Тамара Ляленкова: Сегодняшняя программа - из цикла "Советская школа". В этой первой части вы услышите несколько новелл периода 40-60-х, рассказанных успешными каждый в своей области людьми. Мало того, что мои собеседники прошли советскую школу от начала до конца, ходили в детский сад и заканчивали вузы, почти все они продолжают работать в сфере образования, так что уровень их рефлексии не только личный, но и профессиональный.
Александр Асмолов - директор Федерального института развития образования. Александр Ершова - ведущий специалист в вопросах педагогики искусства. Давид Константиновский - руководитель Центра социологии образования, науки и культуры Института социологии РАН. Ирана Мягкова - театральный критик, переводчик, недавно вышла ее книга воспоминаний "Чужая девочка".
Первую новеллу Ирины Мягковой я назвала - "Про котлету и хохлому". Москва, 40-е...
Ирина Мягкова: Детский сад я не выбирала. Тогда, в годы моего раннего детства, особенно проблемы с детскими садами не было. Как-то у каждого ведомства был свой детский сад. И поскольку мама у меня работала в Центросоюзе, она меня благополучно пристроила в этот центросоюзовский детский сад. И это было очень скромное помещение, но рядом с нашим домом. Что запомнилось, в детский сад часто приглашали артистов. На Новый год давали подарки, и в голодные времена этот подарок был, конечно, бесценный, потому что там были и конфеты, и пряники, что-то вкусное. И особенно эти артисты запомнились. Был такой чудесный номер - "Бабочка". Выходила в темноте актриса в белом одеянии с такими крыльями, и на эти крылья и на нее проецировались такие рисунки. И вот она под старинные вальсы кружилась, и это было завораживающее совершенно зрелище.
Больше из детского сада запомнилось только, как мы выезжали на дачу летом, как и все детские сады выезжали. И вот эти дачные места, Удельное, Внуково, там были деревянные дома, очень хорошо кормили в этом центросоюзовском дачном саду. И там даже было дополнительное питание для худых или не очень здоровых детей - их утром будили и в постель давали сок, почему-то мандариновый. У него почему-то всегда был такой запах гнилостный. Потому что, видимо, делали этот сок из не самых первого урожая мандаринов. И это было такое радостное воспоминание, потому что мы были на воле, ходили гулять в какие-то поля, леса...
И ходили мы гулять парами по городу, там не было специального места для прогулок в городском детском саду, мы ходили по улицам и обязательно пели. А пели то, что было тогда на слуху. Я помню - "Зашел я в чудный кабачок, вино там стоит пятачок..." Совершенно замечательная была американская песня, и я запевала, а все хором подпевали: "Будь здорова, дорогая! Я надолго уезжаю. А когда вернусь, не знаю. А пока - прощай!" Мы пели и военные песни: "Мы летим, ковыляя, во мгле". Это было очень приятное воспоминание.
И в то время голода я запомнила, что были и очень богатые детские сады. В этом центросоюзовском тоже было не бедно, потому что там была беда, Центросоюз занимался поставками всяких сельскохозяйственных продуктов. И был детский сад, мы с мамой ходили, когда я уже чуть подросла, по детским садам, она была Дедом Морозом, а я была Снегурочкой. И вот мы бывали в таких детских садах, которые до сих пор у меня прямо перед глазами. Где-то вот на улице Левитана, за Соколом, - там была вся мебель в детском саду хохломская, и кровати, и диванчики, и стульчики, и столики, все было хохлома. И нам там дали обед - это что-то! На всю жизнь я запомнила эту котлету, которой нас кормили. (смеется)
Детские сады - это была огромная отрасль. И там с детьми всегда очень занимались, музыкальные занятия были, какие-то даже спектакли маленькие. А потом в учреждении, от которого был детский сад, мы все это показывали. Это были такие отчетные концерты. Вообще, тогда это была очень модная форма - отчетные концерты, они были и в детских садах, и в пионерских лагерях, и в школах...
Тамара Ляленкова: "Хорошая школа". Рассказывает Давид Константиновский. Челябинск, 40-е.
