена чистке. Нас больше, значит мы сильнее, но мы должны вооружиться». Призыв Демулена был блефом. Еще в апреле за парижскими заставами по лесам и селам начали гулять вооруженные банды, а в город захаживать профессиональные грабители. Они пользовались моментом — королевская власть была ослаблена, Версаль был в замешательстве, а в конце июня, когда Людовику 16-му стало известно, что парижане страшатся вооруженного подавления недовольства, в городе были перебои с хлебом, король приказал вывести войска из столицы. Несмотря на легенды и мифы, парижане не участвовали в захвате Бастилии и беспорядков предшествующих дней, наоборот они либо запирались, баррикадировались дома, либо, страшась бандитов, организовывали городскую милицию с целью защиты от грабежей и поджогов. Буржуа и мастеровые Сент-Антуанского предместья несли ночной дозор, а днем выставляли на улицах часовых. Но покинем Пале-Рояль, благо до Сент-Антуанского предместья рукой подать.
По набережной мимо Лувра, уже знакомых вам цветочных рядов, мимо театра Шатле, городской мэрии и Городка искусств до бульвара Генриха Четвертого в буквальном смысле пять минут езды. Вот я и возле Июльской колонны, стоящий в центре площади Бастилии. Бастилия была средневековой крепостью, защищавшей Париж с востока. Построена она была на месте заставы между 1370 и 1382 годом и защищала дворец Сен-Поль, резиденцию Шарля Пятого. На бульваре Генриха Четвертого, напротив дома 49 до сих пор видны контуры одной из восьми башен крепости. Я хотел подойти к этому месту, но там работают отбойные молотки. Бастилия стояла вовсе не на площади того же имени, а приблизительно там, где находятся нынче последние здания улицы Сен-Антуан и бульвара. Фундамент самой Бастилии мелькает в метро, когда вы подъезжаете к станции. Но в крошечном скверике совсем недалеко отсюда возле моста до сих пор видны северные каменные глыбы крепости. Часть стен Бастилии пошла на строительство моста через Сену, часть на сувениры. Предприимчивый патриот взялся разобрать крепость на камни, а потом продавал вырезанные из этих глыб небольшие Бастилии, в память, как он говорил, «ужасов деспотии».
Легенда о восставшем народе родилась после захвата Бастилии, практически на второй день, когда зеваки мирно взиравшие на потасовку в воротах крепости, записались в революционеры. Причем многие из них аж до 70-х годов 19 века получали пенсии за свое героическое прошлое. Как пишет историк Бастилии, видимо, они брали Бастилию, не отрываясь от груди кормилицы. Превратил Бастилию из крепости в государственную тюрьму кардинал Ришелье, но сохранившиеся архивы, которые находятся нынче в Библиотеке арсенала, говорят о том, что тюрьма не была местом жестоких заточений и пыток. Король отправлял в Бастилию не только заговорщиков, а часто тех, кто ему чем-то просто не понравился. Средняя цифра заключенных, скажем, при Людовике 14-м, составляла 50 человек. Причем заключенным разрешалось держать слуг, обставлять камеры своей же мебелью, а обеды и ужины состояли из 6-7 блюд, орошенных бургундским вином. Многим разрешалось свободно передвигаться внутри тюрьмы, флиртовать, играть в шары, в петанг, заниматься спортом. Граф Калиостро, Вольтер были узниками Бастилии, Вольтер здесь написал своего «Эдипа». 4 июля 1789 года из зарешеченного окна Бастилии раздались вопли: «На помощь! Спасите нас! Нас пытают!». Это кричал маркиз де Сад, которого отнюдь не пытали, но после этих воплей отправили в дурдом. Вот выдержка из меню де Сада января того же года: какао со сливками, курица, фаршированная каштанами, пулярка с трюфелями, паштет, мармелад из абрикосов. Редкий оазис тишины на площади Бастилии. Случалось, что короли забывали о заключенных. Весьма часто достаточно было письма, чтобы напомнить о себе. Выпущенным на свободу выплачивалась пенсия, они не лишались в правах. Бастилия не становилась в те времена черным пятном их биографии. Сан Бринтано пишет, что утром вооруженная толпа подступила к крепости, которая пугала предместье своими пушками. Комендант Бастилии де Лонэ согласился пушки убрать в надежде и на поживу, и на погреба Бастилии, где кроме пороха было и продовольствие. Отставные солдаты гвардии попытались прорваться вовнутрь. Гарнизон из 32 швейцарцев и 82 инвалидов сделал лишь один выстрел. Так как гарнизону и коменданту обещали помилование, де Лонэ уже стоял с факелом перед пороховым погребом, они не очень-то и сопротивлялись. Всех их перебили и перерезали, а голову де Лонэ воздели на пик. С этого момента и начинается легенда о Бастилии, в которой оказалось всего лишь 6 заключенных: 4 жулика, один дворянин, уличенный в инцесте и один сумасшедший. Жертвами этого штурма стали в основном сами нападавшие, стрелявшие друг в друга. 16 июля я вернусь к этой теме, в моем случае чрезвычайно личной, потому что 28 лет я попал в Париж именно 14 июля, в день Бастилии. Так что я попробую приготовить для вас летний коктейль из ингредиентов вполне современных, настоянных на воспоминаниях 1978 года.
Иван Толстой: Велосипедным репортажем Дмитрия Савицкого мы и закончим сегодняшнюю программу Vive la France, приуроченную к 225-й годовщине Великой Французской революции. Звучали голоса с архивных пленок Радио Свобода.