Кристина Горелик: Сегодня моя программа посвящена человеку, имя которого очень хорошо известно в правозащитных кругах. 18 августа Борису Шрагину – философу, искусствоведу, публицисту, одному из основателей демократического движения в СССР исполнилось бы 80 лет.
За свою жизнь Борис Шрагин успел побыть и членом партии, и активным противником советской идеологии, написать множество статей по эстетике и философии , печататься под псевдонимами в самиздате и тамиздате, подписать письмо в защиту Алика Гинзбурга и так называемое «Письмо 12-ти» о политических процессах в СССР, за что и был исключен из партии, выгнан с работы, в конце концов, был выгнан из страны.
Он принадлежал к той лучшей части диссидентского движения, которая во главу угла ставила, прежде всего, мысль, а уже потом рвалась на баррикады. Вспоминает Наталья Садомская, жена Бориса Шрагина, участница правозащитного движения в СССР.
Наталья Садомская: Очень раздражало, когда при нем говорили, «надо что-то делать, надо что-то делать». Он говорил: «Что значит, что-то? Что значит что-то?». Надо что-то делать, надо что-то делать. Суждены нам благие порывы, но совершить ничего не дано. И так далее. Он говорил всегда: «Думать надо, думать!». Никто не хотел думать. Его очень, начиная с активного вовлечения в такую борьбу что ли, если можно так сказать, все началось просто с подписей писем, вот это именно интересовало – мысли и поведение, философия и поступки. То есть внесение мысли в среду действующих людей и внесение действия в среду мыслящих, пишущих аналитиков.
Я помню, как мы однажды собрались, когда Боря очень увлекался «Вехами». Вот он прочел… Ведь у нас этого не было издано еще и так это ходило по рукам, кое-что, старые какие-то издания. Мы собрались, я помню, на квартире у Иры Уваровой.
Кристина Горелик: Это вторая жена после Ларисы Богораз Юлия Даниэля.
Наталья Садомская: Да. И была Лара Богораз, был Толя Марченко, они тогда уже были вместе, Юлик еще сидел, поэтому никаких пересечений не было, и Боря делал доклад о «Вехах». И там, в "Вехах", как раз критика, если вы помните, такой революционной интеллигенции, демократической традиции. Поэтому в 1913 году «Вехи» восприняли как реакционное такое издание, и вообще вся русская интеллигенция была против них. А нам они как раз показывали путь осмысления того, что наделали марксисты и вообще революционеры. И там есть одна статья, по-моему, Костюковского (надо посмотреть) о героизме, о критике экстаза героизма, жертвенности и прочее. Без внесения в него конструктивных мыслей. И когда Боря стал об этом рассказывать, я помню, Толя Марченко просто переменился в лице и просто воскликнул: «То есть как это не надо героизма?!» Для него это было просто расшатывание всего смысла его жизни, потому что он был такой герой абсолютный, цельный такой, как глыба. И у нас завязалась тогда бурная дискуссия о жертвенности, о героизме, о моменте расчета, об организации, о личностном вкладе. Я к чему это говорю? Я это говорю к тому, что шли постоянные дискуссии, шли постоянные обсуждения, несмотря на то, что их не было в газетах, на радио, на телевидении. Мы просто все горели и жили не только рассуждениями об этом, но, во-первых, познаванием, чтение было грандиозное совершенно – и историческое чтение, и публицистическое чтение. То есть проворачивали через себя всю историю. Боже мой, Валера Никольский, который организовал вместе с Аликом Вольпиным демонстрацию 5 декабря, лежал дома на диване, рядом стояла гора Владимира Соловьева, громадных томов, и он читал их все подряд. Кого вы сейчас даже из историков заставите это читать? А был физик. Вот такая была жажда познания и веры в то, что интеллектуализм может каким-то образом повлиять на выработку концепции изменения общества.
Он относился к тем, кто хотел осмыслить, а впоследствии он стал осмысливать и диссидентское движение.
Кристина Горелик: Определение личностного поведения человека для Бориса Шрагина самое главное в диссидентском движении в целом. В 60-е годы прошлого столетия советская интеллигенция попала в ситуацию, когда каждый для себя должен был сделать очень непростой выбор. Оставаясь верным философскому пониманию жизни, Борис Шрагин определяет эту ситуацию, как экзистенциальную. Из его лекции «Диссидентский экзистенциализм», которую он прочел перед американскими преподавателями в Колумбийском университете.
Борис Шрагин: Тому советскому человеку, который думает, тому советскому человеку, который отдает себе отчет или пытается отдать себе отчет, осознать ситуацию, в которой он находится, помогает экзистенциалистская философия. Потому что для экзистенциализма как раз главная и исходная есть ситуация выбора. Выбора, когда этот выбор поставлен в наиболее острой форме.
Надо сказать, что французский экзистенциализм был привлекателен для советского читателя еще и потому, что сам этот французский экзистенциализм развился во время оккупации Франции немцами и был выработан как философия сопротивления. Философия сопротивления, в которой дается обоснование тому, почему человек должен сопротивляться даже в условиях, когда никакой надежды на победу нет.