Давид Константиновский: В детский сад меня заставляли ходить, я отчаянно сопротивлялся. Ко мне там хорошо относились, помню елку, все было замечательно, но я не переносил вот этого проведения целого дня в коллективе. Наверное, это очень плохо, я не знаю, я не мог просто! Я помню, я сидел на маленьком крылечке нашего дома и рыдал. (смеется) И когда я, наконец, успокоился, отец меня сфотографировал - я в буденовке... Я помню этот день этого отчаянного сопротивления очень хорошо. После этого меня перестали водить в детский сад. Все меня как-то утешали, уговаривали, такая старушка там, эвакуированная, которая жила с нами, в общем, все принимали в этом участие, но я наотрез отказывался. Это был уже 1944 год, кто-то из эвакуированных остался, прижился в Челябинске, а кто не прижился, те уже стали уезжать. И тех, кто прижился, мы воспринимали уже как челябинцев, как своих, местных.
И мой приход в школу был тоже драматический. Мой день рождения такой неудачный, что учебный год начался, а мне семи лет еще не было, а надо было идти с семи лет. И я просил родителей, просил, просил, наконец им это надоело, и меня отвели в школу, где-то уже в октябре. Насколько я помню, там уже чуть ли ни таблицу умножения начали изучать. Я пришел в этот класс, я не знаю, куда там деться, первый раз в жизни вижу парту, куда пальто, шапку... В общем, был сильный такой момент. Но была замечательная учительница! Рядом был скверик, в котором утром мы делали зарядку. И вообще хороший был класс. Единственное, я никак не мог нагнать, все время как-то я нагонял-нагонял и догнал уже где-то в середине или к концу года.
Потом начались всякие события, когда вообще было не до учебы. Где-то в конце апреля или в начале мая 1945 года начались такие стихийные демонстрации что ли - вечерами, после работы, темно уже, в темноте люди толпами ходили по улицам, молча. Это не были демонстрации по случаю окончания войны, еще об окончании войны не было объявлено, но уже все знали, что уже Берлин, все-все-все. И такое было воодушевление, что после работы вот так вот ходили. И мы, мальчишки, ходили вместе с ними, и было не до школы.
Потом мы переехали, во 2-м классе я учился в школе случайно как-то. Потом в 3-4-м классе я учился в школе - там были четыре этажа школьного здания, на четвертом этаже была школа, мы занимались в три смены, а на трех этажах был госпиталь. Стены были стеклянные на лестнице, и мы практически через госпиталь ходили, и это была хорошая школа такая вообще для нас.
Тамара Ляленкова: Александра Ершова, "Круглые отличницы". Москва, 40-е.
Александр Ершова: Школа у меня была с 1946 по 1956 год. Коммунальная квартира, опять же в этом смысле мне очень повезло - у нас коммунальная квартира была их одних родственников. В одной комнате жили мы, в другой - моя тетя, родная сестра мамы. А в трех других - двоюродные сестры со своими родителями. То есть там дедушки, бабушки, тети и дяди были. Двери никогда не запирались, ключей мы вообще не знали. Среди фотографий есть всякие детские дурости и глупости. Ну, Рождество праздновали, Пасху праздновали, на Рождество - новое платье, с белым воротничком, на фоне фисгармонии в комнате тети Оли. Детский сад был не нужен.
Вообще-то, когда война началась, папа работал в Севастополе режиссером, поэтому мы попали под первую бомбежку. И как мама рассказывала, никто не верил, что это бомбежка, они думали, что это учения какие-то. Потом женщин и детей в какой-то аул выселили, а потом уехали мы в Москву, потому что мы из Москвы приехали туда.
Нас не только учили считать и писать, нас еще и французскому учили! И когда в 1946 году пришло время поступать в первый класс, то родственники все решили, а мы вдвоем с двоюродной сестрой в квартире жили - одногодки, только сестра в марте родилась, а я в октябре, мы параллельно как бы шли, - и на общем собрании решили нас во второй класс записать, сразу, в 1946 году. Классы тогда были большие-пребольшие, у нас было 30 с лишним человек, и классов было много - А, Б, В, Г, Д... У нас в классе были и из детского дома дети, и дети, которые на вопрос - где твой папа работает? - говорили: "Не могу сказать" - и все понимали, что это КГБ.
