Михаил Соколов: Мемуары историка и литературоведа Николая Андреева, жившего в Таллинне и в Праге в 20-30-е, называются «То, что вспоминается». Не забылось автору счастливое детство под Петербургом, гражданская война, смерть брата и сестры, бегство семьи в Эстонию, русская гимназия в Таллинне, учеба в Карловом университете, работа в исследовательском Кондаковском институте, война, арест советскими чекистами из СМЕРШа, почти четыре года в тюрьме и чудесное освобождение. Уже в Англии почетный профессор Кембриджского университета Николай Андреев в 70 годы записал свои воспоминания на магнитофон. Их публикацию подготовили его жена и дочь Екатерина Андреева.
Сегодня в программе «Продолжительность жизни» мой собеседник - профессор Оксфордского университета, историк, автор книг по истории России Екатерина Андреева. Разговор о ее отце Николае Андрееве и судьбах русской эмиграции.
Екатерина Николаевна, что ваш отец считал самым важным для своей судьбы в детстве и юности, какие события?
Сосед его отца, когда начали белые войска отступать, сказал: «Знаете, Ефрем Николаевич, вам надо уходить с ними». Мой дедушка ответил: «Да, но я не хочу». И его сосед, он был, кажется, сапожником, сказал: «Да, красные придут, они будут сначала стрелять, а потом разговаривать».
Все считали, что они отступят, максимум будет два месяца, и это все временно. Но я думаю, что это было определяющим моментом то, что им пришлось бежать. Потому что мой дедушка, было 11 детей в семье, и он был единственный, кто уехал за границу. Мой отец потом считал, что здесь была какая-то судьба или божья воля. Потому что он говорил, что когда сочинял свои воспоминания, он сказал, что ему было ясно, что он проходило много моментов, когда другие погибли, а он не погиб. Он не понимал, почему он не погиб, но почему-то он не погиб.
Михаил Соколов: Знаете, я обратил внимание, такой трагический момент, когда он описывает смерть сестры. Это действительно очень сильное человеческое переживание.
Екатерина Андреева: Всегда очень переживал. Когда это читаешь - это видно. Но с другой стороны, он сказал позднее, что его сестра не могла бы пережить все то тяжелое, что пришлось семье пережить, и может быть в каком-то смысле это тоже было суждено.
Михаил Соколов: Эстония. Несколько лет, собственно, он провел в Эстонии в такой русско-эстонской среде. Насколько для него было важно – школа, гимназия?
Екатерина Андреева: Это была русская среда. Он всегда считал себя русским, несмотря на то, что он уехал, когда ему было 11 лет, он учился по-русски, это была русская школа. И конечно, тогда они объясняли НЭП тем, что большевики должны понять – нельзя только проводить идеологическую линию. И все это поколение считали, что они русские, и в конце концов они вернутся домой в Россию. Мой отец всегда считал, что русская культура - это для него важно. И в 1927 году, когда пришлось решать, куда ему поступать в университет, его дедушка ему писал, уговаривал его вернуться в Россию. Хотя его разные дяди сказали, что нет, это может быть очень опасно.
Тогда мой отец сказал, что у него было такое чувство, что он должен уехать из Прибалтики, что это слишком провинциально, что ему хотелось в какой-то большой центр. И в конце концов они решили, что Прага – это наилучшее место.
Михаил Соколов: Прага. Как он оценивал пражский свой опыт, студенческий особенно? Многие считают, что Прага – это такой русский Оксфорд на какое-то время был.
Екатерина Андреева: Я думаю, что когда мой отец поступил в Прагу, эта идея русского Оксфорда закончилась, начиналась другая эпоха. Его пригласил Кондаковский институт. Здесь был главным образом для него финансовый вопрос. Вначале ему было очень трудно в Праге. Я думаю, что вообще это был шок, что он не понимал язык, что так как он не был чех, он должен жить за городом.
Одно время он обдумывал такой вопрос, что надо покончить с собой, потому что он не может это пережить. Но он не хотел слишком огорчить своих родителей, так что он хотел устроить, чтобы это показалось как несчастный случай.
И к счастью, Кондаковский институт ему предложил деньги. И это, конечно, все определило после этого, как он подходит к работе.
Я думаю, что Кондаковский институт – это особенно важно, потому что был создан после, когда уже вся русская Прага сокращалась. В Кондаковском институте ученые понимали, что уже просто смотреть на Россию они не могут, эмигранты должны как-то войти в международный академический мир. И именно Кондаковский институт это делал, потому что у них были члены по всему миру, главным образом те, которые были русского происхождения и занимались Россией. Но одновременно были и международные члены. Конечно, то, что его интересовало, было русская история, но это уже было другое направление, не только на Россию, но тоже освещение русской культуры для иностранцев, для международного мира.
В конце концов это его спасло, потому что то, что он писал и печатал в Кондаковском институте до войны, после Второй Мировой войны, именно за это его пригласили в Кембриджский университет. Он отлично учился, Кондаковский институт в этом его поддержал, это было таким ключевым моментом.
