Иван Толстой: Какие пьесы пережили знаменитого драматурга? На чем держится репутация Шоу-афориста? Почему миф о советском счастье победил британского насмешника? На эти темы в нашей программе сегодня будут рассуждать английские и российские знатоки Бернарда Шоу, его переводчики и… да вот, он и сам:
Голос Бернарда Шоу : Let me introduce myself, Bernard Shaw.
Иван Толстой: Мы еще услышим голос драматурга по ходу программы, а сейчас обратимся к московскому театроведу Юрию Фридштейну с вопросом, что весит Бернард Шоу на весах истории литературы?
Юрий Фридштейн: Вы знаете, я, наверное, тот самый человек, который может ответить на этот вопрос с долей уверенности. Не потому что я очень умный, а потому что ровно полтора года назад вышла книжка в «Золотом Фонде Мировой Классики» – том Бернарда Шоу, в котором 1774 страницы. Я ее составлял, и все это перечитывал. Поэтому у меня о нем воспоминания не из жанра того, что читалось в университете, а достаточно свежие. Предисловие, которое я писал, начинается ровно с такого же вопроса. Берясь за эту статью, мне хотелось перечитать Шоу сегодня, а, перечитав – понять, как же он звучит сегодня, сколь он интересен; сколь он живой, и сколь он неживой – а всего лишь музейно почитаемый классик. К счастью (и с некоторым удивлением для себя), я понял, что он живой классик. Может быть, это странно, но я думаю, что классики вообще живые, а мифы создаются именно о живых писателях. Я могу не называть имен, но, так или иначе, сегодняшняя репутация, которая создается полчаса тому назад, и есть мифологическая, в некоторой степени. С классикой в этом смысле и проще и сложнее. Сложнее – потому что к ним всегда надо найти ключ. Они - люди капризные. Они «в своем праве». Они из тех персонажей, про которых известная реплика Раневской: «За столько лет произвел впечатление на столько людей, что уже имеет право выбирать, на кого производить, а на кого нет». К ним нужен подход; особенно к театральным классикам – к ним нужен театральный подход.
Я начну более подробно отвечать на ваш вопрос даже не с драматургии, как это ни странно, а с его театральной критики. Он свою изначальную славу – по крайней мере, в Англии – приобрел именно как театральный критик. Тут дело может быть не только в славе, но и в том, что это был замечательный опыт для театрального человека – понять, что такое театр. То есть, начинать не с себя, а с другого. И вот, он в течение трех или четырех лет был театральным рецензентом газеты Saturday Review , где он каждый день писал рецензию. На русском существует несколько сборников его нехудожественной прозы. Составляя свою антологию – в которою вошло далеко не все, что переведено, а переведено далеко не все, что он написал, – у меня было ощущение, что я читаю рецензии про сегодняшнюю московскую театральную ситуацию. И дело в том, что хотя мы можем не знать некоторые имена, о которых он пишет (в любом случае, даже если и знаем, то не видели, поскольку все это писалось в конце XIX века), но его подход к театру, его мысли о театре, и, самое главное, постулат, которым он руководствуется, даже если он его не обозначает, и который очень прост: быть предельно живым. Шоу очень чутко ощущал живое. У него даже есть такая фраза: «Критику можно простить любую ошибку, кроме одной: он обязан распознать появление в литературе выдающегося человека». И вот Шоу распознал такого человека в Ибсене. Ибсен был, естественно, намного старше, и Шоу за него боролся и бился, страдал, когда что-то ставили не так – и, причем, значительно больше, чем когда-то же самое происходило с его собственными пьесами. В этом заключалось одно из его замечательных свойств. Он, при всей его мифологически реальной колючести, рассерженности, умения быть хлестким, и все что хотите, был достаточно щедрым человеком, и к чужому таланту относился благородно. Так он, скажем, относился к таланту Уайльда. Это благородство распространялось не только на рецензии и отзывы, но и на судьбу. Например, когда был процесс, Шоу был одним из немногих – если не единственный, – кто попытался замолвить слово.
Иван Толстой: Наш лондонский корреспондент Елена Воронцова подготовила рассказ об основных жизненных этапах Шоу.
Елена Воронцова: Наверное, из всех людей хоть немного знакомых с европейской культурой ХХ века, не найдется никого, кто не слышал бы ни одного афоризма Бернарда Шоу. Однако, думая о деятельности Бернарда Шоу на английской земле, почему-то в первую очередь приходят в голову его попытки реформирования английского языка. Один из наиболее известных афоризмов Шоу: «Англия и Америка – две страны, разделенные общим языком». Писатель был озабочен противоречивыми правилами правописания и работал над созданием фонетического алфавита из 48-ми знаков, на котором английские слова писались бы так, как слышатся. Не случайно в самой известной из его пьес «Пигмалион» именно правильная английская речь делает из уличной торговки леди высшего общества. Шоу не раз спрашивали, куда пропал его ирландский акцент. И действительно, его английское произношение до сих пор является эталоном, и немногие из сохранившихся записей используются и на простых курсах, и на факультете лингвистики. Мне удалось найти архивные записи голоса великого драматурга:
Голос Бернарда Шоу : «Let me introduce myself. My name is Bernard Shaw.»
Елена Воронцова: Именно так произносится эта древняя ирландская фамилия.