А у меня папа был режиссер, а мама была актриса. Мама, кстати, работала в Театре Образцова, она зафиксирована в спектакле "Кошкин дом": Свинья - Ершова. Она редко бывала в Москве, тогда еще Театр Образцова по заграницам не ездил, но по России ездил очень активно. Поэтому я была брошенным ребенком. Папа в аспирантуре, в режиссуре, где угодно, он меня кормил, косы заплетал и отправлял в жизнь. Дворничиха, которая жила у нас в передней, жалела меня, штопала чулки. Соседка внизу, у которой тоже была девочка ровесница, мы в один класс ходили, тоже опекала меня, как брошенного ребенка у родителей. Но я этого не чувствовала, у меня никаких комплексов брошенности не было. Я только понимала, что я должна соответствовать и быть хорошей девочкой, хорошо учиться. А я была не очень грамотная, то есть совсем не грамотная, и писала плохо...
Ой, я же не рассказала, как мы пошли во второй класс. Вот мы пришли во второй класса, совершенно неподготовленные. Вот как могли это наши родственники придумать... В общем, я сижу за партой с какой-то посторонней девочкой, и там учительница что-то сказала: "решайте такой-то пример" или "контрольная работа. И я представления не имела, как это все делать! И я смотрела, как эта девочка делает, сколько клеточек отсчитывает, и от той клеточки что-то рисует... Потому что надо было под определенным углом написать число, потом написать еще что-то... В общем, на первой же работе мы с моей сестрой Анной Давыдовной получили по "колу", и нас перевели в первый класс. А в первом классе уже все было спокойно, мы читали, считали, писали, проблем не было, круглые отличницы.
Тамара Ляленкова: Александр Асмолов, "Анна Ивановна". Москва, 50-е.
Александр Асмолов: Моя первая школа была на Первой Мещанской, которая ныне называется Проспект мира. Рядом был маленький ботанический сад, который тогда назывался метро "Ботанический сад". А первая школа - это первая учительница. А первая учительница имела хрестоматийное имя - Анна Ивановна. И было ей 24 года. И первое, что произошло, - я влюбился в свою первую учительницу. Даже находясь в первом-втором классе. У меня к ней было много желаний, и главное - были требования и переживания, когда что-то сильно не получалось. И я до сих пор помню, как меня мучила дума, что я плохо спел для нее. Я пришел и сказал: "А можно мне перепеть?" И вот это желание - перепеть - было всегда таким важным желанием. До сих пор помню, как Анна Ивановна написала родителям записку: "Ваш ребенок многое может, но он очень себялюбив". Когда моя сестра, которая лет на 16 старше меня, огорченная этой диагностикой ее самого младшего брата, пошла в школу, она добилась, чтобы в характеристике, данной мне, изменили одно слово. Она изменила слово "себялюбив" на слово "самолюбив". И таких изменений мы достигли.
Поэтому для меня начальная школа была школой замечательной, и остается. Были замечательные ребята. Потом я из школы 283 почему-то перекочевал в школу на Переславке, которая была 273-я, и учился там, где учился до этого мой старший брат. Самое замечательное воспоминание, переплавленное с многочисленными жизненными эпизодами, которые задавали мотивацию в развитии жизни, - до сих пор помню, как вызвали родителей в 6-ой класс. Когда учительница спросила: "А кто-нибудь из вас знает такого поэта - Сергей Есенин?" В классе были разные ребята, но я нагло поднял руку, потому что рядом со мной рос старший брат, который все время истово читал стихи, и мы соревновались, кто больше напишет стихов. А он как раз, уже будучи восьмиклассником, овладел Есениным. "И что же ты знаешь Есенина?" - спросили меня. Я посмотрел на нее своеобразным взором и сказал: "Можно, я прочту?" Она говорит: "Конечно, прочти!" И глядя на нее, я сказал: "Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь. Погоди же, бога ради, научусь когда-нибудь!" После этого она сказала: "Кто тебя просил цитировать эти стихи?" Девочки в классе смущенно, хоть это и был 6-ой класс, покраснели, а моих родителей вызвали в школу. Но, слава богу, пришла моя сестра и объяснила, что это стихи Есенина, и мой порыв не надо интерпретировать как жесткий эротический порыв по отношению к учительнице литературы.
