Михаил Соколов: Сегодня мой собеседник — Галина Рудник, старейший сотрудник Радио Свобода, она работала на радио с 1954 года в Белорусской и Русской службах. Галина Михайловна написала мемуары, они вышли в свет по-белорусски и называются «Птицы перелетные». Вот мы сегодня поговорим с ней о ее очень интересной биографии.
Галина Михайловна, расскажите, пожалуйста, о вашей семье, что это за люди были, откуда корни?
Галина Рудник: Дедушка Иван Давидович Гончаренко был где-то из района Молодечна, по-моему, он преподавал в школе и был потом школьным инспектором. Бабушка, как полагается, была просто домохозяйкой. Дедушка был работяга. Потом он жил в Бобруйске, в Бобруйске поставил большой деревянный дом, семья у него большая была — пятеро детей. И всегда гордился, говоря, что материал из своего леса, все это своими руками. Потом этот дом отобрали, конечно, вселили туда много людей. Потом дедушку сослали в Орел. Срок этот кончился, но в Белоруссию вернуться уже нельзя было. В Москву — пожалуйста, а в Белоруссию нельзя. У него там была старшая дочь Елена замужем за богатым купцом Смирновым, к тому времени они уже обеднели, конечно. Он жил в Москве. Что касается моих родителей, мама в то время ничего особенного, она, по-моему, машинисткой была. Отец был военный. Брат его был комкор, у него было три ромба, Грибов фамилия была, одна из моих фамилий Грибова. Брат его младший, Матвей Ефимович, мой отец, у него было три шпалы, он был начальником штаба дивизии — это должности мне запомнились. И Сергея Грибова, и Матвея Грибова расстреляли в 1937 году, но до этого еще они с мамой разошлись. Отца арестовали в 1937-м, мы с мамой продолжали жить в дедушкином доме, в небольшой комнате. В 1938 году 15 апреля маму арестовали, мне было 7 лет. Мама меня разбудила как-то, уже темно было, свет горел. Сидел какой-то мужчина в форме за столом, какая-то куча писем, фотографий, он копался в них. Потом сказал: «Одевайтесь, пойдете с нами». Уже светало, было, наверное, часов шесть утра. Вывели нас на улицу, комнату нашу опечатали. Повели нас пешком в здание НКВД. В то утро, мы жили на Пушкинской улице в Бобруйске, из каждого дома тем утром выводили «врагов народа».
Михаил Соколов: То есть вы видели, как люди шли?
Галина Рудник: Дом напротив - отца и мать вели, у нас меня с мамой, буквально из каждого дома. Был какой-то ботаник, который заказывал тюльпаны за границей, дюжина зеленых, дюжина синих, дюжина красных. А, что же это значит — враг народа, шпион. Буквально с каждого дома выводили. Меня арестовали с мамой, взяли в здание НКВД, сказали посидеть, подождать. Потом вышел какой-то в форме, они с мамой что-то шепотом говорили. Слышу, мама говорит: «Нет, нет, сестра моя заберет ее». У нас в этом доме дедушкином жила семья Юхновец, он был даже член партии, очень симпатичные люди, у них двое детей. Мама сказала: «Отвезите ее к Юхновцам, а они дадут знать». Мамина сестра тетя Варя, о которой речь в этой книжке больше, чем обо всем, она жила в Минске. Все, мы попрощались. Мама, наверное, знала, что, но она даже глазом не моргнула, сказала: «Деточка, это какое-то недоразумение, я скоро приду». Меня отвезли к Юхновцам. НКВД сказало: хорошо, даем три дня, если через три дня она не заберет, значит мы ее забираем в детдом. Думали, думали, потом дали телеграмму: «Анна серьезно больна. Приезжайте». Тетя, конечно, сразу в Минске поняла и в конце третьего дня она приехала, пошла в органы, как полагается, нигде ничего не узнала. Я осталась в чем стою с куклой в руке, потому что комнату сразу опечатали. Тетя меня забрала в Минск. С 1938 года, с апреля я с ней и жила, она меня вырастила. Потом пришло какое-то письмо, записочка карандашом написана, она просила теплые вещи, чтобы ей дали, видимо, понимала, что ее в ссылку везут. А потом опять через долгое время пришло письмо из станции Сухобезводная. В письме было написано: «Варя, не выбрасывай этот конверт». Значит надо разорвать, там было написано: «Судили тройкой. 8 лет».
Михаил Соколов: Вам удалось связаться лет через 15?
Галина Рудник: Даже больше. Это было во время брюссельской выставки в 1958 году, значит 20 лет прошло. Но не с ней, а окольным путем, врач один ортопед помогал письма в Москву переправлять, он сам ездил. У меня много писем есть. На нее бревно свалилось. Когда срок кончился, она отсидела 8 лет — это был 1946 год, ей власти сказали, что мы с тетей погибли во время бомбежки, после этого ее разбил паралич.
Михаил Соколов: Галина Михайловна, как вы жили в довоенном Минске?