Вспомните, как, собственно говоря, появились диссиденты. Вот был процесс Синявского и Даниэля. Двух писателей арестовали, оклеветали, то есть наговорили на них массу неправды и посадили их в тюрьму. В общем-то, огромное количество людей знало, что это несправедливо. И поэтому перед ними встал выбор – либо сделать вид, что ничего не произошло, ну, посадили и посадили, пускай сидят, либо все-таки пытаться что-то здесь сделать, что-то сказать, как-то протестовать. И вот такая-то группа людей начала протестовать. Затем из тех, которые стали протестовать, тоже кое-кого арестовали. И создался новый казус, так сказать, новая причина для того, чтобы протестовать. В конце концов, постепенно образовался довольно, я бы сказал, парадоксальный, даже нелепый такой вот круг: КГБ кого-то арестовывает, тогда появляются люди, которые против этого протестуют, их в свою очередь арестовывают, и опять надо кому-то протестовать. В общем, как будто бы это дело довольно-таки бессмысленное. Но не только бессмысленное, но и очень тяжелое, потому что жертвы огромные. Человек сделал какое-то довольно лояльное заявление, никак не стараясь быть крайним, а он за это несет такие наказания, такие последствия, которые остаются на нем всю жизнь. Так что выбор оказывается очень жестоким. И, тем не менее, люди делали этот выбор.
Таким образом, прежде чем советские интеллигенты стали читать экзистенциалистских философов, они попали в экзистенциалистскую ситуацию, в ситуацию выбора.
Часто спрашивают, не только у нас в России, часто спрашивают, но и за границей тоже, на Западе: «Ну, а, собственно говоря, сколько этих диссидентов? А поддерживает ли это кто-нибудь? А есть ли у диссидентов хоть какая-то надежда, что их когда-то поддержат?» Ну и действительно на все эти вопросы, к сожалению, положительно ответить нельзя. Диссидентов очень мало, большинство населения, народа, как говорят или более узко даже говорить, так сказать, интеллигенции, не поддерживает и не понимает диссидентов. Такова реальная, так сказать, ситуация, в которую люди поставлены. Они должны выбирать в условиях этой ситуации. И вот экзистенциализм дал возможность ответить на эти вопросы. Он дал возможность сказать, что даже тогда, когда диссидентов очень мало, даже тогда, когда их, в общем, мало, кто поддерживает, даже тогда, когда у них нет надежды на победу, их деятельность все-таки имеет смысл. Она имеет смысл не для совершения революции, не для преобразования общества на каких-то добрых и справедливых началах, а это нужно для каждого человека. Он делает определенные вещи не потому, что он надеется на что-то, а потому что он иначе не может. Потому что он должен спасать не общество, а самого себя. Потому что он должен спасать свою собственную совесть.
Кристина Горелик: Продолжает его жена Наталья Садомская.
Наталья Садомская: Потом он уже на Западе написал в своей книге целую главу о диссидентстве. Он считал, что у них может быть социальная программа, но они берут лично на себя ответственность за свое выступление и никакой организации. Это очень специфическая штука. Программой тогда было, что мы ответственны сами за себя, не очень имеем права втягивать других, потому что им грозит, и никакой организации. Вот такой был этап. Это определенная позиция.
Кристина Горелик: Но в связи с этим были ли у него какие-то, скажем так, конфликты с другими людьми?
Наталья Садомская: Нет, все так считали. Я помню, как Алик Вольпин так считал, что мы не имеем права втягивать. Ну еще в подписантскую кампанию - да, дать подписать, но организовывать – нет. Потому что мы считали, что это тогда обречено. А кроме того не было… Вот почему мы были по существу, я считаю, аполитичны? Потому что политика – это борьба за власть, совершенно может быть легитимная, нелегитимная, но это борьба за власть. Этого не было, к власти никто не стремился. Более того, не стремились к власти даже внутри своего движения и даже не называли это движением. А диссидентами назвали корреспонденты, которые пришли первый раз в Калуге брать интервью у Юлика Даниэля (я как раз была там) из «Штерна».
Кристина Горелик: Как это произошло?
Наталья Садомская: Ну, они позвонили ему, попросили разрешения. Я как раз его навещала тогда. Он жил в гостинице, я тоже была в гостинице, но я жила с какой-то узбечкой, которая привезла арбузы. Я на один день приехала. И Юлик меня попросил присутствовать, когда они придут, два корреспондента. Потом они в «Штерне» опубликовали фотографии, даже меня тоже там каким-то образом, почему у меня были неприятности потом на работе. И когда они опубликовали в «Штерне», они в первый раз употребили слово «диссидент». Это было, когда Юлика выпустили из лагеря. В каком году? - надо посмотреть.
Кристина Горелик: Ну а были какие-то дискуссии по поводу этого слова или ничего не было?
Наталья Садомская: Где?
Кристина Горелик: Среди вас …
Наталья Садомская: А мы очень с удивлением это приняли, так перекидывались и говорили, что а мы не знали, что мы диссиденты, мы не знали, что мы движение, и Юлик не знал, что он диссидент, и я не знала.
Кристина Горелик: Но вообще, насколько я понимаю, Юлий Даниэль вообще никогда не считал себя на 100 процентов диссидентом.
Наталья Садомская: Нет.
Кристина Горелик: Как он представлялся – литератор, переводчик…
Наталья Садомская: Да.