Тамара Ляленкова: Ирина Мягкова, "Чужая девочка".
Ирина Мягкова: Школа нашего района была 644-я, вот моего именно дома и окрестных домов. Она находилась рядом, в здании, которое снимали в "Летят журавли". И нас туда, всех близлежащих детей, отдавали, в эту школу. Она была женская тогда, в хорошем доме, кирпичном, с высокими потолками, специально построенная школа, типовое здание, их было много по Москве таких. Так что выбора у нас не было.
Тамара Ляленкова: Книжка, которую вы написали, называется "Чужая девочка". Вот это ощущение чужой девочки, оно пришло в школе или после того, как отца...
Ирина Мягкова: Оно пришло в школе. Отца посадили рано, я тогда была маленькая. Первое ощущение у меня было, когда мы ехали из лагеря отцовского, навещали его, не могли сесть в поезд и сели в какой-то проходящий поезд, мама меня туда втолкнула, стояли в тамбуре. А в вагоне ехали дети из пионерского лагеря. И вот тогда в тамбуре я впервые почувствовала себя чужой девочкой, потому что эти дети, которые сидели в галстучках, в белых рубашечках, одна девочка мне показал язык, и это так меня потрясло, почему она это сделала. И потом в школе это закрепилось. Потому что в школе вообще тогда не любили никаких индивидуальностей, там всех стремились воспитать в едином совершенно духе, в единых нормах поведения, в единых взглядах и идеологии, разумеется. Поэтому в школе я себя очень чувствовала чужой, особенно в начальных классах. В детском саду, нет, я была всегда лидером, я танцевала, пела, читала стихи. А в школе вот как-то было.
Я думаю, это связано со статусом семьи в какой-то степени, но только в отношении ко мне учительницы. С моим самоощущением, это все-таки, я думаю, личность. Потому что я общительный очень человек, но я мало с кем сближалась, общение было, но какое-то неглубокое. И у меня не сразу там появились закадычные подруги. Была дочка Якова Джугашвили, но не в моем классе, а на год старше, - это была такая достопримечательность нашей школы и нашего района, потому что она жила во дворе, там был дом для сотрудников НКВД, и она жила в этом доме с мамой, и вокруг нее все время кучковались девочки, все хотели с ней общаться, ходили за ней попятам по коридорам школы. И действительно, тогда не было никаких специальных школ, тогда все учились в одних и тех же школах.
Тамара Ляленкова: Мы пишете о том, что ходили легенды, что у нее там бутерброды с икрой...
Ирина Мягкова: Да, это был такой миф. Потому что в школе был буфет, и в этом буфете то ли бублики разносили на перемене, капуста там была, шинкованная, свежая, морковку съесть за очень маленькие копейки или даже бесплатно, не помню. А Гуля никогда в буфет не ходила, и поэтому возникла такая легенда, что она брезгует ходить в общий буфет, что у нее с собой бутерброды с икрой. Потом она никогда не ходила в туалет школьный, терпела все время. Ну, это такие были мифы. Потому что никто не может точно сказать, ходила или нет.
Тамара Ляленкова: Александра Ершова, "Прекрасная жизнь".
Александра Ершова: Ну, жили, конечно, великолепно! Самое смешное, что эти годы, мы с мамой и тетя Вера с Анной в 1944 году туда приехали, а до этого это была квартира Кнорра Михаила Евгеньевича, в общем, тогда совсем не было ничего антисоветского. Вообще все равнодушны были к политике абсолютно! Хотя одного из дядек забрали, мужа тетки, он был арестован и пропал, и вот она с двумя сыновьями жила в этой квартире. Но я даже как следует этого и не знала, что есть такая история в семье. А папа мне как-то в довольно раннем возрасте сказал: "Ты говори поменьше, выступай поменьше, чтобы потом не отказываться". И я как-то это очень хорошо запомнила. А вообще беззаботно как-то все, вступала вовремя в пионеры, потом вступала вовремя в комсомол.