Джордж Бернард Шоу родился 26 июля 1856 года в Дублине. Его отец потерял состояние в неудачных вложениях и пристрастился к бутылке. Мать Шоу была профессиональной певицей. Она уехала в Лондон, когда ему еще не было 16-ти. Шоу заканчивал школу и работал клерком в фирме, продававшей земельные участки, и позднее – кассиром. Как он ненавидел эту работу, можно увидеть из множества его произведений. Бернард Шоу не испытывал большого уважения и к тогдашней системе образования. Вот еще одна архивная запись голоса самого писателя, сделанная уже в 30-е годы прошлого столетия, когда Шоу было уже за 80. Он дает напутствия молодому поколению:
Диктор: Чтобы как следует погрязнуть в хорошо оплачиваемой профессии, нужно сдать экзамены. И тут вы должны очень ясно понимать - иначе вы провалитесь - вам нельзя позволять себе по настоящему заинтересовываться предметом. Вас ошеломят его величие и невозможность любого смертного овладеть им целиком. Прохождение экзаменов сегодня ничем не отличается от эпохи Коперника. Если вам 20 и вас экзаменует 50-тилетний человек, вам нужно выяснить, что говорили о предмете 30 лет назад и начать с этого, а не с того, чем располагает наука сегодня. После сдачи экзаменов вы начнете серьезную жизнь. Вы поймете, что вам не объяснили, как лучше всего есть, пить, одеваться, спать и дышать. Все ваши сведения о поддержании формы заключаются в наборе упражнений, которые укоротят вашу жизнь лет на 20. Вы примете меня за образованного человека, потому что свыше 60-ти лет я зарабатывал на жизнь тем, что способен делать только образованный или даже высокообразованный человек. Однако этому умению никогда не учили в моей школе. Таким образом, школа для меня была приговором к каторжной неволе. Видите ли, я от рождения наделен тем, что называют "художественным темпераментом", я мог читать труды всех английских поэтов, писателей, ученых и историков. Но я не мог читать учебников! Потому что они написаны людьми, не имеющими представления о том, как нужно писать. Для меня, человек, который ничего не знает о великих музыкантах от П a лестрины до Эдварда Элгара и ничего о великих художниках, от Джотто до Эдварда Берн-Джонса - дикарь и невежа, даже если он увешан с ног до головы золотыми медалями за успехи в учебе. Что же до математики: быть запертым в уродливом помещении и решать задачки по алгебре, при том, что никто никогда не объяснил мне назначение математики, ни отношение ее к науке - всего этого было достаточно, чтобы заставить меня ненавидеть этот предмет до конца жизни. Так что не следует ожидать многого от ваших успехов в школе. Вы можете выиграть грант в университете как лучший ученик, и потом обнаружить, что ни один бизнес-трест ни на каких условиях не примет вас на работу.
Елена Воронцова: В возрасте 20-ти лет Шоу уезжает в Лондон. Он живет в доме матери и зависит от её заработков от уроков пения одного фунта в неделю, посылаемом отцом. Он проводит дни в читальном зале Британского музея и вечера на лекциях и разного рода дебатах в среде образованных людей среднего класса. Уже тогда он начал оттачивать свое красноречие. Стоя на коробке из-под мыла в уголке ораторов в Гайд-парке, он учился не тушеваться перед публикой. И там же, по мнению нынешних «шоуведов», и образовался его энергичный и агрессивный риторический стиль, ухватывающий всё внимание слушателей.
Шоу начал журналистскую карьеру с книжных, театральных и музыкальных ревю, в которых он упорно разоблачал условности и лицемерие, присущие, по его мнению, этим искусствам.
Написанные им романы и ранние пьесы, сборник которых он назвал позднее «Пьесы приятные и неприятные», не встречают успеха. В 1881-м году Шоу становится вегетарианцем, противником вивисекции и охоты – и множество его афоризмов на эту тему до сих пор используются в вегетарианских обществах разных стран. Когда Шоу докучали с вопросами о самочувствии, он отвечал: «У меня все прекрасно, только надоедают врачи, утверждающие, что без мяса я умру». Пока, наконец, на тот же вопрос на девятом десятке жизни он смог ответить: «Чувствую себя превосходно, и врачи мне больше не докучают – их самих нет в живых».
В 1884-м году Шоу, уже убежденный социалист, вступает в Фабианское общество. Эта организация выросла из «Содружества новой жизни», члены которого стремились преобразовать общество личным примером чистой и умеренной жизни, не вмешиваясь в политику. Фабианское общество сразу после учреждения привлекло множество замечательных людей того времени – например, к нему примкнул друг Шоу писатель Герберт Уэллс и позднее британский философ Бертран Рассел. Члены общества критиковали свободный рынок и ратовали за национализацию земельных ресурсов, их последователи были во многих британских колониях. Фабианцы стремились исправить пороки общества не революционным путем, но системой последовательных реформ и прогрессивных законодательств, в сопровождении массового образования. Собственно, из Фабианского общества и выросла настоящая партия лейбористов, глава которой сегодня заминает пост премьер-министра Великобритании.
Иван Толстой: А теперь послушаем, как сам Шоу рассказывает о себе в автобиографии, переведенной на русский язык Александром Ливергантом.