В 30 годы Кондаковский институт был важным центром, там были русские ученые, которые не занимались просто эмигрантскими проблемами, как нам вернуться в Россию, а именно писали вместе с международными учеными и были на уровне с ними. Это тоже поддерживало русскую культуру и показывало всему миру, что не просто какой-то дикие, неразвитые славянские племена, что действительно серьезные академические вопросы.
Михаил Соколов: Насколько я помню, были очень удачные у него экспедиции потом в Эстонию по изучению Печерского района.
Екатерина Андреева: Вопрос был «Влияние Запада на Россию». То, что он нашел в Печерах, что Запад не влиял именно в этой области, что это самостоятельная русская культура. Те темы, которые были важные для эмиграции и для России вообще, что это взаимоотношения между Россией и западом, кто влияет на кого и как это происходит.
Михаил Соколов: Многие ученые-эмигранты, жившие в Праге, довольно активно занимались политикой. Например, Альфред Бем, Кизеветтер. Почему же ваш отец остался таким наблюдателем?
Екатерина Андреева: Психологически он никогда не любил, чтобы его зажимали в определенный угол. Он понимал идеи, но он тоже интересовался противоположными идеями.
Конечно, все эмигрантские организации всегда интересовались историками, всегда хотели, чтобы написали историю этой организации и показали, какие они важные и что они совершили, и именно здесь лежит будущее России. И они с моим отцом разговаривали и он их всех знал. Но он не хотел быть в какой-то клетке политической, что у него всегда были разные интересы.
С другой стороны, когда он приехал в Прагу, я не помню кто, но один из его профессоров сказал: «Знаете, вам не стоит ни политически, ни экономически входить в эти организации. У вас нет денег, чтобы платить членские взносы, но и политически это не очень хорошая идея».
И он сказал, что в конце концов его это спасло: он всех знал, но никогда не входил ни в какие организации.
У него очень было много хороших близких друзей в НТС, с ним близко дружил Бем, который занимался по Достоевскому, он очень чтил его как ученого. Позднее он переиздал работы Милюкова, но тоже не входил в кадетское движение. Это было нецелесообразно - это бы слишком теснило моего отца, и он этого не хотел, психологически не входил. Одно учреждение или одна организация могла бы объяснить все - это для него было бы неприемлемо. Он выходил за все эти рамки.
Михаил Соколов: В его мемуарах даже чувствуется некоторая ирония, когда он описывает разных политиков эмиграции или своих друзей. Вот с Николаем Раевским, они приходят в ресторан, тот видит какого-то генерала из РОВСа, он сидит в штатском, тот к нему подходит, щелкает каблуками: «Ваше превосходительство, разрешите сесть». Тот ему благосклонно разрешает, они где-то садятся.
Екатерина Андреева: Он считал, что частично это было отжившее. Я не думаю, что он это осуждал, потому что тоже понимал, что для этих людей это было важно, что у них ничего не оставалось из прежнего то, что у них было. Просто давать кому-то разрешение садиться в ресторане – это поддерживало их психологически. Но с другой стороны, мой отец понимал, что время для этого ушло, общество переменилось, что настаивать на предыдущем ранге и так далее и положении было как-то довольно глупо. Он был добрым человеком, поддерживал людей, но с другой стороны, его смешило, что люди могли серьезно к этому всему относиться.
Михаил Соколов: Он к белой идее не относился отрицательно, в отличие от «сменовеховцев», например.
Екатерина Андреева: Он видел ужасы революции. Так что, я думаю, он никогда не мог бы принять такую идею, что революция - это что-то новое и что в том, что происходило, было что-то хорошее. Он тоже понимал, что в корне белой идеи была положительная цель. Но в то же время он видел, что политически они уже проиграли эту борьбу, все было против них: и ситуация в России, и как генералы к этому относились, и международная ситуация. Все шло на то, что белая идея не может выиграть. Но он понимал, как она произошла, он ее не отрицал в широком смысле.
Михаил Соколов: А относительно идеи Милюкова о «новой тактике», то, что писали Милюков, Кускова и некоторые другие, то есть не отказываясь от отрицательного отношения к советской власти, тем не менее, ждать эволюции СССР в результате внутренних преобразований, типа НЭПа?
Екатерина Андреева: Когда его арестовали, он говорил, что его срок в тюрьме его очень многому научил насчет действительно того, что происходило в Советском Союзе. И конечно, когда он сочинял свои воспоминания, это уже было, когда он очень много это обдумал. Как его интерес к советской литературе показывал, что он всегда интересовался тем, что происходит в России. Именно здесь было это переплетение между тем, как он понимал русскую культуру и политическое настроение и влияние.
В каком-то смысле милюковская идея, что надо смотреть на то, что происходит именно в советском обществе, я думаю, ему казалось правильной. Нельзя всегда говорить извне, что-то должны люди в самой стране делать.