В 9-м классе нас перевели к мальчикам, в 1955 году. Все это на Молчановке, школа стоит, я туда захожу, смотрю. Недавно мы там ходили. Наша школа соседствует с домом Марины Цветаевой. И я думаю: господи, ведь у нас в классе наверняка учились девочки, которые в этом доме жили, как в коммунальных квартирах. Ну, а теперь это Музей Цветаевой, а прямо рядом наша школа, 91-я. А потом - 593-я, на Садовом кольце, куда нас перевели с мальчиками. Дворы были, во дворах и в "Казаки-разбойники" играли, и какую-то бабушку-сторожиху доводили, и с крыш прыгали. Это было, да. Причем это были еще традиции двора моих родителей, потому что тетя Вера и моя мама жили в этом же доме, но это улица Чайковского, дом 16, он до сих пор стоит, недавно в подъезд заходила. Они жили в этом же дворе, они в этом же дворе играли, и мы туда же с Анной попали. В общем, где-то в старших классах кончилась эта дворовая компания, а так - лапта, ключики, во дворе вся социализация происходила.
Внизу жила девочка Галя, с которой мы учились в школе, и мои родители знали, что папа у нее - "топтун", значит, внешняя охрана. И хотя я туда ходила, там тоже меня немножко опекали, но вот это представление о том, что вокруг живут люди не те, не так и не потому, вот это было, да, это было. Но на меня это не влияло, мне все равно казалось, что все это очень интересно. И то, что у нас не пляшут и не поют на праздниках, а вот там, где пляшут и поют, это хорошо.
Тамара Ляленкова: Ирина Мягкова, "Общие дети".
Ирина Мягкова: Тогда очень видно было, что все дети были общие. И я помню, что мы могли после уроков, деваться некуда было, уроки никто особенно не готовил, мы просто шлялись по домам друг друга. Просто могли прийти в любой дом, к любой девочке, даже если я с ней не дружила, мы могли просто к ней зайти. И мы ходили. И точно так же в нашем подъезде было четыре этажа, и я могла спокойно, например, спуститься в нижнюю квартиру, позвонить в звонок, мне открывали, не спрашивали: "Ты к кому?" - в лицо всех знали, и я там слонялась по этой квартире, слушала под дверью, как кто-то разучивает какие-то музыкальные произведения. Потом так же могла и уйти, легко. Это какое-то было странное ощущение единого пространства, ничейного.
Как раз квартира меня воспитала в большей степени, чем школа. Потому что в школе уровень в классе был разный, в нашем классе училась и дочка министра, и совершенно голытьба страшная, которые жили в подвале общем, очень разные были девочки по уровню. Но там ни от кого ты ничего не мог почерпнуть, потому что это были такие же дети, как и я, с таким же точно школьным воспитанием. А вот с квартирой, конечно, мне повезло, потому что это была бывшая квартира очень крупного врача, остались его сыновья, его жена, старуха. И вот был еще Лев Иванович Филатов, известный редактор приложения "Футбол", и к нему ходили его друзья, совершенно замечательные. И мы вот с моим старшим приятелем по квартире Вовкой Цыпкиным присутствовали, детей пускали.
Детей пускали, образовывали, им открывали какие-то вещи, которые иначе и невозможно было постичь, там Пастернака или Мандельштама, или какие-то вещи, совершенно неизвестные никому в школе. И квартира коммунальная в этом смысле, конечно, была целым миром. Были там и малоинтересные люди, но тоже со своим какими-то миром, мещанским. Там была тоже старушка, которая происходила из каких-то мелких купеческих гильдий. И вот как она сохранила, какие вещи у нее были, какие предметы быта у нее были - это все западало в памяти. И от этих маленьких предметов и вещей какая-то шла вглубь целая большая дорога, по которой можно было подняться к этой памяти, первоначальной.
Тамара Ляленкова: Народ был очень разный, и я помню, у вас там была история про из раскулаченных...
Ирина Мягкова: Это в квартире моей тетки было, да. Это была другая квартира, потому что наша все-таки состояла из подселенцев к определенной семье, и эта семья там занимала половину квартиры все еще, а там была сборная квартира, ниже уровнем, и там были люди разные. И первая комната по коридору, ближе всех к входной двери - там, да, говорили, что из раскулаченных - они пожилые два человека, огромный, мощный такой старик и его жена. Они были очень замкнутые, неприветливые, и они именно и настучали в КГБ о том, что я езжу в пионерский лагерь от МВД, а отец у меня репрессирован. Не поленились. Хотя, казалось бы, сами испытали на себе.