Кристина Горелик: Никогда он сам себя…
Наталья Садомская: Да и мы тоже не представлялись. Это потом уже, когда нас стали склонять и по Свободе передавать, нас обучили этому слову, нам объяснили, кто мы.
Кристина Горелик: На Запад Борис Шрагин с женой эмигрировал в 1974 году. И сразу же началась активная работа. Была издана написанная им книга «Противостояние духа»,опубликован его перевод на английский сборника «Вехи», в соавторстве с отцом Михаилом Аксеновым-Меерсоном была создана первая «Антология самиздатской мысли», составлен сборник «Самосознание». Слово протоиерею Михаилу Аксенову-Меерсону.
Михаил Аксенов-Меерсон: Этот сборник, надо сказать, вынашивался еще в Москве. Мы думали над созданием ряда таких философских сборников, которые бы дали некую новую философскую основу для возникающего движения демократизации и освобождения. Постольку поскольку это движение как бы виделось нам, не имеющим какой-то своей собственной философской основы… И потом, я сам историк по образованию и как раз занимался историей русской общественной жизни и знаю, что, собственно, в начале XIX века тоже российское, как бы, так сказать, политическое освобождение начиналось с такого рода философских сборников, были проблемы идеализма, «Вехи», там «Из глубины», ряд других политических изданий. И на манер таковых изданий мы мыслили свою деятельность. Так же это мыслил и Борис Шрагин, который хотя формально не был христианином, но, тем не менее, разделял христианские убеждения. То есть, я думаю, у него не было никаких, так сказать, возражений против Евангелия. Не отказывался он и от наследия русской религиозной философии, наоборот.
Так вот сборник «Самосознание», который мы издали, это был сборник правозащитный, в нем участвовали деятели именно правозащитного движения, такие, как Юрий Орлов, Валентин Турчин, участники Хельсинской группы, Валентин Турчин был вообще создатель, по-моему, московского центра «Международной амнистии», ну и как бы идеологи и философы такого рода освобождения, среди них были Евгений Барабанов, Лев Копелев, Зенинский написал интересную статью под псевдонимом Дмитрий Нелидов, он тогда жил там (в Москве), Григорий Померанц. И мы, оказавшиеся в эмиграции, участвовали в этом, Павел Литвинов своей статьей о движении за права человека в СССР, я и так же Борис Шрагин. Это был сборник в некотором смысле первый, который как раз давал религиозное и философское обоснование движению за права человека и за общественное и политическое освобождение, за демократизацию.
Понимаете, в эмиграции всегда споры происходят. Я, между прочим, буквально за месяц до эмиграции, зная, что надо эмигрировать, я перечитал Герцена «Былое и думы». Меня поразило, очень больно между прочим поразило различие первой и второй частей – Герцен в России и Герцен в эмиграции. Совершенно другой, так сказать, тон, все абсолютно, совершенно меняется, широта доброжелательства, юмор первой части и какие-то эмигрантские мелкие дрязги, болезненное отношение, мнительность во второй части. Я уже понял, так сказать, что нас ждет. Увы, так оно и оказалось.
Наталья Садомская: Его встретила в штыки старая русская эмиграция, православная, ну и Солженицын, конечно.
Кристина Горелик: Почему?
Наталья Садомская: Ну, потому что православные, потому что они там за демократию, потому что они за западнический путь развития, западники. Вот. Потом он написал, вернее…
Кристина Горелик: То есть вообще, получается, что Солженицын не очень-то любил Бориса Шрагина, да?
Наталья Садомская: Более того, он в брошюре «Наши плюралисты» очень его полил, его, Синявского и Янова за то, что они за плюрализм, за демократию и прочее, прочее. И Борю довольно долго травили на «Либерти», его же так и не взяли в штат Свободы, потому что он демократ. Это артикулировано. Там же они все республиканцы были.
Кристина Горелик: Но Александр Исаевич, я думаю, не из-за этого…
Наталья Садомская: Ну, он очень полил Шрагина. Читайте этого, математиком который стал, националистом… Шафаревича. Как он полил Борю. Они Борю поливали за то, что он писал, что до революции тоже была тюрьма народа в России, а они идеализировали ее. И у Солженицына впрямую о Шрагине критика большая, он же его не пустил даже опубликоваться в «Из-под глыб»
Кристина Горелик: У Сергея Довлатова в «Филиале» есть эпизод, о котором упоминает Феликс Светов уже в своих воспоминаниях о Борисе Шрагине.
Диктор: У Довлатова в «Филиале» в этом смысле замечательно о Шрагине, очень точно. Помните, религиозный семинар наших эмигрантов в Лос-Анджелесе? Подписывают документы: иудаисты в защиту Щаранского, православные добиваются освобождения Якунина, сыны ислама хлопочут за Джамилева, а католики пытаются спасти Болеслаускаса. Но при этом иудаисты отказываются защищать Якунина, православные - Щаранского, мусульмане заявляют, что у них хватает собственных проблем, а католики вообще переходят на литовский язык. И тут в кулуарах появляются Шрагин и Литвинов, они «слегка навеселе», непрерывно курят и спрашивают: «В чем дело?» Им объясняют. «Ясно, - говорят Шрагин и Литвинов. - Тащите сюда ваши документы». Затем подписывают бумагу в защиту Щаранского, меморандум в защиту Якунина, обращение в защиту Джамилева и петицию в защиту Болеслаускаса. К ним подходит священник Аристарх Филадельфийский: «Вы проявили истинное человеколюбие! Как вы достигли такого нравственного совершенства?! Кто вы? Православные, иудаисты, мусульмане, может католики?» - «А мы неверующие», - говорят Шрагин и Литвинов (У Довлатова в тексте: «Литвинский и Шрагин») - «Как же вы тут оказались?» - «Просто так, гуляли и зашли…»
Кристина Горелик: С Сергеем Довлатовым Борис Шрагин подружился, работая в нью-йоркском бюро Радио Свобода. Довлатов скончается буквально через неделю после того, как напишет некролог своему другу, прозвучавший тогда на волнах Радио Свобода.