Галина Рудник: Положение у нас было ужасное, тетя была студенткой консерватории, денег у нее не было, я была маленькая, мне было 8 лет, потом 9 лет. Тетя весь день на занятиях, потом она должна была подрабатывать, где-то какие-то вышивки, она все время была занята, какие-то военные учения. К тому времени дедушка был уже в Москве, и она надеялась, что удастся дедушку в Минск заполучить. Нет, в Белоруссию нельзя. Можно, если будет работа. Он учитель по образованию, по-моему, даже еще счетовод. Тетя нашла какую-то работу. На работе сказали, что для этого нужна прописка, а прописку не дают, если нет работы, работу не дают, если нет прописки. Водили ее нос долго, а я в это время гоняла в пыли по улице с мальчишками, рассказывала, как звали: «Идем, к соседке хахаль пришел, пойдем посмотрим, что они там делают». Вот мы подглядывали в 8-9 лет. А потом все-таки разрешили дедушке. Да, конечно, стало легче. Денег и дальше не было, голодать мы не голодали, потому что у тети при этом домике на Слесарной улице был сад, небольшой огород, конечно, много работы надо было вложить в него. Так что у нас летом были яблоки и овощи кое-какие. У тети тоже очень судьба такая, они все были голосистые, все с хорошими голосами, все пятеро детей, но тетя особенно, она хотела быть певицей. Вначале музыкальный техникум был, не брали, потому что нет рабочего стажа. Хорошо, она куда-то пошла, поработала, пришла, теперь уже переросток, уже поздно. Она тогда уменьшила себе на пять лет возраст и тогда приняли. Но так как время все шло, то тетя моя перед самой войной окончила консерваторию, ей уже было около 40. У нее был чудный голос. Там есть эпизод: военные учения были, сенсация — идет по Слесарной пыльной улице Варвара Ивановна, а за спиной ружье. Вся улица сбежалась, потому что были учения, пришлось прервать. Сказали: вы возьмите эти ружья домой, завтра приходите с ними.
Михаил Соколов: Вот это объединение Западной и Восточной Белоруссии?
Галина Рудник: Тут я так помню: у нас были замечательные друзья, композитор Щеглов, он написал музыку к декаде белорусского искусства, которая состоялась в Москве в 1936 году. Сам он был не то белый офицер, не то кадет, но его терпели, потому что очень был способный, жена его певица. И он первый поехал в Западную Белоруссию и когда вернулся, привез мне и своей дочке, что мне запомнилось, тетради, но тетради — это было чудо. Наши тетради, пишешь тут, а на другой стороне проходит все насквозь. А это гладкая бумага, боже мой. И перья не царапали, а гладенько писали. Это были очень веселые люди, как все артисты. Часто бывали гости, тетю приглашали иногда, меня тоже. И вдруг, это в 1940 году началось, тетю вызывают в НКВД. Мы, я помню, с дедушкой сидим, ждем, уже ночь, нет тети. Приходит буквально под утро. Потом через несколько дней опять: «Вы меня не ждите, потому что я сегодня должна», а дедушке она сказала, что это вызов в НКВД. И что оказалось? Они спрашивали ее: «Вы были у Щегловых, расскажите, что он там рассказывал?». Тетя говорит: «Ничего. Говорил, в Польше, конечно, жизнь хорошая, но у нас лучше, замечательно». «А анекдоты помните? Вы, наверное, вступили в партию?». «Я не знаю, мы, наверное, на кухне пельмени в это время лепили. Не помню». «Не помните? Ну посидите, вспомните». Один уходит, другой приходит: «Ну что, вспомнили?». «Нет, ничего». Потом начали угрожать, один вынимал пистолет: «А вот, - говорит, - видите это дело? Это на вас. Что, хотите, чтобы ваша племянница совсем сиротой осталась?». Короче говоря, несколько было таких сессий, и последнее свидание было назначено на 22 июня 1941 года. Можете себе представить, какая для нас была радость объявление войны. На 22 назначили и может быть уже не отпустили, кто знает. И что оказалось? В этой семье Щегловых тоже был квартирант, как только началась война, он сбежал, потом посмотрели, у него там комната была, там была большая дырка в стенке, он все слышал, записывал и доносил все. Тетя была в ужасе, потому что действительно слово в слово повторяли все, о чем говорили за столом. А потом оказалось, что жену Щеглова тоже вызывали, тоже спрашивали. Короче говоря, кошмар пережили.
Михаил Соколов: Война собственно, как началась для вас?
Галина Рудник: 21 июня был мой день рождения, мы в саду, с детишками. Мне исполнилось 11 лет. Просыпаемся 22 в воскресенье, что-то чувствуем в воздухе, на улице кучки мужчин стоят, шепчутся. Оказалось, что война. Всегда находятся такие знатоки: ну, надо бомбоубежище готовить. У тети большой сад, собрались соседи, выкопали довольно большую яму, положили доски, наверх траву на случай чего. И 24 уже это бомбоубежище пригодилось, уже начались бомбежки, человек 10-12 туда. И вдруг страшный гул, все летит, все обвалилось, всех нас песком засыпало. Мы не знаем, в чем дело, сидим. Потом все успокоилось, вышли. Буквально в 15 метрах от бомбоубежища бомба упала и огромная воронка. Все у нас обсыпалось, у меня тоже полная голов была песка.
Михаил Соколов: Галина Михайловна, у людей была возможность как-то эвакуироваться из Минска?
Галина Рудник: Никакой возможности абсолютно. Мы бы, наверное, потому что у меня был лично панический страх перед немцами. Когда сказали, немцы впервые появились в Минске только в конце месяца, 24-го Минск бомбили, 25-го Минск горел, при том ходили слухи, что местные партийцы подожгли. Мы немножко на горе жили, когда выйдешь на улицу — весь горизонт пылал, все горело. Мало того, у нас в тетином доме, правда, дом не отобрали, оставили за тетей, только неприятности остались, в одной комнате жила семья прокурора Рябышко из четырех человек. Этот Рябышко был противный тип, был полуграмотный, жена была более грамотная. Они вечерами сидели и разбирали дела судебные, она ему помогала. Все было слышно, потому что дом рассчитан на одну семью, стенки тонкие. Тетя ухо приложит: опять, говорит, разбирают судебные дела. Началась война внезапно, этот Рябышко, так как он многим насолил, нам тоже, дедушку раз толкнул, дедушка упал, кровь полилась. Кому было жаловаться? Рябышко оделся в женскую одежду, схватил козу у одного соседа и удрал. Даже таких не успели эвакуировать. Он дочку бросил, дочка была в пионерском лагере где-то под Минском. Он быстро удрал, дочка вернулась, а семьи нет. Не знаю, что с ней случилось, дочка была старше меня, ей было лет 13-14.
