Теперь принято все больше стесняться своего воодушевления 15-летней давности. В лучшем случае, пренебрежительная отмашка. В худшем, решительное отмежевание. Мол, детская болезнь. Все пошли к Белому Дому – и я пошел. Однако, во-первых, пошли далеко не все. Во-вторых, болезнь не детская, да и вовсе не болезнь. Как раз тогда, в августе 91-го, страна в первый и единственный раз за много десятилетий показала себя способной на взрослый поступок.
Вот чего, надо полагать, на деле стесняются – того, что единственный раз.
А то, что "другие пошли – и я пошел", так иначе и не бывает. Рассказывают, когда Булат Окуджава узнал, что его песня с рефреном "Возьмемся за руки, друзья..." стала неким гимном КСП, он перестал эту песню исполнять. Поэт не хочет тиражироваться – он по определению продукт штучный, это понятно. Но так же понятно, что общественное движение, настроение, тенденция именно по определению – тираж. Нельзя быть социальным явлением в единственном числе.
Теперь принято говорить об опереточном характере попытки переворота. Отчасти, правда: водевиля хватало. Но три погибших молодых человека – никак не сценический эффект. Вероятно, если бы ГКЧП захватил власть не на сутки-двое, а на месяц-другой, и пришлось бы воевать по-настоящему, и мерить жертвы не единицами, а тысячами – сегодняшнее отношение было бы другим. Вот еще в чем кошмар: что такое в отечественной истории трое погибших, когда там все числа с нулями не счесть? А ведь три смерти – три полных гибели всерьез.
И вопрос журналистки Татьяны Малкиной – всерьез. Когда лидеры ГКЧП обратились к стране со своей программой, страна, уже вроде бы научившаяся говорить, онемела. А Малкина заговорила и спросила ГКЧП: «Понимаете ли вы, что то, что вы делаете, называется государственный переворот?» И как-то всем, в том числе и ГКЧП, сразу стало ясно: да, это государственный переворот. Это ж надо было набраться мужества, чтобы спросить. А всего вернее ничего не набираться, а просто уже обрести дар свободной речи и не захотеть от этого дара отказываться. Сама-то Малкина, человек со вкусом, устала отмахиваться от напоминаний, но страна не должна бы: ведь теперь никто похожих вопросов начальству в президиуме не задает.
Принято стесняться тогдашнего пафоса – но все революции патетичны. Эта еще меньше других: не успела породить фольклора, а искусство когда созрело до осмысления, уже застыдилось.
Не так красивы оказались вожди, какими выглядели на танке? Так это обоюдно: не только ведь каков поп – таков приход, но и наоборот. Взглянуть хоть сейчас окрест.
Очень быстро и охотно общество вернулось к выстраданной за десятилетия мысли: с этими по-хорошему и вообще по какому угодно ничего не выходит. Утешительная идея российской истории: каждая страна и каждый народ должны пройти свой исторический путь. Протестовать – самоубийственно, договариваться – безнадежно. Будем тихо ждать, честно руководствуясь лагерным правилом (которое характерно и фарсово преобразилось в припеве двух игривых девчушек): «не верь, не бойся, не проси». После августа 91-го такая социальная психология обернулась неготовностью к переменам, упавшим сверху – словно пришельцы занесли.
Того августа стесняются, как поживший циник – памяти о первой любви. Соловьи, знаете ли, закаты, слова глупые, противно вспоминать.
Вот чего, надо полагать, на деле стесняются – того, что единственный раз.
А то, что "другие пошли – и я пошел", так иначе и не бывает. Рассказывают, когда Булат Окуджава узнал, что его песня с рефреном "Возьмемся за руки, друзья..." стала неким гимном КСП, он перестал эту песню исполнять. Поэт не хочет тиражироваться – он по определению продукт штучный, это понятно. Но так же понятно, что общественное движение, настроение, тенденция именно по определению – тираж. Нельзя быть социальным явлением в единственном числе.
Теперь принято говорить об опереточном характере попытки переворота. Отчасти, правда: водевиля хватало. Но три погибших молодых человека – никак не сценический эффект. Вероятно, если бы ГКЧП захватил власть не на сутки-двое, а на месяц-другой, и пришлось бы воевать по-настоящему, и мерить жертвы не единицами, а тысячами – сегодняшнее отношение было бы другим. Вот еще в чем кошмар: что такое в отечественной истории трое погибших, когда там все числа с нулями не счесть? А ведь три смерти – три полных гибели всерьез.
И вопрос журналистки Татьяны Малкиной – всерьез. Когда лидеры ГКЧП обратились к стране со своей программой, страна, уже вроде бы научившаяся говорить, онемела. А Малкина заговорила и спросила ГКЧП: «Понимаете ли вы, что то, что вы делаете, называется государственный переворот?» И как-то всем, в том числе и ГКЧП, сразу стало ясно: да, это государственный переворот. Это ж надо было набраться мужества, чтобы спросить. А всего вернее ничего не набираться, а просто уже обрести дар свободной речи и не захотеть от этого дара отказываться. Сама-то Малкина, человек со вкусом, устала отмахиваться от напоминаний, но страна не должна бы: ведь теперь никто похожих вопросов начальству в президиуме не задает.
Принято стесняться тогдашнего пафоса – но все революции патетичны. Эта еще меньше других: не успела породить фольклора, а искусство когда созрело до осмысления, уже застыдилось.
Не так красивы оказались вожди, какими выглядели на танке? Так это обоюдно: не только ведь каков поп – таков приход, но и наоборот. Взглянуть хоть сейчас окрест.
Очень быстро и охотно общество вернулось к выстраданной за десятилетия мысли: с этими по-хорошему и вообще по какому угодно ничего не выходит. Утешительная идея российской истории: каждая страна и каждый народ должны пройти свой исторический путь. Протестовать – самоубийственно, договариваться – безнадежно. Будем тихо ждать, честно руководствуясь лагерным правилом (которое характерно и фарсово преобразилось в припеве двух игривых девчушек): «не верь, не бойся, не проси». После августа 91-го такая социальная психология обернулась неготовностью к переменам, упавшим сверху – словно пришельцы занесли.
Того августа стесняются, как поживший циник – памяти о первой любви. Соловьи, знаете ли, закаты, слова глупые, противно вспоминать.