Сергей Довлатов: В Борисе Шрагине мне нравилось многое, начиная с его фамилии – Шрагин – в ней звучали и брага, и шрага, и шпага, и какие-то решительные шаги. Было в ней что-то воинственное, и довольно воинственным человеком был сам Шрагин, диссидент, инакомыслящий, один из основателей правозащитного движения в Союзе. И еще он был джентльменом, не терпел развязного отношения к женщинам, презирал душевную неопрятность, вступался за обиженных, причем не только на родине. Когда в одной эмигрантской газете появилась лживая и пошлая статья с нападками на священника Михаила Меерсона-Аксенова, Шрагин написал резкий ответ на эту статью. А когда тогдашний хозяин газеты отказался его напечатать, Шрагин сказал мне: «Уходи из этой богадельни». И я ушел из редакции, в которой проработал два года, не хотел выглядеть подонком в глазах Бориса Шрагина. Так нас вроде бы связала судьба.
У Шрагина было много друзей, он любил их и они его любили. Он иногда говорил мне: «Больше всех из диссидентов тебе бы понравился Юлька Даниэль». Он был герой, человек чести, любил выпить, нравился женщинам. Шрагин был энциклопедией правозащитного движения, которое он знал изнутри и которое вовсе не идеализировал. Он цепко подмечал человеческие слабости, умел смеяться над людьми и в первую очередь, конечно, над собой. Я часто говорил ему: «Напиши книгу о 70-х годах, причем со всем смешным, забавным и нелепым, что было в вашей среде, со всеми конфликтами, провалами и разочарованиями». И Шрагин хотел, а главное, мог написать такую книгу, у него была эрудиция, юмор, вкус к слову. Не случайно с ним долгие годы дружил Андрей Синявский, человек сложный, замкнутый и остроумный.
Шрагин был единственным знаменитым человеком другого поколения, с которым я сразу и легко перешел на «ты». Встречаясь и тут же закуривая, мы часто рассуждали о том, что неплохо бы бросить курить. В последнее время он хотел съездить в Москву, все говорил, что надо повидать Леонида Баткина. И уже даже начал собираться, но, опять-таки, не успел, не вышло, не получилось. Я надеюсь, что в Москву вернутся его книги и статьи, а главное – память об этом подлинном, храбром и чистом человеке.
Кристина Горелик: Почти 16 лет, вплоть до своей смерти в 1990 году, на Свободе выходят в эфир программы Бориса Шрагина «Демократия в действии», «Иностранные ученые СССР», «Лекции о русской философии» и множество других радиопередач.
Почему же тогда про Бориса Шрагина – успешного радиожурналиста, реализовавшегося философа, удачного эмигранта, его самые близкие друзья говорили: нет в русской эмиграции человека, более некстати смотревшегося на нью-йоркской улице?
Эмиграцию Борис Шрагин воспринял очень тяжело. И дело не только в том, что уехал из страны, которую любил, но и в неприятии им самим и в свою очередь его самого представителями старой эмиграции. Вспоминает протоиерей Михаил Аксенов-Меерсон.
Михаил Аксенов-Меерсон: Он очень болезненно воспринял как раз то, что русская эмиграция, это была в основном старая еще эмиграция, мало интересовалась реальностью советского общества и мало его себе представляла. То есть она жила какими-то уже предвзятыми мнениями. Вот прочту вам маленький отрывок из его одного из первых писем, которое он пишет из Америки между прочим нашему общему другу Владимиру Зелинскому, который тогда был в Москве (впоследствии Зелинский тоже эмигрировал, он сейчас священник, православный священник в Италии). Борис пишет ему: «Люди, которые упорствуют в нежелании смотреть открытыми глазами на окружающий мир, становятся слепы. Зрение, а с ним заодно и все прочие духовные способности отрафируются от неупражнения. При этом можно потерять все, даже родину, которую намеревались пуще всего сберечь. Это не метафора. В немногих случаях, когда я встречался со старыми эмигрантами, теперь я бросил это занятие вовсе, меня поражало полное отсутствие их любопытства к тому, что происходит в их стране. Они тотчас же теряют интерес или, что еще хуже, впадают в раздражение, если не находят подтверждения своих воспоминаний, давно разросшихся в развесистую клюкву. Жить можно только теперь и здесь, употребляя эти термины несколько умозрительно, вот что я понял. Но как бы задним числом, когда внезапно застал себя живущим. Не по намерению и не по заранее обдуманному плану вдруг почувствовал я себя вовлеченным в здешнюю жизнь и как-то сразу определившимся. И стал я, братцы, нонконформистом. По отношению к здешнему обществу болезни вдруг выступили для меня наружу, но не для того, чтобы сказать, на свете счастья нет, не для того, чтобы проклясть этот свет, а вместе с ним и вообще свет, но для соучастия».