Но с другой стороны, он отрицал большевизм. Как многие он ждал, что же произойдет. Когда он был молодым, они очень много обсуждали все эти идеи, он и его друзья.
Михаил Соколов: Мне показалось, что у него нет абсолютного отрицания евразийской идеи, немножко с подозрением к этому относился, поскольку евразийство было инфильтрировано с советской агентурой.
Екатерина Андреева: Он очень высоко ставил многих людей, которые были евразийцами. Он близко дружил с Петром Савицким. Потом, когда Савицкого в Чехословакии повторно арестовали в начале 60-х годов, мой отец поднял кампанию на Западе, чтобы его освободили. Он очень высоко ставил Георгия Владимировича Вернадского и, конечно, Толля Николая Петровича, который был его научным наставником.
Мой отец считал, что это интересная идея, но сам никогда не был евразийцем. И потом опять видел, что как распалось, какие были политические страсти. В Праге все это было очень интересным и волнующим, все интересовались, даже если они сами в этом не верили.
Михаил Соколов: Кроме Народно-трудового союза солидаристов, к кому он еще относился сочувственно? Я так понял, что и «Крестьянская Россия» вызывала интерес.
Екатерина Андреева: Я думаю, причина в том, что Альфред Бем здесь был причастен, здесь и другие были люди прекрасные. Потом, когда его арестовали, тоже интересовались «Крестьянской Россией». Когда он позднее смотрел на это, он видел, почему люди были членами этих партий: они хотели делать что-то хорошее для России. Ему всегда было интересно, что происходило, как они это делали.
Михаил Соколов: Он ведь и писал. В частности, для журнала «Крестьянской России» «Знамя России» он написал довольно большую статью как раз в номер к Дню русской культуры о литературе.
Екатерина Андреева: Интерес к литературе, интерес к русской культуре был. Люди в «Крестьянской России», НТС или в разных партиях, у них тоже были такие же идеалы, они хотели восстановить Россию в идеальном смысле, не в каком-то политическом, что именно у них будет политическая власть. Он всегда откликнался на это. И он работал с Бемом, я не знаю, кто его просил написать эту статью в «Крестьянской России», может Бем, он немножко подумал и потом написал.
Михаил Соколов: Екатерина Николаевна, а что ваш отец считал в своих работах 30 годов наиболее важным?
Екатерина Андреева: Конечно, он тогда был молодым ученым и только начинал ученую карьеру и, конечно, его «Дело дьяка Висковатого», которая была его докторской работой, он возвращался к этому. Это всегда происходит с докторской работой, никогда нельзя отойти от этого, он это считал интересным. Позднее он читал курсы и по средневековью. У него всегда была такая большая тяга к литературе. Я думаю, что здесь если бы жизнь вышла по-другому, он начал с того, что он был литератором. Я помню много позднее, когда моя мать послала его убирать кабинет, потому что всегда был беспорядок, стояли большие стопки книг и бумаги, позднее она вошла и спросила: «Ты что делаешь?». «Знаешь, я читаю мои бывшие работы, они действительно очень интересные». Это часто бывает, что вы написали и забыли, а напечатанное живет собственной жизнью.
Михаил Соколов: Вы знаете, мне показалось, что довольно важным для Николая Андреева был интерес к Сирину-Набокову, и как бы сейчас сказали, он поучаствовал в раскрутке этого писателя, по крайней мере, в эмигрантском, да и не только эмигрантском обществе.
Екатерина Андреева: И потом он этим очень гордился, что он был одним из первых, который понял, в чем дело здесь. И они всегда входил в эти вопросы и очень много читал. Я почти никого не знаю, кто так обширно, может быть теперь это труднее, потому что мы так много выпускаем, что следить за всей литературой трудно. Но тоже у моего отца был замечательный способ, что он мог всегда сосредоточиться, несмотря на детство, что они были бедные в Эстонии, у них был большой круглый стол, бабушка преподавала с одной стороны, а папа делал домашние уроки с другой стороны. Потом, когда мы были маленькие, мои братья и я, папа мог сидеть посередине, читать, несмотря на шум, гвалт, и все, что происходит. И он всегда читал и помнил. Я думаю, что у него была очень хорошая память, способность сосредоточиться и воспринимать. Потом, скажем, у него никогда почти не было книг. До того, как он женился, он был небогатый, не было места, он читал книги и передавал друзьям. У него не было библиотеки, на которую можно ссылаться все время. Как-то развивал память.
Михаил Соколов: Как Николай Ефремович объяснял то, что ему и Кондаковскому институту удалось без диких потерь пережить период оккупации Чехословакии и немцами?
Екатерина Андреева: Им посчастливилось потому, что это был международный институт, и он не попал под руководство ни немецкой власти, ни чешской.
Потом посчастливилось, что у них оказался большой запас хорошей бумаги.