Тетка у меня работала в пошивочных мастерских МВД бухгалтером, и она меня пристраивала, поскольку у нее не было своих детей, вообще никого, она меня пристраивала в эти вот отличные пионерские лагери. И мы пришли с чемоданчиком, а нам говорят: "Как фамилия? Нет, идтите домой". И мы пошли, несолоно хлебавши...
Тамара Ляленкова: Давид Константиновский, "Донос".
Давид Константиновский: А с пятого класса я учился в школе, которую я уже и заканчивал, и вот она у меня, собственно, осталась как вот моя действительно школа. И когда я бываю в Челябинске, то я бываю в той школе, где я учился в первом классе. Там сейчас музыкальный колледж. И в той школе, в которой я учился с пятого класса, и которую я закончил, это была десятилетка, и там сейчас тоже что-то музыкальное, так получилось. (смеется) И я попал в командировку в Челябинск последний раз, это было воскресенье, но все-таки охранник меня пустил, и я прошелся по коридорам. Двери все были закрыты, но я заглядывал в замочные скважины. Школа была замечательная!
И каждый раз, когда я там бывал, я навещал учительницу, свою классную руководительницу. Она скончалась всего вот два года тому назад, такая боевая, совершенно замечательная. Она была не намного нас старше, видимо, она опасалась, что мы сильно будем ее доставать, поэтому она очень строжилась. Но пронять нас этой строгостью было нельзя. Это была мужская школа, там три десятка мальчишек, которым море по колено!
Очень разные. Скажем, моим соседом по парте долгое время был сын уборщицы. Были там дети рабочих, инженеров, был сын хозяйственного работника КГБ, дети интеллигентов, мелких служащих, принимали всех. Выгоняли совсем уж за что-то чрезвычайное, а так нам все прощалось. Был, конечно, обряд инициации, когда приходил новичок, и после уроков шли на зады школы и устраивали драку, но так, по-божески, скорее, мерились силами.
Никаких не было внутри класса особенных конфликтов. Хотя у нас был, например, такой активный комсомолец, который донес на нас однажды, и это было серьезное дело. У нас в 10-м классе на практике были студентки с иняза, красивые, веселые девушки, а у нас была такая компания ребят, хорошая компания, и мы учились хорошо, я там учился хорошо с 9-го класса, до этого вообще не учился, и на какие-то праздники у наших двух братьев из класса мать уехала, и мы пригласили этих девушек. Было совсем немножко вина, никакого криминала не было, мы разговаривали о жизни, о литературе, в общем, все было совершенно замечательно. Мы не афишировали это, но и, в общем, не скрывали. А этот активный комсомолец пошел и донес. С нас что взять? А девушек собирались исключить из института. И мы узнали об этом не от девушек, они ничего не сказали, а мы узнали это от учителей. Мы к родителям, родители к завкафедрой, тот оказался очень порядочным человеком, и это все замяли, слава богу. Хотя все было очень возвышенно даже, я бы сказал.
Тамара Ляленкова: Александр Асмолов, "НВП и литература".
Александр Асмолов: Знаменитая передача, в которой прозвучала формула "в СССР секса нет", безусловно, относилась и к нашим родителям, и к табуированию многих наших проявлений. Это было. Но вместе с тем мне невероятно повезло, потому что в школе были замечательные учителя. Учительница Лидия Николаевна, которая была учительницей литературы, превратила нашу жизнь на уроках литературы в спектакли. И эти спектакли вплоть до 10-го класса для нас были невероятно значимы, и мы у нее засиживались до двух-трех часов ночи и не хотели уходить. Потому что происходила жизнь. Было нормальное честолюбие, было нормальное желание проявить себя, и была нормальная наглость, которая тоже существовала. И все мы были разные, и из разных реальностей, с разными семьями, и это было тогда, как и сейчас.