Михаил Соколов: А немцы как вошли?
Галина Рудник: Где-то в самом конце июня. Мы на горке, можно было из ворот выглядывать и первые впечатления я помню — это мотоциклы с коляской, это первое, что я увидела. У меня был панический страх, я не знаю, то ли в школе, не знаю, откуда, уже бомбежки кончились, начало успокаиваться, а в мои 11 лет ни за что не хотели идти из этого убежища домой, ночевала там. Боюсь, если придут немцы. Короче говоря, я там может быть неделю, никакие уговоры, ни дедушка, ни тетя, правда, лето было, тепло, ни за что. Кончилось тем, что у меня вши появились в голове от песка, от грязи, тогда, конечно, пришлось удирать и что-то делать. Что касается немецкой оккупации.
Михаил Соколов: Как люди спасались? Кто-то их кормил, какую-то работу давал?
Галина Рудник: Нечего не было, мы были брошены на произвол судьбы абсолютно. Первое лето было ничего у тети, правда, она картошку не успела посадить, бомба разворотила все, но еще что-то у нас было, фрукты какие-то были. Абсолютно ни магазинов. Когда я рассказывала детям: «А где вы покупали?». «Нигде». «А магазины?». Не было магазинов, ни одного магазина, по-моему, всю оккупацию. Это было еще лето, и немцы водили по домам военнопленных советских. Один немец с двумя-тремя военнопленными водил к людям, чтобы накормили. Кормили, конечно, с удовольствием. В это время межвластья, когда Советы убежали, а немцы не пришли, начали грабить склады, магазины. А на нашей улице был хлебозавод. Дедушка, ему было, он 1865 года рождения, значит ему было 76, тетя певица, не то, что белоручка, но на такие вещи не способна, а мне 11. А все тащат, хлебозавод два квартала, на спине чего-то. И соседи говорят: «Пойдемте с нами, пригодится, там мука, сахар». Тетя сразу руки умыла: «Нет, ни за что». Дедушка уже сгорбленный. Но одна соседка настойчивая, говорит: «Пошли». И мы пошли. Когда мы пришли на хлебозавод, там уже картина была такая: сахар и мука были в мешках огромных, мешки тяжелые, их не унесешь. Люди распарывали мешок, отсыпали лишнее, сколько могли тащить, тащили. Когда мы пришли, такой слой муки был на полу — полметра. Уже ходили по муке. Сахара в помине не было, была только мука. Мы взяли какой-то мешок, принесли, были горды собой. Еще были другие. Где-то патока, стояла огромная цистерна, туда ходили с какими-то баночками. Огромная цистерна и к ней лестница. Внизу был кран, а наверху можно было прямо зачерпнуть. Ходили слухи, может быть и вранье, что якобы какая-то женщина пробовала зачерпнуть и провалилась в эту патоку. Потом оказалось, что на товарной станции стоят эшелоны товарные полные, битком набитые продуктами, и все туда. Мы тоже с дедушкой пошли. Вагоны закрыты, но славяне, белорусы, русские, они народ очень способный, моментально эти двери разбили. Чего там только ни было: питьевая сода, которая у нас была дефицит, а можно было хорошо шипучку делать, немножко варенья — такой лимонад был, лучше «Кока-Колы», консервы, конфеты, чего там только ни было. Мы тоже взяли, особенно конфеты дедушка любил, чай вприкуску. Это были те эшелоны, которые уходили обычно в Германию, немцев кормили. Мы сами жили впроголодь, хлеба мы до войны не могли купить сколько угодно, в одни руки выдавали кусочек, иногда прибавка еще. Мало иногда было, были слухи: а, вон там где-то на другом конце города масло будут давать. Туда бежали все. Ночью иногда становились в очередь, потому что утром что-то привезут. Мы жили впроголодь. А тут оказалось, что эшелоны, набитые продуктами, уходили в Германию.
Михаил Соколов: Потом как все происходило? Скажем, с тем же еврейским населением?
Галина Рудник: Это было почти сразу видно, как пришли немцы, сначала объявили, что евреи не смеют ходить по тротуарам, только по дороге. Наверное, где-то в это время на Немиге, Немига — это речка в Минске, где-то за Немигой начали, очевидно, гетто оборудовать сначала. потом сразу же после того, как запретили по тротуарам, приказали носить латки круглые впереди и сзади на одежде. Потом уже, не знаю точно, через какое время, оказалось, что в этих гетто уже облавы, аресты. У нас в доме у тети во время немецкой оккупации был такой Шенкевич, он, по-моему, в городской управе работал, какое-то место занимал во время немецкой оккупации, так как тетин дом был убогий, страшный, он группу евреев себе заказывал, они приходили и ремонтировали ему, даже без охраны. Они приходили, весь день работали. Никогда не забуду, эта женщина стоит все время у меня перед глазами. Была очень красивая женщина-еврейка, блондинка, какие-то локоны у нее такие. Мы, конечно, разговаривали, тетя чугун супа варила, чтобы их накормить. Они для нее ничего не делали, для этого Шенкевича, но все равно. Она рассказала, что у нее был маленький ребенок, родился только-только, а они уже в этом гетто евреи ходы подрывали, подвалы, убежища прятаться, если видели, что идет карательный отряд. Они быстренько туда, а ей свои же еврейки: нет, ребенка нельзя, потому что он заплачет и выдаст нас. Ей пришлось оставить ребенка, самой спрятаться. Они слышали, сидя там, как пришли, ребенок спал, потом крик ребенка и какой-то стук глухой. И все, ребенок замолчал. Когда вышли, оказалось, что немцы его об стенку. Но что я никогда не забуду, очевидно, эта женщина все пережила, она все это рассказывала без капли слез. Я до сих пор, когда стала мамой, просто психологом надо быть, чтобы понять. Она просто так рассказала безо всякого. Потом организовали, сначала школ никаких не было, где-то к осени 1941 года белорусы постарались: как же, молодежь, надо школы, надо что-то делать. Здание не оборудованное, трубы полопались, отопления нет, мы ходили, в перчатках сидели. Бывало, идешь утром рано, мы жили на Слесарной, нужно было спуститься и перейти Свислочь, где-то школа была выше, а навстречу идут полицейские уже из наших белорусов и тащат на себе перины, потому что видно было, что что-то легкое довольно, подушки — это после расправы в гетто, после того, как немцы поубивали там. Так что о том, что это славянская душа я вообще и слышать не хочу.