Немецкие власти издали приказ, что надо зарегистрировать всю бумагу, все запасы бумаги. И мой отец зарегистрировал все, что было в институте. Потом несколько месяцев спустя он пошел в типографию института и нашел, что там много было бумаги, которую он не зарегистрировал, потому что он не знал, что она там, а типография не зарегистрировала, потому что они считали, что институт об этом знает и будет это делать. Так что у них оказалась бумага очень хорошего качества. И они решили, в конце концов, что они будут делать репродукции икон, потом продавать и зарабатывать. Из-за этого у них были доходы, они почти единственный институт научный в Праге, который не должен был ходить к властям и просить финансовую поддержку. И так как у них был и международные члены, которые помогли держаться на плаву, и потому что они были финансово независимые - это тоже им помогло.
Я думаю, что он умело лавировал между властями. И здесь тоже помогло то, что у них числился князь Карл Шварценберг - это очень громкая, знаменитая семья. Одно время немцы хотели, чтобы он стал как бы королем Чехословакии, так что немцы с ним считались. Но он был очень культурный человек, он интересовался Кондаковским институтом, интересовался вопросами русской иконописи, он тоже помогал, что когда были разные трудности, писал письма или мог договориться с властями. Здесь были разные вещи. Но я думаю, что они финансово могли себя поддерживать, не надо было просить никаких субсидий – это, конечно, очень сильно помогло. Тоже здесь какая-то судьба.
Михаил Соколов: Там же был случай, появился некий сотрудник СД Дидье, по-моему, который с интересом относился к культурным работам и хотел оставить институт в качестве вывески, чтобы всем показывать, что культура в протекторате процветает. Ваш отец, я помню, играл с ним в шахматы и все время проигрывал ему на всякий случай.
Екатерина Андреева: У Дидье была хорошая фраза, я думаю, что насчет этой бумаги. Мой отец советовался с ним, надо ли зарегистрировать позднее уже или это оставить. И Дидье сказал, мне кажется, гениально: «Зачем идти ко злу (он это говорил о своем начальстве, в конце концов, Дидье работал в гестапо), зачем идти к ко злу? Если зло захочет, оно придет само». Гениальная фраза. Так что это тоже помогло. Но это как анекдот.
Потом в 50 годы мой отец встретился с Дидье на какой-то конференции, кажется, в Германии, и там Дидье сказал моему отцу: «Знаете, на вас писали доносы, что вы английский шпион, но я это все посмотрел, я с вами говорил, вы этого не заметили, пока мы играли в шахматы, я решил, что вы не английский шпион».
В 50 годы он встретился с Дидье, и потом Дидье его спрашивает: «А где вы теперь?». Мой отец сказал, что в Англии. И мой отец сказал, что видит по глазам Дидье, что Диде думает: «Бог ты мой, я как-то все не так понял, он действительно был английским шпионом». Но он, конечно, он не был шпионом, это так вышло, странная такая судьба. А Дидье думал, что он профессионально ошибся, не понял сущности того, что происходит.
Михаил Соколов: А скажите, гестаповец был достаточно откровенен? Потому что там есть еще один интересный эпизод, где он говорит: «Я вернулся из Парижа со списком советских шпионов, который мы захватили у французской контрразведки. И знали бы вы, кто там есть».
Екатерина Андреева: И позднее после войны, когда моего отца выпустили, он старался найти этот список, нет ли его в каких-то архивах. Ему сказали, что все передано американцам. Когда он делал раскопки, кажется, в британских архивах, ему сказали, что нет, все уже засекречено и передано американцам, вы никогда этого не узнаете.
Михаил Соколов: А вам не приходило в голову поискать сейчас, может быть это уже рассекретили?
Екатерина Андреева: Я этого не искала, но может быть, когда будет время, если будет время, тогда я посмотрю.
Михаил Соколов: Почему ваш отец не уехал из Праги в 1945-м году, он был человек достаточно трезвый в оценках?
Екатерина Андреева: Я думаю, что он думал, как почти все, что американцы въедут в Прагу. Никто не думал тогда, что американцы дадут советчикам въехать в Прагу. Это с одной стороны. Я думаю, что, с другой стороны, было чувство ответственности перед Кондаковским институтом. Всю войну он там был, уехать и оставить на произвол судьбы тоже не мог. И в-третьих, я думаю, моя бабушка приехала из Прибалтики в Прагу, и было не совсем ясно, куда ехать. Она не была больна, ничего, но она была немолодая. Мой отец никогда не думал, что приедет в Англию или поедет в Америку, потому что он не говорил по-английски. Но я подозреваю, что никто не думал, что американцы отдадут Прагу Советскому Союзу.
Михаил Соколов: Это все-таки случайность?
Екатерина Андреева: Да, случайность. Думаю, что если бы он действительно думал, что возможно бежать, то уехал бы в Германию, но как-то ему не пришло в голову. Ехать в Белград, как его коллеги – это было невозможно, там уже бомбили.
Михаил Соколов: Там погибла часть архивов института в 1941 году.