Диктор: Все автобиографии лгут – причем, не случайно, а преднамеренно. Ведь надо быть отпетым негодяем, чтобы при жизни обнародовать всю правду, и не только о себе самом, но и о своей семье, друзьях, коллегах и наоборот: только ангел во плоти сохранит истину для потомков, тщательно утаивая ее до тех пор, пока не останется никого, кто мог бы ее опровергнуть. Меня часто спрашивают, почему я не пишу автобиографию. На это я отвечаю, что моя автобиография не представляет ни малейшего интереса. Я никогда никого не убивал. Со мной никогда не происходило ничего из ряда вон выходящего. Стоило гадалке одного взгляда на мою ладонь, как она тут же пересказала мне всю мою жизнь во всех подробностях. По всей видимости, ей было известно такое, о чем я никогда никому ничего не рассказывал. Спустя несколько дней, в беседе с приятелем, Уильямом Арчером, я обмолвился, что увлекся хиромантией. Он тут же протянул мне свою руку и потребовал, чтобы я пересказал ему какой-нибудь эпизод из своей жизни, который произошел до нашего знакомства. И тогда я повторил ему слово в слово все то, что гадалка говорила мне. Удивился он не менее, чем в свое время я. Ведь нам всегда казалось, что жизненный путь каждого неповторим, тогда как в действительности, 99% нашей биографии совпадали – а об одном проценте гадалка как раз и умолчала. С тем же успехом, две обезьяны могли бы возомнить, что у них совершенно разные скелеты. Поскольку анатомы утверждают, что в природе не существует двух совершенно одинаковых скелетов, обезьяны теоретически правы, но если их скелеты и отличаются, то только одной-двумя костями. Остальные же не представляют никакого интереса. Если обезьяна не хочет прослыть занудой, то лучше ей обо всем скелете помалчивать. Вот почему так нелегко писать биографию. В самом деле, как вычленить всего один процент, отличающий меня от всего рода человеческого. Кому, скажите на милость, нужен подробный рассказ о том, как знаменитый Смит родился в доме номер 6 на Хай стрит, и с каждым годом, пока не достиг 20-тилетнего возраста, становился все выше и выше ростом, если совершенно неизвестный Браун, Джонс или Робинсон, появившиеся на свет в доме номер 7, 8, или 9 по той же улице, росли, питались, упражнялись, одевались, раздевались и переезжали с места на место точно так же, как и он. Вот если бы жизнь Смита была бы полна приключений, каких-нибудь невероятных событий, тогда бы он имел право на автобиографию. У меня же никаких приключений не было. Со мной никогда не происходило ничего невероятного. Если кто и нарушал однообразное течение моей жизни, то это – я сам, точнее, мои книги и пьесы. Прочтите их, поставьте на сцене, и вы узнаете мою биографию. Все остальное же – бесконечная череда завтраков, обедов, ужинов, снов, пробуждений, умываний – словом, самых заурядных вещей. О личной жизни Мольера Вольтер исчерпывающе рассказывает всего на двух страницах. Читать об этом объемистые тома было бы невыносимо скучно.
Иван Толстой: Не меньше своих драматургических произведений Бернард Шоу прославился шутками, запоминающимися мо и бесконечными афоризмами. С некоторыми из них нас познакомить их переводчик Александр Ливергант.
Александр Ливергант: Начать с того, что Бернард Шоу никогда никаких афоризмов не писал. Все книги, которые содержат множество его мудрых мыслей, изречений и бон мо, - это надерганные афоризмы из его пьес, речей, писем, романов, потому что этот человек не мог не выражаться афористически. И надо сказать, что в этом смысле он превзошел многих замечательных афористов – и своего времени, и вообще истории литературы. Шоу как афорист пользуется излюбленным приемом. Он изящно меняет плюс на минус, и вместо банального, никому не нужного изречения появляется острая и живая мысль. Например, его афоризм: «Американцы будут обожать меня до тех пор, пока я не скажу о них что-нибудь хорошее». Естественно, что достаточно было бы убрать отрицательную частицу «не», и получилась бы совершенно незначащая фраза из школьного диктанта. Между прочим, этот афоризм, с которого я начал, роднит Шоу с его соотечественникам и старшим современником – тоже у нас необычайно популярным писателем – Оскаром Уайльдом, который с той же афористической яркостью и неожиданностью заметил, что «У нас с Американцами все общее, кроме языка». И опять, тот же самый афористический прием. Поскольку английский язык у англичан и американцев общий, Уайльд перевернул общее место, и получилась очень остроумная фраза, глубокий смысл которой с аудиторией Радио Свобода не стоит и обсуждать. Бернард Шоу – замечательный футуролог как афорист, потому что он попадает своими афоризмами начала ХХ века с легкостью в XXI век. Например, «Нобелевская премия, - пишет Шоу, - это спасательный круг, который бросают пловцу, когда тот уже благополучно достиг берега». Я вспомнил про этот афоризм в связи с последним Нобелевским лауреатом, кстати говоря, далеко не последним по уровню за последние годы, а именно Гарольдом Пинтером – блестящим английским драматургом, который был драматургом действительно блестящим лет 35-40 назад. И вот как раз, награждение его Нобелевской премией оправдывает точность попадания афористики Шоу. Или: «Демократия – это гарантия, что нами руководят не лучше, чем мы того заслуживаем». Или (для журналистов, этот афоризм будет особенно примечательным): «Газета – это печатный орган, не видящий разницы между падением с велосипеда и крушением цивилизации».
«В результате демократических выборов, - говорит Шоу, - из большого числа несведущих получается малое число подкупленных». Но на сегодняшний день емкое, неожиданное, остроумное высказывание Шоу стало, пожалуй, уже трюизмом.