Михаил Соколов: Галина Михайловна, а как ваша тетя, все-таки ей удалось устроиться на работу?
Галина Рудник: Да, театр открылся, настоящий театр, который как раз до войны новый построили, он был поврежден. Был такой театр драматический, там осталось много певцов, ставили оперы, драматические постановки, очень хорошие силы были, но для своих, немцы не ходили. Немцы привезли своих артистов или они закрывали театры и только для них было. Так что это не было для немцев.
Михаил Соколов: А за билеты чем платили?
Галина Рудник: Не помню ни билетов, ничего, это у меня в памяти не осталось. У тети моей меццо-сопрано, такие характерные партии - «Свадьба Фигаро», «Пиковая дама». Должны была быть опера, тетя собралась, идет вечером в театр, на полпути ее встречает какой-то молодой человек, говорит: «Варвара Ивановна, возвращайтесь, сегодня оперы не будет. Сегодня будет драматическая постановка». Она приходит домой, буквально через 10 минут прибегает запыхавшийся другой молодой человек: «Скорее, все-таки будет опера». Тетя бегом опять. Прибегает в театр, говорят: нет, драматическая постановка. Тетя думала, может остаться, все равно пришла. А, пойду лучше домой. В этот вечер подложили мину в театре, погибло много человек, многих поранило. Погиб сын нашей известной поэтессы Натальи Арсеньевой, старший сын погиб. Дело вот в чем: в тот же день утром был какой-то, у нас Белорусский союз молодежи организовали, меня туда не брали, потому что это было для тинейджеров, с 12-13 лет, а мне было 12 тем временем, но, тем не менее, я попала, и на этом сборище — это было в 12 утра, выступал Кубэ, гауляйтер. СБМ — это с помощью немцев, пионеры в противовес пионерам, СБМ. Про это даже книжка есть «Союз белорусской молодежи». Полный театр был молодых, старше меня, таких как я было очень немного. Во время его речи вдруг лопнула лампочка над ним. Он посмотрел и дальше продолжал. Очень возможно, что это было неудавшееся, на него метили. А может потом не могли убрать мину. И от того, что все время меняли, если бы опера, то оркестр, балет, много бы пострадало, а в драматической постановке человек пять на сцене и пустая оркестровая яма. Взорвалось во время представления. Они все были на военном кладбище, несколько человек удалось похоронить по-настоящему, а остальные все в кучу, потому что совершенно жуткое дело было.
Михаил Соколов: Театр работал до 1944 года?
Галина Рудник: Он работал до 1944 года. Были постановки, «Кармен» ставили, были белорусские оперы. Щеглов написал белорусскую оперу «Лесное озеро», тоже ставили. Один раз иду, как раз мне нужно было через скверик наискось, прихожу, а там виселица утром рано, весят пятеро, по-моему — это партизан немцы повесили. Самое страшное было, что когда возвращалась со школы, они полуголые висели, уже наши славяне с хорошей славянской душою их раздели, сапоги сняли, портки сняли.
Михаил Соколов: Галина Михайловна, как решили уезжать?
Галина Рудник: Сталин сразу объявил: во-первых, военнопленных нет — это все изменники родины. То же самое те, которые остались под немецкой оккупацией — это все изменники родины, коллаборанты. Если бы нам дали возможность, мы бы определенно уехали из Минска. Тетя работала в театре: ага, раз работала в театре, докажи потом, что ты не для немцев пела, не зная немецкого языка. Надо же было где-то работать, она другого ничего не умела. Просто задумались, что же делать вообще. Когда уже дело шло к концу — это июнь 1944 года, дедушка тем временем умер в 1943 году в декабре, мы остались с тетей вдвоем, если бы дедушка был, он бы с нами не поехал, и мы бы, наверное, не поехали. В июне тетя прибегает из города, наверное, с репетиции и говорит: «Через несколько часов уходит поезд куда-то на запад, и нам артистам дали два вагона, кто хочет, может воспользоваться». Можно вещи брать, два товарных вагона для артистов. Центральная Рада, наше временное правительство ехало. Размышлять было некогда, тетя нашла соседа, поводу, побросали тюки, поехали на станцию, все это швырнули в товарный вагон, и он действительно к вечеру тронулся. Там было несколько певцов, композитор Щеглов с семьей, балерины три или четыре из театра, все, кто боялся оставаться, потому что знали, что начнутся репрессии. Ах так, вы при немцах работали — определенно бы сослали.
Михаил Соколов: Понятно было, куда едете?