Мне в жизни невероятно везло, потопу что жизнь школы очень тесно переплеталась с жизнью моих замечательных родителей, с жизнью в поселке писателей, который назывался "Красная Пахра". Мой учитель по жизни, которого, увы, уже нет, - это писатель Владимир Тендряков. И всю жизнь он учил меня тому, что личность кончается там, где она начинает жить по формуле "что изволите". И когда рядом с 6-7 класса у тебя дома Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенским, Евгений Евтушенко, Камил Икрамов, которого я страстно любил, Наум Коржавин, это особая совершенно жизнь. И это приводил к конфликтам в школе. Потому что в школе были определенного рода советские нормы жизни и набор традиционных поэтов, которых полагалось больше любить, чем каких-то других. И когда ты это нарушал, нарушались и правила этой жизни. Это была советская школа, полагалось любить, кроме классических поэтов, суперсоветских поэтов - это были Владимир Фирсов, Игорь Кобзев, Эдуард Асадов. А когда тебе 14 или 15 лет, и море по колено, если тебе задается определенная мотивация теми, в кого влюблен, ты начинаешь это отстаивать с непомерной неистовостью и яростью. И поскольку я это отстаивал, было комсомольское собрание, в котором разбиралось мое поведение, за то, что я не люблю Асадова и Кобзева, за то, что я вслед за Евтушенко, что он у нас дома процитировал, что "единицей советской поэзии является 1 кобзь" и так далее, - это все выступало.
И тогда стихи передавали мое отношение к школе. Однажды я был на уроке гражданской обороны, были такие уроки, как военное дело, гражданская оборона, а поскольку у меня было плохо с моторикой, я все время команды "направо" и "налево" выполнял очень неадекватно и некорректно, нога дергалась. И тогда полковник, который был учителем НВП, он сказал: "У, гад, ты тут твист хочешь танцевать, а не поворачиваться направо и налево! Ты у меня вылетишь из школы, как пробка из бутылки!" Я пришел в класс, я отреагировал стихами и написал стихотворение, в котором пытылся передать образ моего отношения к этому учителю:
Школа - казарма, учитель - солдат,
Голова пуста, а орет на ребят.
Сенатор в гимнастерке и плебей в натуре.
Грязь в голову вбивает и учит разной дури.
Доколе ж? Плебея терпеть недоело.
Гнать их отсюда - вот наше дело.
Эти стихи, поскольку я желал популярности, я стал бросать девочкам в классе. Урок вел директор школы, это был урок обществоведения. Он перехватил эту бумажку. Лицо его сначала было белым, потом оно стало красным, цвет его менялся, и он сказал: "Ну, все, Асмолов, доигрался! Пойдем..." Он привел меня в кабинет директора. Это был уникальный директор. Он сказал: "Твоя рука?" - "Моя". - "Ты писал?" - "Я писал". - "Ну, что ж, завтра родители придут, потому что в нашей советской школе человек, который так к школе относится, не должен учиться. Мы не знаем, где ты будешь потом". Я сказал: "Хорошо, выгоняйте меня из школы, но я не потерплю, когда меня называют "сволочью за то, что я плохо поворачивают направо или налево". - "А причем тут это?" - спросил он. Я говорю: "Ну, это стихи - реакция на урок НВП". - "Подожди, это ты не про меня написал?" - сказал директор школы. "Нет, - я сказал, - я написал про того-то". - "И что там было?" И я рассказал. Он посмотрел на меня: "Любишь ты, Саша, хулиганить. Возвращайся в класс!" И потом он много раз в жизни меня выручал и был замечательным человеком. Потом он стал одним из замов декана МГПИ имени Ленина. Так складывалась жизнь...
Тамара Ляленкова: "Соцреализм, или Как должно быть". Ирина Мягкова.
Ирина Мягкова: Я вот сейчас вспоминаю, что были, когда я переходила в среднюю школу, после четвертого класса, а я всегда заранее учебники брала - нам раздавали, и я всегда заранее смотрела учебник. И я помню до сих пор, мне запомнилось, что в пятом классе я увидела хрестоматию по литературе, от которой я не могла оторваться. Я стала читать, и там был настолько полный курс русской литературы, начина от "Слова о полку Игореве", продолжая русскими историческими повестями, и потом 18-ый век, Карамзин, Третьяковский, там был курс литературы, который потом только в вузе нам стали преподавать, а тогда это было в школе. Но быстро стало все меняться, и на моих глазах вместо этой хрестоматии пришла совсем уже другая, более адаптированная, более сокращенная. И с каждым годом этот круг знаний, который все равно был немалый, что нам преподавали, он все время сокращался. Особенно это было заметно на литературе. Потому что первоначально школьный курс литературы был превосходным.