Вот так, собственно, Борис открыл в себе соучастие, я бы сказал, вселенское соучастие. При этом надо понять, что Борис страшно ностальгировал. В Россию ему так и не суждено было вернуться. И вот в одном из своих первых писем он пишет: «Все время живу с ощущением, что нет большей сладости на земле, чем просто пройтись по московской улице, ну хоть в Текстильщиках».
Я помню, где-то уже в 80-х годах мы ехали по Манхэттену, в декабре, в машине моей, я вел машину, к ним домой. Шел проливной дождь. Борис, сидя на заднем сиденье, вдруг так мечтательно сказал: «А в Москве сейчас снег идет…» Я сказал: «Боренька, откуда ты знаешь?» Он сказал таким же мечтательным голосом: «В «Новом русском слове» прочел». Вот это была его удивительная, так сказать, черта, такая мягкость и как бы интенсивная внутренняя жизнь. Он был очень чувствительным человеком. И конечно, если почитать его письма этих лет, это жуткая боль, ностальгия человека, который так никогда не мог реально найти себе место в новой жизни, притом, что он его нашел именно в своем терпении, в своем смирении и в своей толерантности. Борис, по-моему, был первый, кто открыл реально, экзистенциально единство мира. Вот он пишет так же в одном из своих писем: «К счастью, если среда эмиграции остается нам принципиально чуждой, то с другой стороны, среда западных интеллектуалов оказывается для нас почти до полного совпадения близкой. В сущности, интеллектуальное движение в нашей стране оказалось по странному совпадению судеб частью мирового духовного прогресса. Это до сих пор недостаточно осознано только потому, что этому мешал эмигрантский взгляд на вещи, который монополизировал свое видение».
Кристина Горелик: Беседую с одним из близких друзей Бориса Шрагина Юрием Герчуком.
Человек, который в принципе был, скажем так, довольно успешным эмигрантом, что я имею в виду, для слушателей поясню, что все-таки практически сразу же по приезду на Запад он и начал много работать, и был востребованным, это очень, наверное, важно все-таки для русскоязычных эмигрантов, для интеллигенции. Он переводил, издавал, был редактором множества сборников, у него появились друзья и тем не менее один из его близких друзей Леонид Невлер пишет, «нет, наверное, человека, который более бы неуместно смотрелся на нью-йоркских улицах», про Бориса Шрагина.
Юрий Герчук: Вы знаете, во-первых, относительно востребованности. Естественно, это пришло не сразу и в начале в первых письмах его и его жены особенно, пожалуй, чувствуется растерянность перед обстановкой, в которую нужно включиться и вписаться при еще недостаточном знании языка, который сразу потребовался как язык рабочий, а не только бытовой. В общем, это все было не так просто. Конечно, он был человек здешний, конечно. Он не был человеком, которого бы отсюда тянуло, которому здесь было бы неуютно (в Москве). Здесь ему было трудно, потому что обстановка общественная в стране была трудная, но он поехал туда не за легкой жизнью, это во всяком случае. Первые его письма, которые я нашел в своем архиве, они показывают, как он, так сказать, как он просто ходит по улицам, как он видит типичную американскую квартиру, типичную американскую витрину, американские улицы. Многое из бытового, технического устройства жизни, которое тогда приехавшему отсюда было еще удивительно в Америке, сейчас бы его это, наверное, уже не удивило, времена изменились.
Вот кусочки из письма: «Сняли мы квартиру не в Нью-Йорке, а за городом, в городе, во многих отношениях слишком тягостно. Хорошие районы фантастически дороги для жилья, а те, что подешевле, очень уж скверны и как-то по-особому, по нью-йоркски грязны. Летом в городе стояла удушливая жара и повсюду носились запахи из дешевых закусочных, пахло плохим подгорелым маслом и еще всякой гадостью. Но самое ужасное в Нью-Йорке, если не считать ежедневных сообщений об убийствах, грабежах и изнасилованиях, - это метро, «сабвей» по-ихнему, он остался таким же, как в начале века, вентиляция там практически отсутствует, а вагоны самым уродливым образом расписаны какими-то добровольцами, вплоть до окон.
Впоследствии мы поняли, что Нью-Йорк город меньше всего американский, сюда съезжаются эмигранты со всего света. На улицах можно увидеть совершенно фантастических людей в невероятных одеяниях. Очень много негров. Очень много любителей всяческих нечистых удовольствий». Ну и так далее.
Вот это показывает, что вжиться даже в быт, в бытовую обстановку, это вызывало затруднения и это требовало каких-то духовных усилий. Нужно было почувствовать себя своим в совершенно чужой среде, чужой и по внешним параметрам и, очевидно, тем более чужой по внутреннему состоянию.
Кристина Горелик: Но было еще одно обстоятельство, делающее Шрагина чужим среди своих в эмиграции. Об этом рассказывает уже его жена Наталья Садомская.