Среди афоризмов Шоу есть немало и тех, которые бродят по английской литературе и являются не столько созданием Шоу, а – как сказали бы в Советском Союзе – английского народа, потому что есть такие ходячие афоризмы, которые сейчас непонятно, кому приписать. Скажем, блестящему просветителю Сэмюэлю Джонсону приписывается афоризм «Патриотизм – последнее прибежище негодяя». Но я не раз слышал, что это высказывание приписывается другим авторам. Таков, например, афоризм Шоу «Больше всего, люди интересуются тем, что их совершенно не касается». Естественно, что такую фразу мог отпустить кто угодно. Очень часто Шоу в этом смысле путается с Уинстоном Черчиллем. Например, «Репутация врача зависит от числа выдающихся личностей, которых он отправил на тот свет». И надо сказать, что это высказывание могло бы быть приписано не только Черчиллю и Шоу, но, конечно, и Джонсону, и вообще просветителям XVIII века. С другой стороны, понятно, что так бы не выразился Оскар Уайльд.
Или, скажем, вовсе знаменитый афоризм, который уже вошел в английские учебники, и, можно сказать, уже Шоу не принадлежит: «Если вы не можете избавиться от скелета в шкафу, заставьте его станцевать». Я помню, что когда я учил английский язык, я в учебниках сталкивался с этой фразой: «Дайте человеку шанс, и он сделает все, чтобы себя погубить». Это тоже фраза, которая могла бы принадлежать кому угодно. А вот совершенно уайльдовский афоризм Шоу: «Идеальный старик – ребенок. Идеальный ребенок – человек лет сорока. Идеальная женщина – мужчина. О последнем, впрочем, женщины стараются не распространяться».
Надо сказать, что при переводе афоризмов на русский язык, как вообще при переводе с английского языка, как правило, получается, увы, длиннее. Английский язык известен тем, что он не только богаче, но и короче многих. В свое время, в «Прогрессе» была схема, где высчитывалось, что русский язык получается на несколько страниц на роман длиннее. Давайте, я сейчас прочту афоризм по-английски, который по-русски выглядит гораздо короче и емче. Это – исключение из правила. “If you eliminate smoking and gambling, you will be amazed to find that almost all an Englishman’s pleasures can be – and mostly are – shared by his dog.” А по-русски: «За вычетом курения и азартных игр, развлечения англичанина ничем не отличаются от развлечений его собаки».
А закончить я хочу тоже замечательным афоризмом, который посвящен самому Шоу. У него есть ряд афоризмов, посвященных политике, и миру, и диетологии (известно, что он не любил есть мясо). Вот, что он сказал сам о себе (ему было свойство кокетство и вообще любование собой): «Мало кто думает больше двух-трех раз в год. Я потому и прославился на весь мир, что привык думать не меньше одного-двух раз в неделю».
Иван Толстой: С биографией писателя нас продолжает знакомить Елена Воронцова.
Елена Воронцова: Романы Шоу не встречали признания, пьеса «Профессия миссис Уоррен» была запрещена цензурой, другая пьеса, «Поживем-увидим», была снята после нескольких репетиций, некоторые ставились лишь по одному разу в небольших сообществах. Шоу сам говорил, что не тратит силы на закручивание сюжета, его сильная сторона – это диалоги. Успех пришел только в 1897, когда в Америке режиссер Роберт Мансфилд поставил «Ученика дьявола».. В Британии лишь в 1904-м году Генри Грэнвилль-Баркер, молодой актер, режиссер драматург, становится управляющим Ройял Корт театра в лондонском Челси и намеревается сделать там экспериментальный театр с прогрессивным и социально значимым репертуаром. Баркер видел представление по «Кандиде» Бернарда Шоу. В дальнейшие три года десять его пьес ставятся в этом театре с именем Баркера на афишах, но в реальности - самим Шоу в роли постановщика. И в дальнейшее десятилетие все работы Шоу, кроме одной – «Пигмалиона», ставятся или самим Баркером или его друзьями. История уличной цветочницы, преобразившейся в даму из высшего общества, была верной дорогой к успеху. Автор писал эту пьесу для сорокадевятилетней актрисы Патрик Кэмпбелл, с которой он состоял в интенсивной переписке. Шоу, переселившийся к тому времени вместе с женой, ирландской фабианкой Шарлоттой Пэйн-Тауншенд, в дом в Хертфортшире, становится богат.
В двадцатые годы пьесы Шоу ставятся по всей Англии, а также в Ирландии и Америке. Его влияние на современный театр сложно переоценить, несмотря на то, что для Шоу драматургия была способом продвижения политических взглядов.
Иван Уайз: Сегодня в Британии пьесы Шоу ставят не часто, и причина в том, что их стали считать старомодными. Поскольку, как мы все знаем, большое количество времени на сцене герои пьес Шоу обсуждают различные идеи. Озвучивают взгляды автора на социальное неравенство, на положение женщин в обществе, и так далее. В одном из произведений герой в какой-то момент говорит: «Действие практически закончено, но мы еще часок поспорим». Многие пьесы подвергались критике за излишнюю интеллектуальность и недостаток зрелищности. В них редко будут интересные перемены декораций, любопытные повороты и тому подобное. Но Бернард Шоу первым вывел на театральную сцену класс людей, которым раньше не было места в английской драме. Например, в его первой поставленной пьесе речь идет о бедноте, которая снимает каморки у владельца полуразваленного дома, или в пьесе «Профессия Миссис Уоррен» - об отношении общества к проституткам. Всё это отражало взгляды Шоу на социальную несправедливость, и благодаря его таланту эти «сознательные» пьесы оказали большое влияние на наш театр. После Шоу стали появляться пьесы о бедных людях, о рабочем классе. В начале века никто не писал о таких людях, действующими лицами были аристократы, богатые люди или герои. Шоу делал героями своих произведений людей с периферии общественной жизни, он писал об ирландцах под гнетом британского правительства, о прислуге, об уличных торговцах, о людях без профессии – о тех, кому раньше не было места на сцене. Так что его главное влияние на Британскую драму в том, что в наших драмах стали появляться люди, ранее маргинализованные обществом.