Екатерина Андреева: Так что ехать в Россию тоже невозможно, ехать в Прибалтику невозможно, ехать в Германию, конечно, там полно беженцев – это минимум проблем. Его самый лучший друг Костя Гаврилов уехал в Аргентину, но получить разрешение и ехать в последний момент тоже было бы сложно. Все надеялись на лучшее, надеялись на трезвое понимание западных властей, американцев и британцев, никак не думали, что американцы просто будут стоять и ждать, пока не вступят в Прагу красные войска.
Михаил Соколов: А как он отнесся к власовскому движению. Пражский манифест ноября 1944 года? Собственно, он был свидетелем всех этих событий вокруг Власова.
Екатерина Андреева: Он, конечно, не был военным, был в стороне. Его первая обязанность была – институт. Он считал, что это все очень опасная игра, хотя это интересно, и он понимал, почему это делают. Он считал, что лучше держаться в стороне. Видно было, что едва ли Власов и компания выйдут сухими из воды, ситуация слишком опасная, чтобы иметь отношение к этому.
Михаил Соколов: В этих мемуарах, пожалуй, я единственное, где встречал – это описание жуткой вакханалии, которая происходила в Праге после вступления советских войск. С одной стороны, радующиеся люди, а с другой стороны – убийства, сведения счетов, людей вешают прямо на улице, не разбираясь, кто он такой, прав, виноват. Наверное, это тоже как-то на него повлияло.
Екатерина Андреева: Я думаю, что да. Он сказал, что это изменило его отношение к чехам и к Праге, что это было отвратительное впечатление, которое надолго, по-видимому, осталось, что люди с такой местью относились друг к другу.
Михаил Соколов: Тем более, что коллаборантами были практически все.
Екатерина Андреева: Я думаю, люди часто хотят показать, что они всегда были правы, они стараются какие-то политические делать жесты и так далее. И месть и злоба, которые тоже появляются.
Михаил Соколов: В разговорах в семьи Николай Ефремович возвращался к ситуации с его арестом, как это произошло? Иногда человек, когда происходит что-то судьбоносное, он говорит: а если бы я пошел не туда, а в другое место, то этого бы не случилось.
Екатерина Андреева: Нет, этого не говорил. У него было всегда суеверное отношение к 22 числу, потому что его арестовали 22 мая 1945 года, и потом после этого он никогда не любил ездить куда-либо 22 любого месяца, он не хотел. Он предпочитал, что 22 плохой день для него, и он не ездил. То, что офицер СМЕРШа пришел к нему на квартиру и не то, что его не вдруг задержали на улице, опять не было другого выхода, что это они должны были придти к нему. Поэтому он никогда не говорил, что если бы я пошел в другое место, это бы не случилось. И он не очень много говорил дома об этом периоде. Я думаю, что говорить о том, что происходило в тюрьме, было неприятно.
Но я помню, что когда один из моих братьев, ему было четыре или пять лет, и он узнал, что мой отец сидел в тюрьме, и вдруг моего брата заблистали глаза: «Ах, папа, ты был бандитом?». И мой отец объяснял, что нет, он не был бандитом. И тогда мой брат сказал: «Но если тебя арестовали, ты сидел в тюрьме и не был бандитом - это значит, они были очень плохие люди». Очень рано стал антикоммунистом. Это хорошая детская логика была.
Михаил Соколов: Если смотреть его воспоминания, то из этого понятно, что репрессии в Праге не носили спонтанного характера, а это была грамотно организованная акция вплоть до того, что туда были посланы люди, которые, собственно, занимались конкретными политическими группами.
Екатерина Андреева: Я думаю, что заранее вопрос об эмиграции, я думаю, что советские власти они отлично знали, они сами были эмигрантами. И когда большевики сидели в Лондоне и в Женеве, все считали, что сумасшедшие, очень крайние люди, никого не представляют. Но, тем не менее, несмотря на все это, они пришли к власти. И хотя Запад считал, что русская эмиграция - это все проиграно, какие-то крайние элементы, у которых совершенно нереальное представление о положении вещей и так далее, но что, в конце концов, сами большевистские власти этого не думали.
Мне кажется, что сейчас достаточно материалов, которые показывают, что сам Сталин следил за тем, что выходит в эмиграции и что власти боялись.
Я не знаю, насколько они боялись, что эмиграция может составить военную силу. Но даже если она не может составить военную силу, она, конечно, можно издавать книги, журналы, распространять идеи и быть очень опасными для советских властей. И такой центр, как Прага, где были сосредоточены академическая и научная элита России, может быть особенно опасна для советской власти. Так что, я думаю, что все центры эмиграции, у них были списки, кого они будут арестовывать. Но, мне кажется, что Прага особенно могла их волновать.
Михаил Соколов: Получается, что советская власть к эмигрантам, к эмиграции относилась достаточно серьезно, как к такой потенциальной политической силе или как к инструменту влияния на западное правительство?