Наталья Садомская: Мы с американской интеллигенцией легко сходились, потому что мы демократы были.
Кристина Горелик: Это был совершенно осознанный выбор, то есть когда вы туда приехали…
Наталья Садомская: Осознанный.
Кристина Горелик: …были прочитаны программы республиканцев и демократов…
Наталья Садомская: Да.
Кристина Горелик: А как это произошло? То есть вы сразу же по приезду в Америку включились в политическую жизнь?
Наталья Садомская: Во-первых, мы приехали как раз когда был процесс Никсона. И как раз мы сидели перед телевизором, когда Никсон сказал: «Ребята, keep me honest (это он журналистам сказал), - «делайте меня честным».
И у нас начались конфликты; тогда, в общем, тогда очень была большая конфронтация республиканцев и демократов и мы сразу отвалили на сторону демократов, потому что, в общем, мы как-то общались с американской интеллигенцией, и нам было понятно, почему они против Никсона. А наша вся эмиграция всегда вся была за Никсона почти и за республиканцев. Споры у нас были ожесточеннейшие: по поводу смертной казни, по поводу так называемых «фэмили вайлис», по поводу бедных, богатых, поддержки и прочее. Но, во всяком случае, я думаю так, в смысле внешней политики мы были ближе к республиканцам, потому что мы же антисоветчики были, антикоммунисты. А в смысле внутренней политики мы были больше за демократическую политику. Может быть сыграло еще роль, что мы провели год в Банферст-колледже, где мы преподавали, в Массачусетсе, там вокруг нас вся профессура молодая была такая, демократическая. И тогда как раз послениксоновский был такой синдром и тогда вот все там за Картера проголосовали, и мы голосовали тоже за Картера. Это был выбор, да. Это был выбор. И вот в некрологе у Довлатова это сказано, что Боря был диссидентом внутри вот этой кампании «Либерти», потому что он был демократ, а все остальные были республиканцы. Да, в этом смысле мы конечно были изгои в русской, такой старой эмиграции. Хотя мы дружили со Шмеманом, с Челидзе у нас были очень хорошие отношения, с Романом Брахманом, да, с Литвиновыми мы дружили, они нас выволокли в Америку, с Голомштоком дружили. Потом там Ланда, такая Мария Неймарк и Лев Ланда, они психологи. Потом кто там из москвичей еще? Моя подруга Ада Никольская, она экономист. Ну там, конечно, мало ыбло. Да, Довлатов. Они работали вместе на «Либерти» и дружили. С Синявскими тогда дружили, с Михаилом Меерсоном-Аксеновым, вот это самый близкий друг был у Бори. Нет, там были друзья, конечно.
Кристина Горелик: Понятие «демократия» в эмиграции обретает для Бориса Шрагина совсем другой смысл. Продолжает Наталья Садомская.
Наталья Садомская: Понятие «демократия» было очень скомпрометировано. Во-первых, это «страны народной демократии», «Советский Союз – демократия». И мы к этому с отвращением относились точно так же, как «освобожденные женщины» и так далее. И потребовались очень долгие годы обучения, пока мы поняли, что это совсем другая вещь. Правда, у Бори были иллюзии, но, правда, он пишет об этом, как эти иллюзии исчезли.
Кристина Горелик: А что касается иллюзий все-таки, вот вы упомянули.
Наталья Садомская: А иллюзии вот какие. Читаем мы все это, Бердяева, «Вехи», «Истоки русского коммунизма» и так далее об особенном пути России. Потом очень увлекался Боря Киреевским и так далее, писал о них. И действительно мы начинали приходить, Боря приходил к выводу, что у нас особенная суть, в Россию можно только верить. Потом приезжаем в Америку. И что же мы видим? Что все те же самые проблемы и что можно… Круг-то очень расширился: чтение, телевидение, радио, общение с людьми, мы там очень много общались с норвежцами, с мексиканцами, со всеми. В Италии жили, с итальянцами. И мы видели, что перед всеми стоят эти проблемы и что все страны очень своеобразны. Уж как своеобразна Италия, уж как своеобразна Мексика, уж как своеобразна Норвегия и прочее, прочее. С филиппинцами мы общались. Мы видели, что у всех стоят эти проблемы и мы видели, что эти же проблемы стоят и у американцев. И, естественно, такой глобалистский у Бори наступил период, когда он считал, что демократия – это очень просто, это просто надо дать осуществить народу свою волю. А потом он уже стал видеть недостатки демократии. Потому что он увидел, какие усилия предпринимают те же самые американцы, у которых казалось бы демократия уже в XVIII веке была и в начале XIX , когда писал об этом Таквиль «История демократии в Америке». Казалось бы, все уже установлено, все уже, сравнивают с Францией, вот в Америке демократия, здесь аристократия и так далее. А все равно каждый день судорожное движение по отвоеванию того, сего, этого, чуть зазеваешься - тебе раз, кинжал в спину. И когда он это увидел, он стал понимать, что все-таки нужен особый подход к России.
Кристина Горелик: То есть он опять вернулся на те же самые позиции?