Елена Воронцова: Во время Первой мировой войны Шоу продолжает заниматься политикой. В 1914-м он публикует большой очерк «О войне с точки зрения здравого смысла», где едко критикует и Англию, и Германию, призывает к переговорам, и высмеивает национализм и патриотизм. И платит за это не только исключением из Клуба драматургов и ливнем оскорблений, но и угрозами суда за предательство «приютившей его страны». Позднее он выступает в поддержку Ирландского восстания. В 1925-м за пьесу «Святая Иоанна», написанную вскоре после канонизации католической церковью Жанны д’Арк, Шоу получает Нобелевскую премию «за творчество, отмеченное идеализмом и гуманизмом, за искрометную сатиру, которая часто сочетается с исключительной поэтической красотой».
Иван Толстой: Драматургическое наследие Шоу. Московский театровед Юрий Фридштейн.
Юрий Фридштейн: Пьесы тоже, на мой взгляд, живые. Наверное, не все, поскольку он написал очень много. Полное собрание его пьес на русском языке составляет шесть довольно увесистых томов. У него была замечательная специфика, которая была мало кому присуща: он писал колоссальные предисловия к своим пьесам, и в этих предисловиях он хотел что-то объяснить. Предисловия эти иногда восхитительны, иногда довольно скучные, иногда необязательные. Но с другой стороны, суждение «необязательные» - суждение сегодняшнего дня. Как всякий выдающийся человек, он писал вперед. Поэтому мы сегодня и понимаем то, что он хотел сказать, лучше чем те, кто были рядом в то время. Так или иначе, когда он переходил к пьесам как таковым – поскольку, повторяю, он знал театр хорошо изнутри – то чувство театра спасало даже те пьесы, где была некая идейность, от скуки, от назидательности, от несценичности, и т. д. Потом, Шоу, поскольку он не только писал, но и сам ставил пьесы, прекрасно понимал, что в отличии от писателей прозаических, писатель драматургический работает не сам по себе, а в коллективе. И в итоге от коллектива зависит, что получится – то есть, от артистов. А поскольку Шоу бы великим говоруном, мастером забалтывать и обольщать, он понимал, что театр зависит от актеров, а в еще большей степени от актрис. И, судя по всему, он умел фантастически обольщать актрис. Мы даже не говорим о его знаменитых, восхитительных, эпистолярных романах – а может быть, и не только – с Патрик Кэмпбелл, Эллен Тери. Там было огромное количество актрис, начиная с его первой, которая имела успех, пьесы «Кандида», где была Дженнет Эчерч. Потом была «Святая Анна», где была Сибил Торндайк. То есть, он всегда понимал, что на сцену пойдет не он, а артистка, которая должна стать его соратницей, союзницей по всем пунктам. Это, судя по всему, он умел достигать замечательно. Ведь эти эпистолярные романы – тоже не случайная вещь, поскольку, например, обе названные мною дамы, они, помимо того, что были очень талантливы, были еще и необычайно умны. Насколько я понимаю, он с дурами вряд ли имел бы дело. Его пьесы были рассчитаны на умных соратников. Он находил соратников и в режиссерском круге, и в критическом. Он прекрасно знал, что один на театре человек ничего не может.
Иван Толстой: Одним из главных мифов, соткавшихся вокруг фигуры пожилого драматурга, остается миф о его ослеплении во время поездки 1931 года в Советский Союз. Британец ничего не понял. Британец все понял, но сыграл в дурачка. Разные есть представления. Попробуем разобраться.
Почему Шоу дал себя облапошить во время поездки в Советский Союз?
Юрий Фридштейн: Черт его знает! Облапошить себя дало много народу – и не самых глупых. Там был и Фейхтвангер, и Лорд Астор, и Ромэн Роллан. Это чудовище как-то умело облапошивать. А знаменитый эпизод со статуэткой Будды у Солженицына? Откуда мы знаем ответ на этот вопрос? Шоу не понял ничего. Надо еще учитывать левые завихрения западной интеллигенции, которая нам сослужила не славную службу. Все же очень любили коммунизм. Потом Шоу имел Фабианское прошлое (которое, конечно, не коммунизм, а социализм).
Иван Толстой: Послушаем рассказ самого писателя – из его автобиографии.
Диктор: В течение десяти дней мне обеспечили превосходные условия для жизни и путешествия, и я ни разу не столкнулся с чудовищной бедностью, царящей в нищих кварталах капиталистических городов, хотя советское правительство открыто признает свои ошибки.
Мне советовали ехать в Россию в сентябре или в октябре, но я не послушался и поехал в июле. Это – самое жаркое время. Театры и оперы – закрыты. Когда собираешься в Россию, друзья советуют не ехать. «Это опрометчиво, – говорят они, - вы умрете с голода. вас съедят вши. Вас заберут в ЧК и расстреляют – или, как выражаются сами русские, «ликвидируют». Всех женщин в вашей группе национализируют. Вы увидите не то, что захотите, а то, что вам подсунут. У них это называется «потемкинские деревни». Но, несмотря на все уговоры, вы все-таки едете, чтобы потом сказать: «Поехал туда, куда, кроме меня, никто поехать не осмелился».