Галина Рудник: Нет, мы не знали. Мы знали, что на запад, а куда — понятия не имели. У дедушки было пятеро детей, старшая сестра в Москве очутилась, следующий сын Александр исчез после первой войны, остался где-то на той стороне, в Польше или где-то. Тетя где в 1942 году в каких-то гостях сидела и был какой-то господин Сидура, белорус, писатель, жил в Риге, приехал в Минск. Тетя рассказывает: «Вот, где-то у меня старший брат». А он говорит: «Почему вы не дадите объявление в мой журнал, я издаю в Риге белорусский журнал? Напишите». Тетя схватила какой-то клочок бумаги, написала: «Отец Иван Давидович и сестра Варвара ищут Александра Ивановича». И вдруг в 1943 году, я одна дома, соседка прибегает: «Иди, там тебя немец какой-то ждет на углу». Он мне сует какой-то пакет и конверт, открываю, много листов, смотрю в конец, написано: «Целую вас, ваш Саша» - это нашелся дедушкин сын. Дедушкин сын жил в Белостоке, был адвокатом. Он уцелел и жил в Польше. Потом он рассказывал: идя на работу, он проходил мимо киоска, всегда покупал свою газету. Купил газету и что-то мне не хочется уходить. Вернулся: «Что это там у вас лежит за журнал?». Она говорит: «А, это какой-то старый белорусский». «Ну дайте мне». Он взял, открывает. Скажите, не судьба? Вот ему удалось передать, это нас спасло, потому что там был кусок сала, сахар, какие-то теплые вещи, небольшой пакетик. Ему удалось приехать к нам таким же образом, неожиданно вдруг. Дедушка старенький, который не видел сына больше 20 лет, еще увидел его, и в тот же год дедушка зимой умер. Мы ехали этим поездом, не зная, куда, лишь бы подальше от фронта. Около города Лида поезд как раз делает поворот: как красиво, видно паровоз и все. Вдруг паровоз исчезает, появляется огромное облако черное, еще звука даже не было, я хорошо помню — на мину налетели. И один вагон перед нашим врезался в землю, остальные под откос. Ну, думаем, партизаны сейчас набегут. Белорусская Центральная Рада с нами. Ждали: ну сейчас партизаны набегут и конец нам. Ничего не было. Это было около города Лида, в западной Белоруссии есть такой город. Оттянули нас назад и через какое-то время поехали дальше. Все, конечно, перепуганные, не знаем, куда едем.
А дядя в Белостоке жил, и он нам с тетей наказал: имейте виду, как только будет возможность, моментально постарайтесь ко мне в Белосток перебраться. У него там дом хороший. И вот идет этот поезд, какой-то город впереди, поезд остановился, наверное вокзал был разбит, и тетя спрашивает у одного актера: «Вы не знаете, где мы находимся?». Он выглядывает: «Мне кажется, что это Белосток». И мы моментально сказали, чтобы наши вещи выбрасывали, все бросили наши вещи, и поезд двинулся дальше, а мы с тетей остались. Проезжал какой-то крестьянин-поляк и привез нас к дяде на Парковую улицу. Парковая улица 6, Белосток. Мы были в таком виде, а это уже прошло хороших две недели мы были в дороге, у меня была какая-то блузка, она была вначале белая, стала черной. Дядя с женой посмотрели на нас, раздели, я помню, сразу в печку все, всю одежду. Дом каменный, канализация, водопровод. Мы решили, что попали в рай и все. Выходим на парк, в парке розы цветут, никто не рвет. Но скамейка, там что-то написано, смотрим: «Только для немцев»
. В этом раю мы прожили две недели. Дядя приходит и говорит: «Мы должны эвакуироваться, нас везут в Лодь». «А мы?». «Я узнавал, вы должны догонять свой эшелон». «А куда?». «Он поехал в Кенингсберг». Он уже все узнал. Мы приезжаем в Кенингсберг, а их уже нет — их уже отправили в Берлин. Какие-то выдали бумаги, дальше в Берлин. Вот так мы попали в Берлин. В Берлине есть организация, которая называется «Винетта» - это пропагандная была организация, которая из беженцев организовывала артистические группы по национальному признаку — украинские, русские. Белорусской не было вообще. Цель была, чтобы эти группы разъезжали по лагерям, где жили остовцы, в принудительном порядке вывезенные и развлекать их, поднимать дух. Тетя с этими балеринами из Минска туда пошли и там их с распростертыми объятиями, потому что белорусской группы ни одной не было. Украинских было несколько, русских бог знает сколько. Начали комплектовать. А музыка? Никого нет. Взяли русского какого-то, скомплектовали группу, репертуар только белорусский. Было условие: украинцы украинцам, русские своим, не черте что. Тетя стала разъезжать. Мне уже было 14 лет, я была одна. При этой организации было общежитие для иждивенцев. В начале все было хорошо.
Потом организация начала разрастаться, они просто нахрапом вдруг объявили, что черед три дня иждивенцев всех переводят в город Вольфенд — а это промышленный город, который бомбили без конца, потому что там какие-то фабрики, а это было на восток от Берлина. При этом всех без исключения. Тетя в ужасе, потому что, во-первых, мне 14, я одна, у других были бабушка с дедушкой. Наденька, есть у меня одна такая знакомая, она тоже была в Мюнхене.