Наталья Садомская: Опять вернулся, да. Но что этот особый подход к России должна выработать сама Россия, что Запад конечно может помочь. Но кто на Западе может помочь? Очень крошечная кучка таких же интеллигентов элитарных, как мы сами, которые предпринимают грандиозные усилия для того, чтобы дать огласку тому, что пишется у нас, дать огласку, помочь каким-то конкретным людям. Но это капля в море, если сама страна не начнет. Кроме того, он пришел к выводу, что на народ уповать нечего, что каждый должен отвечать за себя, быть субъектом истории и что ответственность интеллигента его собственная за себя, и что нечего спасать других, думай о самовыражении, самодействии, самомышлении. Помогай, чем можешь. Но он очень критически стал относиться к вот этой идее поднятия народа на что-то.
Кристина Горелик: Вообще Шрагин никогда не стеснялся говорить о своих ошибках или впоследствии менять свою точку зрения, углубляя познания во всех областях. Будь то философские измышления или взгляд на политическую ситуацию в стране.
Из архива Радио Свобода. Одна из последних передач Бориса Шрагина.
Борис Шрагин: Я ценил и усвоил взгляды современной американской гуманитарной науки, согласно которым нет рас, нет народов, которые были бы недостойны свободы или не готовы к ней. Я понял ограниченность мировосприятия, как наших западников, так и наших русофилов, которые сходятся, во всяком случае в том, что Россия будто бы – это особая статья, хотя и выносят по этому поводу диаметрально противоположные суждения. Накопить этот новый духовный опыт мне помогли контакты и сотрудничество с эмигрантами из стран Восточной Европы, которые относились к своей национальной беде гораздо более прагматически. Поляки, чехи, венгры искали способы, как от нее избавиться. В долгом, растянувшемся на годы споре с самим собой, читая и обдумывая прочитанное, я наконец пришел к выводу, что Россия ничем не хуже, но и не лучше многих других современных государств, что принимавшееся мною, как и многими другими за ее специфику – это в конечном счете всего лишь трудности на необратимом пути к свободе и демократии, скорее для нашего времени типичные, чем исключительные. <…>
Я перечитываю свои собственные книги.
Диктор: «Чтобы выбраться из порочного круга, приходиться начинать с себя, с самосознания, иного пути, думаю, нет. А для это надо психологически в самоощущении выделить себя из массы. В народе, в массе нет ничего ни дурного, ни хорошего. Хождение в народ любого толка пустое занятие, потому что оно есть всего лишь бегство от самих себя к людям, которые себя не нашли, да и не испытывают в том потребности. Но именно поэтому хождение в народ, лихорадочные поиски почвы, которыми сразу увлеклись русские интеллигенты, как только начали осознавать себя, ко злу, а не к добру».
Борис Шрагин: Сейчас, с высоты опыта 1990 года, мне почти непонятно, как я мог такое написать. Но с другой стороны, разве в такого сорта рассуждениях не отразились общие слабости так называемых шестидесятников, поколение, к которому принадлежу я. Когда жизнь заставила спускаться с метафизических высот, чтобы погрузиться в будни повседневности, немногие, очень немногие оказались к этому готовы. Пришлось думать и говорить о Конституции и о парламентской системе, о том, как следует проводить выборы, о том, как решать проблемы собственности и как выбираться из-под развалин экономической катастрофы. Ни о чем подобном автор книги «Противостояние духа» не считал нужным заботиться.
Затем мне было отпущено судьбой жить как бы вторую жизнь. Я прибыл в Соединенные Штаты как раз в то время, когда заканчивался «Уотергейтский скандал» и президент Никсон вынужден был уйти со своего поста, чтобы избежать импичмента. Меня увлекла динамика американской политической жизни. Помимо политических передач по американскому телевидению, помимо газет, я все больше увлекался политологической литературой. Постепенно передо мной открылась изначальная простота, общепонятность, простонародность, если угодно, демократии.
Кристина Горелик: Председатель Московской Хельсинской группы Людмила Алексеева была давней приятельницей Бориса Шрагина, его жены Натальи Садомской. Сразу же после его смерти она вспоминает, как радиопередачи Шрагина по Свободе доходили до самых отдаленных уголков России.
Людмила Алексеева: Все, что он писал и все, что делал на Радио Свобода – весомый вклад в демократическое будущее его страны. Еженедельная программа «Демократия в действии» дала ему счастливую возможность оставаться постоянным собеседником московских интеллигентов, собиравшихся у него на кухне до эмиграции, и еще более счастливую возможность приобрести новых друзей и единомышленников среди его постоянных слушателей в самых дальних уголках страны. Он говорил с ними о том же, о чем говорил с друзьями – о будущем России. И говорил так же, как с друзьями, только то, что действительно думал, во что верил сам всю жизнь. И слово стало делом.
Конечно, не только слушатели Бориса Шрагина голосовали на выборах за сторонников демократии. Но я уверена, все постоянные слушатели Бориса Шрагина голосовали за демократию в действии. А ведь их, этих слушателей, без преувеличения, миллионы.
Кристина Горелик: Конечно, многие из сегодняшних правозащитников могут считаться учениками Бориса Шрагина. Людмила Алексеева в своей рубрике беседует с руководителем правозащитного центра Сахалинской области. Этот самый восточный уголок России, судя по заявлениям правозащитников, недалеко продвинулся в решении тех проблем, которыми занимались диссиденты еще в советское время – пытки в милиции, избиения в колониях, цензура в средствах массовой информации.