… Поскольку в нашем распоряжении было еще много времени, мы прошлись по соседней деревне. Русская деревня так ужасна, что можно понять, почему коммунисты сжигают ее, как только уговаривают людей вступить в колхоз, и жить по-человечески. Англичане, привыкшие к красоте и уюту сельской жизни сделали бы это гораздо раньше. Представьте себе собачью конуру из грубого, некрашеного дерева. В такой конуре и ютится русский крестьянин. Внутри громоздкий, открытый стенной шкаф, откуда исходит спертый запах, и печь, на которой спят, когда холодно. Много мебели в избе не держат, чтобы оставалось место для домашнего скота, с помощью которого крестьянин обрабатывает свой клочок земли. Если вы хорошо одеты, то хозяин будет вам низко кланяться, многократно и истово. Если же вы снизойдете до разговора с ним, он схватит вашу руку, запустит ее за окладистую бороду и начнет осыпать поцелуями, говоря при этом всякие ласковые слова. Очень может быть, этот крестьянин покажется вам более приятным, чем чисто выбритый колхозный механизатор, но совершенно очевидно, что советская власть действует в интересах цивилизации, когда сжигает его избу и «ликвидирует» его самого.
Эти конурки разбросаны на больших расстояниях друг от друга, по обеим сторонам широкой, грязной дороги. Здесь нет ни больших домов, ни магазинов, а конурки отличаются лишь номерами и табличками на некоторых из них, где аляповато изображены ведро и топор, которые означают, что хозяин дома, вооружившись этими предметами, может потушить любой пожар в округе.
… За все десять дней в мою честь не разу не играл оркестр, не подымали флагов и даже не выкрикивали приветствий на улице. Хотя, надо признать, носились со мной, как с Карлом Марксом, а один раз, когда мне исполнилось 75 лет, устроили грандиозный прием, что-то среднее между митингом, банкетом и концертом в дворянском собрании, которое вмещает 4000 человек и которое было в тот день переполнено. Речи были короткими. Певица вышла в вечернем платье, что выглядело невероятным анахронизмом. Зато один из выступавших даже не потрудился надеть пиджак, и это совершенно не бросалось в глаза. Очень живописен был председатель в тяжелой, черной кожаной куртке и в кепке. Выступал Луначарский. Он и Литвинов часто сопровождали меня, потому что, как вскоре выяснилось, им впервые представилась возможность увидеть собственными глазами успехи советской власти. Мне был оказан на редкость сердечный прием. При этом, обращались со мной просто, без церемоний и демагогии, что было особенно приятным. Больше всего запомнилась встреча со Сталиным. Часовой в Кремле, спросивший, кто мы такие, был единственным солдатом, которого я видел в России. Сталин сыграл свою роль безупречно, принял нас, как старых друзей, и дал нам выговорится. Нас было четверо: Лорд Астор с супругой, Фил Кер, Лорд Лотиан, и я. Сопровождали нас Литвинов и еще несколько русских. По дороге мы миновали ряд кабинетов. В каждом из них за письменным столом сидел чиновник, и у каждого, наверняка, заряженный револьвер в ящике стола, решили мы.
Беседа началась с яростных нападок Леди Астор, сообщившей Сталину, что большевики не умеют воспитывать детей. Сталин сперва несколько опешил, но затем сказал с презрительным жестом: «У вас в Англии детей бьют». Но Леди Астор не унималась. Она посоветовала Сталину не валять дурака (смысл ее слов был именно таким) и послать в Лондон, к Маргарет Макмиллан какую-нибудь толковую женщину. «Пусть учится, как обращаться с пятилетними детьми, одевать их, воспитывать». Сталин тут же записал адрес детской школы в Дэпфорде. Мы решили, что он сделал это из вежливости, однако не успели мы вернуться на родину, как в Лондон приехала толковая женщина, а с ней еще полдюжины таких же. Все они горели желанием перенять ценный опыт, и Леди Астор ничего не оставалось, как отправить их в Депфордский детский лагерь, на который она пожертвовала немалые средства.
Что же касается Лорда Астора, то он пытался внушить Сталину, что многие англичане питают к Советской власти самые теплые чувства, и в будущем взаимопонимание между нашими народами будет, не смотря ни на что, крепнуть. Он так увлекся, что я вынужден был вмешаться и предупредить Сталина, что Ллойд Джордж - непримиримый враг большевизма и отнюдь не одинок. Я спросил Сталина, слышал ли он когда-нибудь про Оливера Кромвеля и его завет, оставшийся в припеве к хорошо известной в Ирландии песне:
«Верьте в Господа, ребята,
Но порох храните сухим».
Сталин ответил, что порох он непременно будет хранить сухим, а про Господа промолчал.