Зина Каспер была тоже в белорусской группе, она белоруска из Борисова, а муж русский, Кирьянов, у них двое очаровательных деток, 8 и 4 года, ее мама и у мамы, как говорят, гражданский муж. Так вот, одиноких не было, я единственная была одна. Тетя буквально в панике: во-первых, мы не разлучались, во-вторых, понятно и так. Сказали: никаких исключений, ничего. Если, говорят, найдете ей жилье где-нибудь — пожалуйста. Помню, мы с тетей выходим из этой организации, сделали буквально десять шагов, видим — какой-то немец стоит на табуретке, застекленная витрина, и он вешает туда какие-то объявления. «Вот, - говорит, - как раз вешаю. Есть у меня комната. Нате адрес, бегите туда, я не буду вешать». Мы схватили этот адрес, побежали, это было не очень далеко. Такой мрачный большой каменный дом и такая же мрачная старая пара — муж и жена, у них действительно пустая комната. Они посмотрели: ой, иностранцы. Нет. А дядя, уезжая, оставил нам много денег, сказал: «Вот вам на всякий случай». И тетя им предложила втройне то, что они просили, тогда уже им и иностранка подошла. Я вселилась в эту, а все иждивенцы уехали в Вольфенд, в Вольфенде их застали Советы и всех увезли в Советский Союз. Зина с мужем потеряли двоих детей, в результате Кирьянов повесился в Германии, он не мог этого пережить. А Зина в конце 1980 годов нашла их. И где они были? Они жили в Польше. Мама ее, старушка 90 лет, года не дожила, а дочка уже была, по-моему, бабушкой, она очень рано вышла замуж. Я жила у этих немцев. Спать было не на чем, пол холодный.
Тетя уехала на гастроли, время от времени возвращались. И вдруг эта старушка-немка говорит, что у нее пропала серебряная ложка. Конечно, иностранка-девчонка. Я свои вещи вытряхнула, у нас с тетей, по-моему, было шесть серебряных ложек, мы еще из Минска их взяли. Нет, пропала ложка и все, взяла ложку. А в Германии в то время за кражу моментально расстрел. Сейчас расскажу случай про нашего белорусского священника, Балай такой был. К счастью, как раз дядина жена приехала в это время в Берлин, она полунемка. Пошла к этим самым, умоляла, доказывала, показывала наши ложки: смотрите, у них свои. Зачем им одна ваша какая-то ложка? Конечно, оказалось потом, что эта старуха выбросила нечаянно в помойное ведро и нашла. Было очень страшно.
А случай был такой, почему мы очень напугались. Был такой очень хороший священник отец Балай, в Минске он был во время немецкой оккупации. У него матушка, жена и сын. Они попали в Дрезден, сын пошел, он старше был, лет 17-18, пошел к какой-то девушке и в этот момент страшная бомбежка с фосфорными зажигательными бомбами, Дрезден весь горел. Через несколько часов бомбежка кончилась. А он единственный сын, семья была сплоченная. Боже мой, что же делать, транспорта нет, как дать знать родителям что я жив? Он вышел на улицу, стоит какой-то обгорелый велосипед, он посмотрел — колеса вроде крутятся. Никого нет, взял, на него сел и поехал к родителям, поставил его на улице. Кто-то донес, пришло гестапо: украл велосипед. Арестовали его и через три дня расстреляли. Потому что нас паника была за серебряные ложки. Не разобрали бы, она бы заявила в полицию, взяли бы. Мало ли, что 14, я выглядела на все 20 в то время.
Наша Центральная Рада, наше временное правительство, довольно хорошо устроились, дали им дом. Тетя пошла туда. Так называемая пропагандная организация, задумана она была немцами совсем иначе, а эффект получился обратный. Потому что эти артисты, когда приезжали в лагеря и начинали петь белорусские песни — ностальгия, слезы, не то, что хорошее настроение, наоборот только подчеркивали тягу к родине. Так что немцы абсолютно напрасно эти деньги потратили. Условия были какие: по дороге бомбежки, поезда останавливались не перед вокзалом, а где-то в другом месте, артисты тащили на себе все костюмы. У тети огромные старые юбки были белорусские тканные, тяжелые башмаки. Тетя сказала: «Пожалуйста, возьмите». Рассказала эту историю. Они: нет, у нас места нет. «Делайте что хотите, вы должны взять ее». И взяли меня в том доме, где Це
нтральная Рада была. В Берлине была страшная бомбежка в середине, по-моему, 26 февраля, жуткая бомбежка, все вокзалы, все разбили. А тетя прислала телеграмму: «Выбирайся из Берлина, я в Берлин больше не могу вернуться». Их отрезали где-то, они в Вене очутились. На поезд билет нельзя было купить, потому что разбегались остовцы. Немцы давали справку, кто ты такой. Я пошла готовиться, говорю, что мне нужна справка такая. А ведал этим хороший тетин знакомый. Я прихожу, он говорит: «У меня нет времени». И не дал мне эту справку. Вот опять хорошая славянская душа. Я была девочка скромная, ушла, поплакала, думала: что же мне делать?
Потом я узнала, что где-то в Берлине есть какое-то место, где выдают справки. Отправилась туда. Действительно, у немцев все хорошо организовано, какой-то барак, столики, сидят чиновники. И вдруг бомбежка, все закрывается. Моментально все эти столики, все бумаги, все в бомбоубежище. Загнали нас в станцию метро, она была двухэтажная, в самый низ загнали. Обычно подавали пустые поезда в метро, чтобы мы могли сесть. Вот мы уселись, света нет. И как началось? Вдруг видим на потолке воронка, потом свет потух, какие-то агрегаты запасные были. И вдруг по этому вагону метро пролетает черная шляпа мужская — это только фильм снимать. Вдруг через весь вагон летит черная мужская шляпа. Кончилась бомбежка, я думаю: ну хорошо, теперь пойду получать. Выхожу: ни барака, ни столиков, все горит. Шикарный отель был на той же площади, и он весь пылает
. Но потом немцы все наладили снова. Через пару недель я пошла, выбрала себе посимпатичнее дяденьку, рассказала. «Ты с кем?». «Одна». «Сколько тебе лет?». «14». «На тебе справку». Я могла купить билет и с Центральной Радой переехали на юг. Тут уже американцы пришли. Были лагеря для перемещенных лиц, замечательная была жизнь, потому что кормили нас и поили, иногда даже вещи какие-то, даже новые. Белорусы наши позаботились, организовали в одном из лагерей школу, я ходила, эту гимназию имени Янки Купалы окончила. Это мне дало возможность потом в Америке учиться.