Людмила Алексеева: Сегодня вы прослушаете мою беседу с Марком Куперманом, руководителем правозащитного центра Сахалинской области.
Какие проблемы стоят там перед правозащитниками? В основном те же, что и в других регионах. Хотя конечно есть и местная специфика, как, впрочем, в каждом регионе. Чем занимается правозащитный центр Сахалинской области, расскажите, пожалуйста, Марк.
Марк Куперман: Чем мы там занимаемся? Рутинная работа: нарушения, рассмотрения. Мы ничего не успеваем. У меня дикое чувство досады, наши возможности неадекватны потребности, востребованности в наших услугах, востребованность в наших услугах гигантская. Буквально только что закончилась акция «Против пыток», и у нас 22 официальных обращения письменных, 600 листов, газета об этом наша написала, материал у меня есть, опубликовано в нашей лучшей газете «Советский Сахалин». А так, вообще-то, меня не пускали на телевидение областное 11 лет.
Людмила Алексеева: Неужели 11 лет по телевидению ни одного упоминания не было о работе местных правозащитников?
Марк Куперман: Ну, как они делали? Они приходили на наше мероприятие, давали видеоряд, а аудиоряда не было. То есть они сами говорили, а наши имена показывали, изредка. То есть это метод манипуляции.
Людмила Алексеева: Ну а тексты хоть были приличные?
Марк Куперман: Нет, конечно. Я говорю, метод манипуляции с целью дискредитации или с целью отмазаться, то есть нельзя было их ругать, что вообще не показывают эту позицию (я же еще заместитель председателя СПС областного). Но в данном случае мне дали впервые 25 минут прямого эфира с интерактивом и ведущий удивился, что там было два десятка вопросов, они успели их все пропустить.
Людмила Алексеева: Скажите хотя бы примерно, сколько человек к вам обращается за помощью, скажем, в течение года?
Марк Куперман: В год обращается порядка 900 человек, за последние три года мы усилили защиту по криминальным вопросам, то есть по вопросам уголовным. Мы знаем, к сожалению, что большинство наших правозащитных организаций не имеют специалистов в области уголовного права, защиты нарушенных прав и поэтому этим не занимаются, к сожалению. Сейчас порядка 40-50 дел одновременно у нас идет по уголовным делам.
Людмила Алексеева: Какое дело у вас сейчас самое главное? Какому делу вы сейчас больше всего времени уделяете?
Марк Куперман: Коллективное избиение в нашей колонии, которая раньше была колония-профилакторий, а сейчас она лечебная колония для туберкулезников. Собрали туберкулезников в одну колонию и там прошло избиение. Мы сейчас по защите людей в этой колонии туберкулезной. Я открыто веду переговоры по всем возможным телефонам с ними, а они оттуда по сотовому говорят. Переписываемся бумагами. Все копии, которые я получаю из прокуратуры, я отправляю им, все бумаги, которые я оттуда получаю, минуя администрацию, я отправлю в прокуратуру. Потому что мы убедились, что их обращения в администрации не только не получают разрешения адекватного, но и отказываются их принимать под роспись и ничего не делают. Первое, что они требовали, независимое медосвидетельствование и допустите правозащитников. И в том, и в другом -отказ. Мы говорим, раз вы не берете документы, мы вынуждены действовать вот таким образом. Потому что приоритет защиты прав человека для нас важнее, чем ваши ведомственные инструкции и даже закон о режиме уголовно-исполнительной системы. Для нас важнее права человека, так записано в Конституции. Поэтому мы будем действовать так.
Людмила Алексеева: Конечно, организации в 30 человек заниматься всеми этими вопросами сложно, особенно если учесть, что власти им не помогают, а то и мешают, а в средства массовой информации доступ затруднен. Вот правозащитники и задыхаются от обилия проблем и нехватки времени. Это очень серьезная проблема для всех правозащитников, не только в Сахалинской области. Нужда в их услугах велика, а приток людей в правозащитные организации меньше, чем требуется. Ведь в правозащитники идут энтузиасты, поскольку эта работа доходов не приносит и карьеру здесь не сделаешь, напротив, можно попасть в немилость к сильным мира сего. Думаю, в этом одна из самых острых проблем правозащитного движения и шире проблемы безнаказанного нарушения прав и свобод граждан со стороны государства и его чиновников, нежелание и неумение большинства наших граждан активно добиваться соблюдения их прав представителями власти.
В год в правозащитный центр Сахалинской области обращается около 900 человек. Если хотя бы каждый десятый не просто доносил свои проблемы до правозащитников, но и сам бы включался в борьбу, пусть за свои хотя бы попранные права, ситуация с правами человека у нас была бы куда лучше, чем сейчас. Надо признать, что сейчас в стране гораздо больше людей, способных и готовых самим постоять за себя, чем, скажем, 10 лет назад. Но и сейчас уровень гражданской активности в России намного ниже, чем в странах с развитой демократией. Повышение уровня гражданской активности – необходимое условие для превращения нашей страны в правовое государство, где представители власти уважают права человека, свободу и достоинство каждого гражданина.
Кристина Горелик: Вы слушали рубрику Людмилы Алексеевой.
На этом мы завершаем программу «Дорога Свободы».