Тогда я спросил, собирается ли он пригласить в Москву мистера Черчилля. Когда он ответил, что будет счастлив увидеть мистера Черчилля в Москве, мне показалось, что в его добродушном голосе появились ядовитые нотки. Я очень позабавил Сталина, признавшись ему, что воспринимаю большевизм как религию. Россия – религиозная страна. Они решили, что мы шутим, когда мы говорим, что Третий Интернационал – это церковь, однако мы и не думали шутить. По своему религиозному воздействию, Третий Интернационал, на мой взгляд, очень похож на фабианский социализм. Когда, уже за полночь, мы выходили из Кремля, нам показалось, что аудиенция длилась не больше получаса. На самом же деле, мы пробыли у Сталина 2 часа 35 минут. Как только революция побеждает, начинается истребление революционеров. Странное в этой связи впечатление производит Музей революции в Москве. Созданный для увековечения памяти героев и мучеников, пострадавших или погибших в борьбе социализма с капиталистическим империализмом, продолжавшейся семьдесят лет. Со многими из них я был лично знаком. В сюртуках, с длинными бородами, они выглядели ужасно солидно, а по сравнению с русскими комиссарами – как-то беспомощно. Они выступали с речами, писали воззвания, попадали в тюрьмы, их избивала буржуазная полиция. А женщины – существа более практичные – даже убили нескольких тиранов, которые слишком много себе позволяли. Такой женщиной была, например, Спиридонова. Я забыл имя отпетого мерзавца, которого она застрелила, когда стало совершенно ясно, что его смерть столь же необходима, как смерть кобры, заползшей в детскую, и что больше никто не берется за это дело. Потом ее мучили, избивали до потери сознания. Вероятно, решили, что смерть была бы для нее слишком мягким наказанием. А какая была женщина! Изящная, стройная, благородная. Одевалась всегда строго, как будто приглашена на обед к английскому приходскому священнику. Что же должна была она, героиня революции, дожившая до ее победы, подумать о безжалостном притеснении революционеров.
Мы знаем, как к этому относился Кропоткин. Мягкий, благородный, похожий на Христа Кропоткин. Ему самому бы сравнение с Христом не понравилось.
Я знаю, как к этому относилась дочь Толстого. Она сама мне рассказывала, во что превратилась богатая земля, в результате советской экспроприации и преследования кулаков; в какой упадок пришли ее родные места, где она родилась и выросла, где трудолюбивый крестьянин собирал богатый, по меркам царского времени, урожай. Ей трудно было это простить большевикам, и она была совершенно права, ибо истребление кулаков, как и преждевременная конфискация частных магазинов, было грубой антифабианской ошибкой.
Я побывал у Крупской, вдовы Ленина, самой замечательной вдовы на свете; женщины, которую обожали дети и почитали ученые. Говорили, что она так резко раскритиковала советские порядки, что Сталин пригрозил, что если это повторится, назначить Ленину другую вдову.
И с точки зрения Горького, человека, ненавидящего жестокость и несправедливость, подметившего человеческие черты даже в нелюдях, революция тоже не принесла обещанного счастья, хотя он прощал ей это и прощал грехи похуже.
Притеснения интеллигенции, представителем которой выдавали уменьшенный паек и разрешали получать только среднее образование, вызвали у меня серьезные опасения. Чем, собственно говоря, писатели, художники и ученые, вообще, люди умственного труда, так провинились перед обществом, что всюду их презирают и ущемляют? Но когда писатели, встретившись со мною в Москве, не только не стали выпрашивать у меня кусок мыла или пару стоптанных туфель, но выглядели гораздо благополучней и жизнерадостней своих Лондонских коллег, я пришел в полное замешательство. «Разве писатели – не интеллигенция?», - воскликнул я. «Конечно, нет», - с обидой ответили они.
«Что ж, - сказал я, - мне это давно известно, но я не думал, что это известно русскому правительству. Помилуйте, раз вы не интеллигенты, кто же вы такие?».
«Мы – интеллектуальный пролетариат», - последовал ответ.
Иван Толстой: Наш лондонский корреспондент Елена Воронцова решила узнать мнение о реакции Шоу на поездку в СССР у сегодняшнего специалиста.
Елена Воронцова: После поездки в Россию Шоу не скупится на восторги по поводу хозяйственных методов и политики Сталина. Я спросила у председателя Британского общества Шоу, были ли позднее какие-то признаки изменения этого мнения?
Иван Уайз: Да, некоторые признаки этого есть. Отношение Бернарда Шоу к Сталину – одно из черных пятен на его имени. Шоу приезжал в Россию в 1931-м году в сопровождении леди Астор – первой в Британии женщины-парламентария, и на него произвело сильное впечатление устройство хозяйства в некоторых городах, и многие другие вещи. И причина этого его восторга была в том, что он смог увидеть только то, что советское правительство сочло нужным показать. В то же время по СССР путешествовал другой британец, Малколм Маггеридж, и он описал и голод на Украине, и прочее. Тогда в Англии было много писателей с левыми взглядами, восхваляющих советский эксперимент, но узнавали о тех чудовищных несправедливостях, которые происходили в СССР в тридцатые годы. В последние годы жизни Бернард Шоу тоже в какой-то степени понимал, что заблуждался, и постепенно менял своё мнение. Но, тем не менее, его изначальное отношение к Сталину и то, как нескоро он понял свою ошибку, остаются самым крупным его заблуждением, но в конце концов он понял, что был не прав.
Иван Толстой: Почему иностранцы так легко принимали за чистую монету то, что им показывали в Советском Союзе? Этот вопрос задавал петербуржцам наш корреспондент Александр Дядин.
Прохожий: Верили, потому что определенный фасад был. Если информации не было, то по этому фасаду можно было составить ложное впечатление.
Прохожая: Я – человек советский по воспитанию, по образу жизни, и я думаю, что если я жила в советское время нормально, то они, наверное, видели, как живут люди. Люди ходили, улыбались, были радостными, друг другу помогали. Им же не показывали лагеря и тюрьмы. А на саммите сейчас? Это же не Россию показали! Провести их по магазинам, посмотреть, что там творится – вот это Россия.