Екатерина Андреева: Я не думаю, что на западное правительство особенно, потому что, мне кажется, западное правительство не интересовалось эмиграцией. На Западе было достаточно собственных проблем, они хотели и главным образом считали, что то, что происходит в России - это вопрос русских. Западные правительства хотели, как Ллойд Джордж сказал, что мы торговать можем и с каннибалами, они хотели, чтобы там было достаточно устойчиво. Не очень устойчиво, потому что они хотели, чтобы Советский Союз так процветал, чтобы была конкуренция для Запада, но достаточно устойчиво, чтобы можно было с ними торговать или подписывать договор и то, что им нужно. Советские власти считали, что эмиграция - это опасно для России. Это действительно, я думаю, что они считали. Никогда не было ясно, когда именно эмиграция может составить такой центр оппозиции, но, что там разные влияния мелькают или обсуждаются, которые могут оказать действительно большие затруднения для советской власти – это действительно.
В очень многие эмигрантские организации были инфильтрация советских агентов. Скажем, они только начинают инфильтрироваться в западные немного раньше войны. Но они довольно долго не интересуются ни американскими органами, ни британскими и так далее, а сосредотачиваться гораздо больше на русских. Конечно, они понимают так, как не понимают наши западные органы.
Михаил Соколов: Как Николай Ефремович объяснял, почему к нему проявили такой интерес советские органы? Все-таки он был формально кабинетный ученый.
Екатерина Андреева: Человек, который вел первый допрос, сказал в конце концов, что: «Мне непонятно, почему мы вас арестовали». Видно, что это подозрительная личность и есть разные пятна на его биографии, но что он не соверщил никакого определенного преступления.
Как я понимаю, они задержали вместе с другими, чтобы посмотреть, кто что сделал и кто чем занимался. Но потом они его арестовали и, по-видимому, о нем была разная информация, положение было не совсем ясное. Так что он там продолжал сидеть, пока в конце концов они сказали – вы нам не нужны.
Он считал, что ему очень повезло в том, что он был историк и литературный критик, иконовед и так далее. Его коллеги, которые были математики, физики, инженеры, их сразу послали в Сибирь, потому что они там могут строить какие-то заводы. Как историк и литературный критик, особенно историк средневековья, он никому не нужен был.
Он тоже считал, что его фамилия на «А» - Андреев, он был наверху списка и они довольно быстро, сравнительно быстро с ним имели дело.
Один из профессоров чешских потом назначен послом, и он знал жену президента Бенеша в Чехословакии, все это как-то помогло и в конце концов, что его выпустили.
Он считал, что ему повезло, потому что он все время сидел в камерах предварительного заключения в Германии, Чехословакии.
Михаил Соколов: Его не вывезли в Москву.
Екатерина Андреева: У его коллег, которых вывезли в Россию, был совершенно другой опыт и судьба.
Михаил Соколов: Дело в том, что те люди, которые были арестованы практически в то же время, я посмотрел, некоторых уже оформили через суд и отправили в лагеря осенью 1945 года, некоторых судили в 1946-м, Седакова, в частности. А он все сидел в Германии…
Екатерина Андреева: Седаков был политическим деятелем, а мой отец не занимался политикой. Но когда он сидел с советским полковником, который был очень умным человеком и который погиб в лагерях, этот человек сказал, что: «Напрасно вы думаете, что они вас сразу выпустят. Они вас, наверное, выпустят, но когда это им будет удобно. И что они могут сделать только два вывода о вас – или что вы очень опытный шпион, высокопоставленный шпион или что вы абсолютный буржуазный дурак. Сейчас, по-видимому, они считают, что вы буржуазный дурак».
Мой отец сказал, что позднее, когда он это все обдумывал, то, что ему это говорил советский полковник, ему во многом объяснило психологию власти.
Тоже случай, что его очень хороший друг Костя Гаврилов интересовался психологией. И до войны он работал с одним из главных психологов в Праге, интересовался фрейдизмом. Мой отец тогда сказал, что он очень обиделся, потому что они сказали, что мы хотим на вас проводить разные анализы психоаналитических теорий. И мой отец решил, был молодым тогда, что это потому, что у него интересная психология. Сказали: нет, потому что мы считаем, что вы нормальный человек.
Они прошли идеи Фрейда. И он сказал, что потом, когда его допрашивали, когда он сидел в тюрьме, что советские власти употребляли упрощенные теории Фрейда. И тогда мой отец сказал, что он иногда понимал, куда вопросы идут и как надо с ними обращаться. Опять был счастливый случай, что он прошел эти теории со своим другом раньше.
Михаил Соколов: То есть у него был механизм сопротивления?
Екатерина Андреева: Да.
Михаил Соколов: Как уже дальше складывается судьба, поскольку мемуары заканчиваются очень кратко после того, как ваш отец вышел из тюрьмы?
Екатерина Андреева: Его выпустили из тюрьмы, и тогда он хотел вернуться в Прагу. Он уже сидел в тюрьме Дрездене - это было 1948 год, и Германия была закрытой зоной, так что он не мог вернуться в Чехословакию. Это было хорошо. Потому что когда его выпустили, якобы тот человек, который сказал советским властям именно, где мой отец и как, он якобы бегал по Праге и говорил, что если Андреев вернется, я его опять посажу.