Михаил Соколов: Как удавалось людям от выдачи Советскому Союзу спасаться?
Галина Рудник: Американцы в начале были очень наивными, а Советы не дремали и сразу, моментально американцам: вы знаете, у вас эти беженцы — это же все коллаборанты, это сотрудники с Гитлером. Американцы в ужасе: боже мой! Была регистрация всех беженцев, спрашивали, когда родился, имя-фамилия и где родился. Я родилась в Бобруйске, думаю: провинция, напишу я Минск. Я написала Минск. Многие поменяли, кто-то сказал, что он из Сербии, кто-то из Югославии, из Болгарии, все знали, что лучше не признаваться, что ты из Советского Союза, потому что знали, что Советы шныряют. А американцы наивные. Им говорят: знаете, тут все из Советского Союза, они прячутся. Так вот, Советы для себя отобрали всех таких, как я: вот, это наши, мы хотим их. И вдруг прибегает, в то время была беженская организация, прибегает один француз, разыскивает меня, говорит: «Или туда, где ты регистрировалась и скажи, что ты ошиблась, ты не в Минске родилась, а в Минске-Мазовецком». Минск-Мазовецкий - это в Польше. Мне это удалось сделать, только благодаря тому, что я написала Минск, а не Бобруйск. Я пошла, мне там выругали, потому что приходит такая дылда, не знает, где она родилась. Хорошо, поправили. Советы, конечно, не отставали и уговорили американцев разрешить комиссиям проехать по лагерям и проверить, действительно ли эти люди оттуда.
Первая комиссия была безвредная, какая-то несерьезная, все прошло хорошо. Теперь, говорят, надвигается очень серьезное дело, уже шутить нельзя. Наши белорусы организовали срочно курсы польского языка, тетя ходила. Тетя, несмотря на то, что была певица, музыкант, к языкам была совершенно неспособна, никак не лезет ей. Она долго мучилась запомнить слово «племянница» по-польски. Приезжает комиссия: кто из Польши — сюда, из Югославии — сюда. Идет тетя, она пробовала смешивать, белорусский с польским немножко похож. Молодой поляк, наверное, сразу понял, говорит: «Ну вы откуда?». «Белый сток». «Белый сток? Интересно. А где вы там жили?». А мы там две недели прожили. «Парковая улица 6». Он говорит: «Пани, я жил на Парковой улице 6, и вас я там не видел». Тетя говорит: «Мы там две недели были, мы знаем, что такое: Парковая улица 6, красный каменный дом». Он видит, что что-то уже не то. И что оказалось? Этот молодой человек был квартирантом у моего дяди до войны, и он действительно жил. Конечно, он все понял, он подписал. Это была последняя комиссия, после этого американцы выгнали Советы, у них была какая-то репатриационная миссия.
Михаил Соколов: Вы уехали в Штаты по студенческой визе учиться. Как американцы представляли себе, что происходит в Советском Союзе?
Галина Рудник: Те американцы, с которыми я общалась, я первый год провела в провинции американской в городе Бивер Фоллс. Бивер Фоллс — это «бобровый водопад», а родилась я в Бобруйске, так он очень мне был симпатичен. Это глухая провинция 30 километров от Питтсбурга. И там я, конечно, была экзотической личностью. Стали меня таскать по скаутским различным клубам, церковным, рассказывать про жизнь в Европе. А что я могла рассказать, если у меня в документах Польша, а опыт у меня советский. А что я могу про Польшу рассказать, я же про Польшу ничего не знаю. Мука была страшная. Меня спрашивали: «У вас пьют молоко в вашей стране?». Теперь бы я сказала: нет, только водку. А тогда я так покраснела, мне было неудобно. Вот такие приблизительно все были в провинции. Конечно, в Америке есть много образованных людей. Короче говоря, я там чуть не умерла со скуки.
С другой стороны, я познала американскую жизнь, это было очень хорошо, люди сердечные, старались помочь. Я жила в семье протестантского пастора, жена раз говорит: «Через две недели у нас будет «шаор», сильный дождик летний». Я думаю: вот те раз, откуда она знает, что через две недели будет дождь, хорошая погода. Проходит время, приходит этот день, и вдруг прихожане церкви приходят с подарками, какие-то тетради, какие-то кофточки, я помогаю все раскладывать. Оказалось, что это все было для меня — это они организовали. А «шаор» еще имеет значение, когда кто-то выходит замуж, делают такой девичник и тоже подарками засыпают. Или когда ребенок рождается, тоже устраивают «шаор». А я не знала значения этого слова. Но все равно я так тосковала, все остались в Нью-Йорке, все мои друзья, моя тетя. Ездить я не могла туда-сюда, денег не было. Колледж был ужасный, маленький, примитивный.
Михаил Соколов: Вы в Нью-Йорк перебрались?