Прохожий: Все ему там улыбаются, возят по красивым местам, ему все говорят, какой он великий. Когда выходит его книжка, где он пишет, как все замечательно в Советском Союзе, ему платят очень хороший гонорар, а она выходит каким-то небывалым тиражом. Вот он всем и доволен. Порядочные люди так не поступали. Герберт Уэллс приехал, как его ни обхаживали, а он написал «Россию во мгле». А, например, Леон Фейхтвангер, приехавший в Москву в 37-м году, я это могу отнести только на счет тяжелого материального положения писателя.
Прохожая: Я думаю, что люди видели первые впечатления и общие настроение, хотя, если быть откровенной, я много жила и в капиталистическом строе на Западе, и я серьезно могу сказать, что у нас было действительно много хорошего. У нас была социальная защищенность, которой нет сейчас в принципе. Поэтому все было не так уж и плохо.
Прохожий: Тогда все верили. Даже дети. По-моему, по-другому нельзя было. Сейчас – одним нравится, другим нет. Я не знаю, где проходит объективная грань, где выявляется действительность. Я, все же, склоняюсь к мнению, что какая-то доля правды есть, и существуют те, кто положительно относятся к этому периоду, и те, кто относится негативно.
Прохожая: Они просто верили в то, что революция произошла, и они надеялись, что все то, что сказано, будет выполнено. Джон Рид приезжал, и другие. Они действительно верили, что народ станет свободным, и народ будет жить хорошо. Но, к сожалению, этого не произошло.
Прохожий: Они верили в ту идеологию, которую пытались декларировать большевики. Сама заложенная идея была неплохая, потому что на первом этапе революции – подавление всяческих бунтов, и т. д., и не было оснований в это не верить. Никто особо ничего не обхаживал, потому что была общая разруха, бедность, и надо было что-то строить. Они это все видели, и сама идея свободы, равенства, братства, когда рабочие приходят к власти, им была интересна.
Прохожая: Когда приходят гости, то показывают, наверное, лучшее. Поэтому часть из них, наверное, верила в то, что писала. А часть, безусловно, выполняла заказы.
Прохожий: Работа была у всех, и зарплата.
Прохожая: «Десять дней, которые потрясли мир» - ну, приехал, ну, потрясло его. А дальше что? Он в этом потрясении не остался. Остались-то мы. Кто-то поверил, кому-то все равно. В СССР многое было хорошо, многое – нет. Но лично я хотела бы жить в Советском Союзе.
Иван Толстой: Насколько у русского читателя адекватно представление о Шоу-драматурге? Другими словами, много ли у нас его переводили?
Юрий Фридштейн: Переведены все пьесы. Есть полное собрание пьес Шоу в шести томах, в издательстве «Искусство», начала 70-х годов. Далее изданы как минимум четыре сборника разного рода публицистики, где есть рецензии, есть «Шоу о театре», «Шоу о музыке», есть сборник новелл (он их тоже писал). Поэтому он по-русски достаточно понятен. В одном из этих томов, который я составил с Анной Георгиевной Образцовой, покойной, которая написала о нем очень много книг, затрагивающие много аспектов его творчества; она пригласила меня работать с нею; мы подготовили один том, в котором есть его письма – очень мало по сравнению со всем тем, что он сочинил, поскольку человек он был очень писучий. Но это даже не первый том писем. Был еще один до этого в «Литературных памятниках». Ну, и, наконец, вышел тот том, с которого я начал, где тоже есть пьесы, статьи о театре, заметки, литературные портреты, и новеллы.
Иван Толстой: Что вы больше всего любите у Шоу?
Юрий Фридштейн: Даже не «Пигмалиона» (хотя его очень люблю), а «Дом, где разбиваются сердца». У нее подзаголовок «Фантазия в русском стиле на английские темы». Он начал ее писать до Первой мировой войны, а кончил писать после, и в предисловии он очень много пишет о Чехове. Пьеса очень чеховская, причем, у меня такое впечатление, что Шоу в нем понял больше тогда, чем тогда понимал русский театр. И эта пьеса, где есть этот дом – очень похожий на дома у Чехова – только Шоу чувствовал, в отличие от тех, кто ставил тогда Чехова, что этот дом – миф; что в нем нет уюта, тепла, прибежища, спасения да и всего остального.
Иван Толстой: И в завершении рассказа – Шоу сегодня.
Елена Воронцова: В 71-м году в Лондоне на Юстон роуд открылся театр, носящий имя Бернарда Шоу. В Онтарио ежегодно проходит фестиваль Шоу, на котором сейчас бывают представлены до восьмисот представлений за год. Мюзикл «Моя прекрасная леди» с Одри Хепберн в главной роли, поставленный по «Пигмалиону» Шоу, стал бесспорным хитом. Национальная галерея Ирландии, Королевская Театральная академия и Британская Библиотека, где Шоу в молодые годы занимался самообразованием, по сей день пользуются его покровительством, поскольку большинство средств, получаемых от ройялтиз, он завещал этим учреждениям. В доме писателя в графстве Хертфортшир этим летом проходит фестиваль постановок пьес Шоу и открывается небольшой магазин старой книги. Вокруг 150-той годовщины со дня его рождения как в Ирландии, так и в Америке и в Англии проходят конференции, банкеты и театральные фестивали.