Мой отец тогда поехал в Берлин. Он знал, что Берлин большой город, у него будут какие-то возможности, раньше были какие-то знакомые. Когда он приехал в Берлин, он не знал, куда идти, не было денег, не было бумаг, ничего не было. Но он решил, что он пойдет в русскую церковь. И он помнил, что там была русская православная церковь, и он пошел и встретил священника и начал ему рассказывать. Тот его перебил и сказал: «Скажите, пожалуйста» как Ефрем Николаевич и Екатерина Александровна?». Это были мои дедушка и бабушка, родители моего отца. Отец на него посмотрел. Священник сказал: «У вас очень плохая память: я пел в хоре Ефрема Николаевича». Мой дедушка умер во время войны, а бабушка приехала в Прагу, и потом ее репатриировали обратно в Эстонию.
Священник сказал: «Я вам, конечно, помогу. То, что вам нужно сначала - это бумаги и как только у вас будут бумаги, вы можете получить карточки, что вы можете есть». Он сказал: «Сначала вы должны поехать во французский сектор в Берлине и пойти к определенному офицеру. Этот французский офицер русского происхождения, и он понимает, что делать». Мой отец поехал и нашел этого офицера, который сказал: «Да, я понимаю вашу проблему. У меня здесь большая стопка бумаг, которые указывают, как я должен действовать с жертвами нацизма, но у меня нет никаких указаний, как надо действовать с жертвами Сталина. Чтобы получить бумаги и карточки вам надо работу. И я вам советую, чтобы вы вернулись к священнику, попросили у него комнат и попросили, чтобы он записал в хор. И тогда у вас будет работа, и тогда я могу вам выдать бумаги, карточки и так далее». Тогда мой отец вернулся к священнику и спросил, есть ли комната. «Есть». «Отлично. Можете вы меня записать в хор?». Священник сказала: «Знаете, лучше вас записать как нашего архивариуса». Мой отец сказал: «Знаете, я историк, но я уже два года сидел и не хочу заниматься архивами». И священник сказал: «У нас архивов нет, все разбомблено. Но вы можете быть как историк архивариусом церкви. Я не хочу вас записывать в хор, потому что скоро заинтересуются, что у меня самый большой хор в Германии. Они захотят послушать этот хор и очень удивятся, когда они найдут, что здесь поют две старушки, потому что я всех записал. Так что я вас запишу как архивариуса и вернетесь к этому офицеру, и он вам даст». Так и вышло, что у него была комната при церкви, и французский офицер мог ему достать нужные бумаги.
Был вопрос, как найти работу постоянную. Он пошел к известному немецкому филологу Фасмеру. Анекдотический разговор, что мой отец пришел в кабинет профессора Фасмера и представляется, говорит: «Я Андреев, Кондаковский институт, Прага». Фасмер смотрит на него и говорит: «Андреев? Прага? Но вы же умерли». Мой отец говорит: «А когда же я умер?». «Мне кажется, это было в 42 году недалеко от Лейпцига». Мой отец говорит, что: «Знаете, очень преувеличено». Фасмер был очень рад его видеть и сказал, что сразу найдет место, потому что все университеты в хаосе и мне нужны опытные преподаватели и ученые. Но когда он старался его назначить, ведь это было главным образом в советской зоне в Германии, он встречал всюду сопротивление против того, что мой отец русский эмигрант. Хотя очень были нужны ученые, но эмигранта никак не могли назначить советские власти.
Мой отец немножко преподавал, но это был вопрос, куда и как. И тогда он получил приглашение из американского университета и Кембриджского университета. Он заполнил все анкеты, никогда не думал, что выйдет. В конце концов, британские бумаги пришли первые, и он уехал в Англию, начал преподавать в Кембриджском университете и там преподавал до 1975 года, когда он вышел в отставку. И потом он умер в 1982 году в Кембридже.
Дело в том, что в 1948 году начиналась холодная война, западные власти старались готовить переводчиков. В английских университетах, особенно при Кембридже и в Лондоне были языковые курсы, где они очень усердно, интенсивно учили русский язык, чтобы были переводчики для холодной войны.
Частично, когда мой отец начал преподавать, были и студенты, которые поступали нормально на кафедру, чтобы учить русский язык в сочетании с немецким или французским языком, но одновременно были так называемые курсанты, которые служили военную повинность и как часть своей военной повинности они учили русский язык и потом поступали или в армию или во флот или в авиацию. Мой отец сказал, что это был довольно интересно, потому что они были немного старше обыкновенных студентов.