Галина Рудник: Пошла я в библиотеку, нашла какие-то справочники. Смотрю: что такое — Нью-Йорк Сити колледж, обучение столько-то, но бесплатное для жителей Нью-Йорка. Адрес, куда можно написать. Я написала и, короче говоря, перевелась. И действительно для жителей города Нью-Йорк было бесплатное обучение. Теперь это называется Нью-Йорк Сити университи. Это было прекрасное обучение, высокие стандарты, языки на высоте, профессора языков только французы, испанцы, итальянцы. Я туда перевелась и проучилась там три года. Приехали в Америку в 1950, в 1951 я перевелась и в 1953 начинался последний курс. И тут стали организовывать Радио Свобода, тогда было «Освобождение». У нас эмиграция была небольшая, президент наш считался мистер Абрамчик. Тогда на радио «Освобождение» не брали крайних, не брали украинских бандеровцев, не брали русских НТС и не брали из белорусской Центральной Рады, потому что они действительно сотрудничали с немцами. А мистер Абрамчик был старый эмигрант, он жил во Франции, не имел никакого отношения к немцам, ему было поручено организовать белорусскую службу. Он ко мне приходит в конце 1953 года: «Ты бы хотела?». Я сразу: «Конечно, хотела бы». А тетя говорит: «Нет, диплом на стол, тогда поедем». Русские начали в 1953-м 1 марта, белорусы на год позже. Тут у меня экзамены, кончать надо, а там рвутся открывать редакцию, а людей не хватает. Я сказала, что не могу, должна окончить. Я окончила, меня на радио вызывали на интервью, на пробы, на тесты. «Хорошо, а когда вы можете?». «У меня последнее торжество 13 июня 1954 года». «Хорошо, пишем контракт». Контракт начинается на радио «Освобождение» 13 июня 1954 года, так что я ни одного дня не потеряла.
Михаил Соколов: Когда поехали в Мюнхен, не страшно было вам работать? Потому что несколько человек погибли.
Галина Рудник: Тем не то, что было страшно — очень страшно. Потому что приехали, все было замечательно, чудная атмосфера, маленькая редакция, вообще маленькая радиостанция. В конце июня мы приехали, две недели мне дали на сборы. В начале сентября на работу не пришел один сотрудник белорусской службы Лявон Карась. Странно было, потому что он был аккуратный очень, пунктуальный. Нет один день, второй день, три дня прошло. Тогда шеф говорит: «Звони в полицию немецкую». Я уже по-немецки тогда прилично говорила. Я позвонила, сказала, что такое дело. «А сколько лет вашему сослуживцу?». Я говорю: «30». «А, загулял где-нибудь. Если через неделю не придет — звоните». Его целую неделю не было, дома не было. И вдруг в конце недели полиция звонит: «Вы не могли бы срочно придти, нужно опознать». Мы помчались — это оказался Карась, которого вытащили из воды. Расследования, по-моему, никакого не было, родственников у него не было, а посторонним никакие подробности не сообщали, что случилось. Я его должна была опознать, потому что я его знала, учились вместе в гимназии.
А потом еще страшнее история была в ноябре. Приходим на работу и тоже слышим какие-то шушуканья, что-то творится на радио, какое-то волнение, газету друг другу показывают. В газете написано: «Шеф азербайджанской редакции убил своего соотечественника и убежал в Советский Союз». Азербайджанцы в ужасе: известный антикоммунист был, не может этого быть. Все газеты подхватили, конечно, комментарии: вот, что за публика работает в нашем Мюнхене. Похоронили этого якобы, Измайлов его была фамилия, азербайджанцы не успокаивались, ходили к хозяйке, просили рассказать, как это было. Увидела, что там что-то лежит под столом, подняла и вижу, как она в полиции сказала, это тот, который приходил в гости к моему жильцу. Лицо было окровавленное, лица не видела. Только по одежде узнала. Азербайджанцы, радио добились того, что эксгумировали труп и оказалось, что это похоронен шеф азербайджанской службы. Его соотечественник, агент, подосланный к нему, его убил, одел на него свой пиджак, а сам удрал. Потом Бандера, потом Ребет. И когда мы с тетей первый раз приехали в Нью-Йорк после этого, нас встречали, как будто мы с линии фронта.
Михаил Соколов: Кто из эмигрантов старшего поколения на вас лично, кто работал на радио, больше влияния оказал?
Галина Рудник: Были замечательные люди в Русской службе. Я еще застала Виктора Франка, Вейдле, Адамович приезжал из Парижа, Газданов. Это чудные люди. Когда они что-то рассказывали, это заслушаться можно было. Просто было очень приятно с такими людьми общаться.
Михаил Соколов: Я видел у вас фото белорусской редакции, там был такой князь Святополк-Мирский.
Галина Рудник: Конечно. Он ногу потерял в ссылке где-то. Два члена белорусской редакции были из городка Мир, где замок его. Они его встретили: наш князь. Милейший человек был. Его дочка потом у нас работала на радио.
Михаил Соколов: Вы столько лет работали на радио и сталкивались, наверное, с людьми, которые потом перешли на советскую сторону. Как вы объясняете, почему эти люди стали сотрудничать с советскими спецслужбами?
Галина Рудник: Те люди, которые при советах никогда не потерпели. Из меня бы агент никогда не вышел, я не прощу до гробовой доски всего того, что они сделали с моей семьей. Они пробовали с моей мамой, когда она нашлась, но они увидели, что лучше не связываться. Может быть ностальгия, может быть плохо устроенные люди здесь, конечно, если родственники какие-то, особенно близкие родственники, у некоторых бывали дети или матери. Я думаю, такое больше.
Михаил Соколов: Галина Михайловна, на ваш взгляд, какова роль Радио Свобода в том, что коммунизма теперь нет?
Галина Рудник: Мы надеемся, что мы как-то лепту внесли в это дело. Обидно, у двух или трех поколений украли действительно столько времени. Теперь покупай что хочешь, езжай куда хочешь. Обидно за тех людей, которые прожили такую убогую жизнь при этом режиме.