Мы тогда много чего проходили, никаких, правда, мы не знали новинок, никаких современных писателей, ничего этого не было. И перепад был огромный, с одной стороны была абсолютно просоветская фальшивая Прилежаева, а с другой стороны была Фрида Вигдорова, которая написала тогда книжку "Мой класс", совершенно замечательный персонаж и замечательная, очень честная книжка. По Прилежаевой конференция была в школе, и поскольку я была активистской в библиотеке, то меня попросили выступить, и это было мое первое критическое выступление в жизни. И я понимала, что вот эта книжка называлась "Над Волгой", и там такой бедный мальчик, без мамы, но такой умный, хороший, правильный, и вот он решил, что надо свой класс увлечь не каким-то коллекционированием марок или глупостями, а надо увлечь музыкой Чайковского, и вот он заставлял их слушать этого Чайковского, но весь класс полюбил музыку Чайковского... Я когда прочитала эту книжку, я точно почувствовала, что это фальшивка, что это неправда. И я вышла в этот зал, полный согнанных с уроков детей, школьников, и я им сказала, что то, что написано в книжке, неправда. А объяснить я никак это не могла, почему неправда. Ну, я сказала, что нельзя увлекаться музыкой так же, как марками, это разные вещи, но не была убедительной, безусловно, а просто сказала, что неправда, и хоть вы меня казните тут за это. И я была школьницей, я это сказала, Прилежаева присутствовала. И потом мне сказала наш библиотекарь Антонина Петровна, что она очень интересовалась, из какой семьи девочка, почему так она... А вся аудитория была против меня, все школьники потом выступали и сказали, что не важно, правда или неправда, надо, чтобы было... То есть уже все были воспитаны в соцреализме. Надо было, чтобы так в книжке написано, как должно быть. Вот это для меня было просто такое потрясение!
Тамара Ляленкова: А они тоже читали эту книжку?
Ирина Мягкова: Не знаю. Но они считали, их так научили, и так нас учили, что должно быть в книжке так, как должно быть, а не так, как на самом деле. Вот этот вот был такой урок мне на всю жизнь! Никто меня не поддержал, я была одна.
Тамара Ляленкова: Давид Константиновский, "По мозге".
Давид Константиновский: Насчет книжек как раз было очень хорошо. Вот эта вот наша классная руководительница, которая вела у нас русский язык и литературу, она была жутко строгая, и она могла сделать, например, такой номер - задать какой-то вопрос по грамматике, и тот, кто не поднял руку, тот не знает, и тому "кол". Мы смеялись. За один урок можно было получить и "кол", и "пятерку", все это было весело. И я, например, обнаружил дома у родителей старое издание Маяковского, четыре томика таких, маленьких. Это был совсем не тот Маяковский, которого мы изучали в школе. Я это принес, и мы все это читали. И наша стенная газета, которую мы должны были выпускать, стала называться как у Маяковского - "По мозге". (смеется) И содержание у нее было такое же, у этой газеты, мы сделали для себя много открытий. Мы поняли, что, ссылаясь на Маяковского, мы можем много чего сделать.
И как раз в этом смысле было хорошо, и она нам прививала вкус к хорошей литературе. Не знаю, как сейчас, но у нее был, например, такой прием - она заставляла нас писать отзывы на прочитанные книги. То есть, во-первых, должны быть прочитаны книги, потом надо объяснить, что тебе понравилось, и так далее. И пообщалось, если свой отзыв вы украшали какими-то рисунками, цитатами. В общем, это было замечательно! Она была большой молодец. Она как бы сочетала вот жуткий такой строгий и начетнический порой подход с очень таким внимательным к нам отношением. И она знала каждого из нас и каждого из нас умела поддержать.