Он приехал в Англию, у него было, когда приехал, восемь пенсов, когда поменяли все немецкие военные марки. У него была чистая рубашка и книга об Иване Грозном. И его встретила тогда профессор Хелл Елизавета Федоровна, которая была глава кафедры русского языка в Кембридже. Приехали в Кембридж, и профессор Хелл объяснила ему, что от него ожидалось. И в первый вечер ее подруга Дорис Мури выстирала грязную рубашку моего отца. Они дали ему чистую и сказали, что в этот вечер заседание Славянского общества в одном колледже, советовали моему отцу пойти, потому что он встретит студентов. Он шел по Кембриджу, не знал, ни как говорить по-английски, ни как понимать, не мог спросить, куда, но он шел в правильный колледж. Он вошел и услышал ужасный шум в одном углу, решил, что именно в этих комнатах должна быть вечеринка, пошел туда. Да, вышло, что это Славянское общество. Он встретил своих студентов.
Многие хорошо владели русским языком, потому что они выучили частично, когда они служили в военных частях, научились от своих советских коллег. И он говорил, что они очень бегло, идиоматично говорили по-русски.
Но на своей первой лекции на следующий день мой отец сказал, что он очень рад, что они так хорошо знают русский язык, но что вечером он услышал разные выражения, которые такие поганые, что если они когда-либо это употребят, тогда ему придется их провалить на экзаменах. Это может быть очень хорошо в военных частях, но в академической среде они никак не могут это употреблять.
Сначала мой отец преподавал почти все по-русски, он довольно медленно учил английский язык. В Кембридже сначала у него был временный контракт, его назначали на год и потом переназначали. Но, в конце концов, его назначили доцентом и потом, когда он вышел в отставку, он стал профессором.
В Англии он женился на моей матери, она была его студентка, отлично овладела русским языком, и мы дома говорили по-русски. В 1958 году мы сумели выписать мою бабушку из Прибалтики, и она с нами жила до своей смерти в феврале 1961 года, и она меня научила читать и писать по-русски. До того, что я поступила в школу, русский язык был моим первым языком.
Михаил Соколов: Екатерина Николаевна, как ваш отец, интересовался он политикой, Советским Союзом? И как он оценивал тогда, в 60-е годы, в начале 70-х возможности перемен в СССР?
Екатерина Андреева: Конечно, сначала бабушка приехала в 1958 году и рассказывала. Когда была эпоха Хрущева и оттепели – это было всем очень интересно. Но я думаю, что с другой стороны, конечно, был некий цинизм, уверенность, что советский режим не может очень много реформироваться. Сталинская элита не может критиковать Сталина, потому что они сами и были сталинистами.
Моему отцу всегда было очень интересно о России разговаривать. Когда начали приезжать диссиденты, было очень интересно именно, как они пишут, как они понимают ситуацию.
Я помню, когда Солженицын опубликовали «Архипелаг ГУЛАГ», все перезванивались, никто не мог найти копию. Отчаянные звонки из Лондона, из Парижа, из Нью-Йорка: нет ли? Где можно найти копию «Архипелага ГУЛАГа»? Когда приезжали советские ученые, всегда моему отцу было очень интересно с ними разговаривать, узнать, как и что и тоже понимать их условия.
Он мне рассказывал, как приехал какой-то советский ученый, мой отец ему сказал: «Знаете, мне очень интересно то, что вы говорите, корень того, что вы говорите. А почему вы так это размазываете по статьям?». Он говорит: «Вы что, не понимаете? Нам надо опубликовать определенное количество страниц в году, так что нам надо взять крупинку правды или того, что мы узнали и именно так это писать длинно и довольно неинтересно, чтобы иметь такое количество страниц, опубликованных в каждом году».
У него была большая переписка со многими людьми и в эмиграции, и в России. Ему говорили в Советском Союзе, что если мы не отвечаем на письма, то это значит, что нам опасно и лучше не писать. И он говорил, что всегда было ясно, что тогда шли письма из Советского Союза 9 дней, если было дольше - значит открыли письмо.
Его пригласили на какую-то конференцию, кажется, это было в Ленинграде, но моя мать сказала, что она очень не хочет, чтобы он поехал. На всех его папках было написано «хранить вечно», и моя мать сказала, что: «Я не хочу, чтобы они их раскрывали и опять читали то, что не надо читать».
Михаил Соколов: На перемены в СССР при своей жизни уже не надеялся?
Екатерина Андреева: Я думаю, что в каком-то смысле он всегда надеялся. Он всегда был оптимистом, верил, что русские и русская культура, всегда корень этого будет жить и должен жить. Он всегда верил в возможности, которые могут быть в России. Когда началась эпоха диссидентов, и когда он встречал очень интересных интеллигентных людей, тогда тоже поддерживало ту идею, что да, в России все может быть, даже если власти особенно круто относились к этому.
Я думаю, что в каком-то смысле он всегда надеялся, что будет к лучшему, даже если, с другой стороны, он мог быть циником и имел большой опыт и знал, что, с другой стороны, учреждения и власти могут действовать плохо. Но с другой стороны, он всегда верил в возможность, что Россия из этого в конце концов выйдет.
Мне было всегда жалко, что когда действительно начались перемены, он уже не был жив. Мне всегда казалось, что всем будет очень интересно с ним поговорить, и ему было бы очень интересно поехать в более свободную Россию.
Михаил Соколов: Спасибо вам.